Произведение Дмитрия Наркисовича Мамина-Сибиряка "Тайны зеленого леса" рассказывает о паломничестве к почитаемой в прошлом старообрядцами могиле отца Павла на Весёлых горах (Свердловская область).
I
Мы в горах Урала, как раз то время, как снег уже стаял, ручьи давно пробежали с гор и мягкая изумрудная зелень покрыла землю, одела деревья, украсила кустарники, приютив под своею тенью тысячи пернатых певцов, громкими голосами восхваляющих от ранней зари до солнечного заката всю радость и красоту, которыми расцвела природа. Да, кругом было хорошо, чудно хорошо, особенно хорош был зеленый лес, шумевший гордыми высокими вершинами целые дни и стихавший только к ночи, когда между толстыми столетними стволами воцарялась таинственная тишина, и темнота кутала все от взоров на далекое пространство.
Дивно хорош такой красавец лес в ясный, благоухающий, ликующий весенний день, когда волны молодого животворящего света столбами стоят в напоенном ароматами воздухе, когда яркая зелень отливает изумрудным отсветом, когда вверху весело и радостно шумят вершины высоких деревьев, купаясь в море света и бросая на землю длинные тени, в которых долго алмазными слезами горит утренняя роса на траве и ближайших кустах. А около самого леса, извиваясь среди кустов лесной опушки, змейкой пролегает узенькая лесная тропинка, которая то прячется в высокой траве, то огибает какой-нибудь пень или кусток, то забежит на минуту под прохладную тень леса, скользнет среди толстых древесных стволов по черной земле, усыпанной хвоей, из-под которой выставляются только узловатые, мозолистые, толстые древесные корни, чтобы в следующую минуту опять выскочить на вольный воздух, на яркий солнечный свет и протянуться тоненькой ленточкой чрез широкий луг, усеянный цветами, к маленькой горной речке с пестрым каменистым дном, по которому бегают золотистые рыбки.
Я люблю эти заброшенные лесные тропинки; они так и манят в дальше и дальше в глубь леса, то разветвляясь, то забегая в гору, спускаясь в глубокий луг, огибая скалы и овраги и оканчиваясь где-нибудь далеко в горах, у одинокого ключика, в двух шагах от которого непременно стоит низенький, вросший в землю, балаган, служащий местом отдыха и далеко отбившемуся от дома охотнику, и лесному бродяге, и раскольничьему старцу, а иногда в летнюю горячую сенокосную пору и влюбленной молодой парочке, усердно и жарко шепчущей свои клятвы под всеми широтами и под всяким наклоном солнечных лучей.
Итак, была весна, солнце ярко светило, лес весело шумел вершинами, лесная тропинка прихотливо извивалась, а по ней, звонко отбивая копытами по плотно утоптанной земле, легонькой рысью бежала небольшая каряя лошадка, на которой ехала очень высокая и очень плотная молодая женщина, сидевшая в седле по-мужски и изредка поощрявшая своего коня чмоканьем губ или слабым свистом. В руках амазонки была большая березовая ветка, которой она отгоняла оводов от своей лошади, а иногда отпускала несколько ударов, когда чмоканье и свист не производили надлежащего действия. На голове амазонки был надет красный платок, из-под которого выбивалось несколько прядей густых черных волос; за плечами амазонки болталась какая-то котомка, сквозь ситцевую рубашку обрисовывались мощные рельефы плеч и высокой груди, смуглая шея была открыта, но украшений на ней не было никаких. Крупные капли пота выступили на лбу амазонки, а щеки покрылись густым ярким румянцем.
- Ну, ну, карько, — поощряет наездница свою лошадку, — недалеко осталось...
Лошадка понимет свою госпожу, мотает хвостом и веселей бежит вперед, опуская низко голову. Но вот в воздухе потянуло свежестью, лошадка прибавила рыси, она почуяла близость речки со светлой студеной водой. Вот и речка, речка с песками, отлогими берегами, с густой осиной по краям, с ивой и лозняком, свесившими свои ветви в холодную воду. Лошадка жадно прильнула мягкими губами к воде, туго натянув поводья, так что амазонка невольно подалась вперед и свесилась всем корпусом над водой, не желая выпускать поводья из рук и крепко ухватившись левой рукой а косматую гриву коня. Пока лошадка шла, амазонка сосредоточенно смотрела на близко тянувшуюся цепь высоких гор, темно-зеленых у своего основания, но постепенно синевших к вершинам, резко выделявшимся на белом фоне облаков, грядой тянувшихся по восточной стороне неба. Амазонка до того увлеклась созерцанием этой картины, что не заметила, как за ближайшим кустом лозняка поднялась человеческая фигура и пристально смотрела на нее, заслонив рукой глаза от солнышка.
Но вот лошадка подняла голову, фыркнула и пошла по воде к другому берегу, вздымая ударом копыт массу брызг и пены, вот она и на другом берегу старается прыгнуть на крутой обрыв, вымытый вешней водой, причем амазонка едва наклонилась к луке седла.
- Матрена Павловна, путь-дорога! — громко заговорил мужчина, выходя из-за кустов.
- А, это ты, Сидор? — равнодушно улыбнулась Матрена, стараясь сдержать шарашившуюся от страха лошадку.
- Я... а далеко ли путь держишь?
- Да, видно, туда же, куда и ты...
- На могилку к отцу Павлу?
- Надо полагать туда, каждый год бываю там; а ты как это надумал?
- Да так, грехов-то прикопилось много, так надо помолиться угодничку Божию, авось полегчает...
- Так, так, доброе дело. Следует о душе своей позаботиться...
- Ох, как следует! — с каким-то отчаянием покрутил мужик головой.
Это был приземистый широкоплечий мужик, с небольшой черноватой бородкой, с карими глазами, с волосами, подстриженными в скобку. Его желтоватое лицо изобличало какое-то внутреннее страдание, в руках была длинная палка, за плечами небольшая котомка, одна пола армяка была заткнута за пояс, чтобы удобнее было идти. Матрена ехала шагом, мужик шел рядом с ней, оставляя за собой длинную полосу измятой травы.
- Лошаденка-то моя пристала совсем, — говорила Матрена, хлопая свою лошадку по шее, - едва ноги плетет, а то бы я тебя посадила, Сидор.
- Нет, Матрена Павловна, спасибо на добром слове, я и пешком от тебя не отстану, — улыбнулся мужик, причем на лице у него скользнуло какое-то новое выражение, совсем не соответствовавшее общему унылому выражению.
Они немного помолчали, но потом Матрена прервала молчание.
- Ну, а что, Сидор, как дела-то твои?
- Что дела мои, — тряхнул головой мужик, — дела мои совсем плохи, хоть брось... Жена-то на ладан дышит, а ребятишки мал-мала меньше. Вот и иду помолиться угоднику-то, авось поослобонит маненько... Видно, за грехи Господь наказывает, — неожиданно закончил мужик.
- Бывает, что и за грехи, — сосредоточенно говорила Матрена, не глядя на мужика.
Глядя на них, подвигавшихся вперед рядом, на этого мужика, подавленного тяжелым горем, на молодую, полную сил женщину, кто бы предположил, что семь лет тому назад эта женщина, теперь гордая и спокойная, с трепетом ожидала решения своей участи, отданной тогда в руки этого Сидора, который теперь с таким смиренным видом шагал рядом с амазонкой.
- Да, а ведь это было, — раздумывала Матрена Павловна, вглядываясь с высоты своего величия на своего путника, — вот этот самый Сидор, который готов теперь руки мои целовать, тогда...
При одном воспоминании об этом "тогда' вся кровь хлынула в голову амазонки —и она сердито дернула поводьями, точно бедная лошадь была виновата в чем-нибудь. И мужик как ни в чем не бывало продолжал шагать вперед, помахивая своей палкой, а мысли в голове Матрены Павловны тянулись, точно осенние тяжелые тучи.
Тропинка круто взбиралась в гору, Сидор сильно напирал на своп посох, лошадка Матрены Павловны нагнула голову к самой земле и тяжело дышала. Так продолжалось около часу. Сидор не раз снимал с головы шляпу и утирал пот на лице. Но вот лес на горе раздвинулся, поредел, начали попадаться но сторонам большие серые камни, лошадка застучала копытами по крутым камням, когда-то служившим ложем для маленькой горной речки.
Еще один поворот тропинки — и пред путниками открылась разом широкая панорама Уральских гор, темно-зелеными валами уходивших с севера на юг, точно окаменелое море.
- Эко у Господа простору-то, воли-то! — вздыхал Сидор, всматриваясь в синевшую даль.
А как далеко, полагаешь, до отца Павла от нашего завода? - спрашивала Матрена Павловна.
- Да верст сорок будет...
- Я тоже думаю, потому выехала с завода, едва заря показалась, а теперь уже вечер.
- А вон и о. Павел, слава те Господи! — перекрестился мужик, Указывая под гору, где на большой поляне, как муравьи, шевелились сотни мужчин и женщин, горели огни, стояло несколько маленьких избушек.
- Однако здорово нонешний год понаперло народу-то! — говорила Матрена Павловна, заслоняя глаза рукой, чтобы удобнее Рассмотреть, что делалось под горой.
II
Кто из живущих в средней части Урала не слыхал про могилу старца-раскольника о. Павла, о бесчисленных его чудеса которыми просвещаются верующие. Далеко по горам и долам идет слава о чудесах раскольничьего сподвижника, и каждую весну, только покажется трава, со всех сторон идут по лесным тропам поклониться могиле всякие люди, идут издалече, идут Христовым именем, идут с надеждой в сердцах получить исцеление.
Когда наши знакомцы, Матрена Павловна и Сидор, приблизились к месту странствия, там уже было около тысячи человек раскольников, собравшихся сюда в течение последних дней, потому что завтра должно было начаться торжественное служение на могиле старца и начнется великий праздник, который продолжится не меньше трех дней. Матрена Павловна прямо подъехала к одной из низеньких избушек, бойко соскочила с лошади, привязала ее и елке и вошла и избушку.
- Здравствуйте, отцы честные! — громко говорила она, низко кланяясь четырем монахам, сидевшим на лавке.
- А, Матрена Павловна, вот кого Господь принес! — поднялся старец монах и благословил вошедшую.
- Давно я не видала тебя, старче, бойко говорила Матрена Павловна, —что на завод-то к нам не заглядываешь?
- Стар я стал, Матренушка, качал головой старец, — да по нынешним временам и опасно, пожалуй, - как раз железные-то носы подцепят, а там поминай как звали.
- Волка бояться, старче, в лес не ходить, — улыбнулась Матрена Павловна, усаживаясь на скамью, — а народу-то порядком собралось у вас, старче?
- Нечего Бога гневить, не забывают о. Павла, оживился старец, — а знаешь, Матренушка, Бог-то нас как не забывает; к завтрему дню ждем одного архиерея...
- Какого это? — недоверчиво спрашивала Матрена Павловна.
- Ужо вот увидишь, какого: настоящего архиерея, в митре в служить будет на могилке. Нарочно его доставали за две тысячи верст, из Расеи. Благолепие будет несказанное, архиерей-то, говорят, такой сподвижник... у-у!.. не то что мы, грешные.
- Так, старче, доброе дело! — говорила Матрена Павловна, - посмотрим нового архиерея, а пока мне пора знакомых посмотреть здесь.
С последними словами Матрена Павловна вышла из балагана и направилась бродить среди глухо жужжавшей толпы собравшихся верующих.
Много знакомых нашла Матрена Павловна, но шла все вперед и вперед, бормоча что-то себе под нос.
- Ишь ты, выдумали от большого то ума, — ворчала она, — архиерея пригласили... чай, опять какой-нибудь беглой прохвост... знаем мы ихнего брата, видали десятка два.
Пока Матрена Павловна так рассуждала про себя, в избе оста в шпеся старцы вели такой разговор:
- И зачем только, подумаешь, носит по горам эту черт-бабу? _ говорил старец средних лет, — сидела бы у себя на печи да ведала свои бабьи дела... а то еще суется с рылом-то и в наши дела.
- Напрасно ты, Антипе, ворчишь! — смиренно заявил старик, разговаривавший с Матреной, — ты у нас здесь без году неделю живешь, а мы знаем Матрену почитан десять лет — и великую силу она имеет в наших делах, потому кто окромя ее может на заводе обделывать все дела? А Матрена за всякое дело возьмется, а коли возьмется, так, значит, сделает, и великая польза от нее старой вере. Спроси на сто верст кругом, кто из староверов Матрены не знает?
- А все же непригожее дело, чтобы баба делами заправляла, - защищался старец, — потому как ты не ворочай, а все твоя Матрена — баба, а через бабу завсегда первым делом — бес.
- Кабы тебя слушать, так нам теперь и носу бы теперь на завод нельзя было показать, Антипе, потому к кому ты сунешься там? А Матрена завсегда тебя примет и с лаской, и с приветом, да и с пустыми руками от нее никто не уходил еще...
Долго спорили в избе старцы, разбирая Матрену по косточкам, а сама Матрена все ходила среди собравшегося народа и расспрашнва ла: кто и откуда и зачем пришел сюда. В голосе и в движениях этой статной высокой женщины было столько внушительного и началь ствующего, что всякий невольно чувствовал на себе обаяние присутствия этой гордой спокойной женщины, выдержать упорный взгляд которой не мог ни один человек. Наконец Матрена вернулась в избу к старцам; при ее приближении все почтительно смолкли.
- Много собралось народу, старче, великая честь будет завтра о. Павлу, — говорила Матрена своему знакомому старцу, — а я, грешная, не думала уж и сподобиться этой чести в нынешнем году, потому делов у меня, старче, по горло.
Долго рассказывала Матрена про свои дела старцу, не стеснять присутствия других старцев, видимо косившихся на нее и злобно перешептывавшихся время от времени.
- Одначе пора и отдохнуть, старче, — говорила Матрена, намереваясь оставить старцев, — утре рано надо встать, а я устала дороги-то.
Матрена вышла, старцы остались одни.
Громадный стан раскинулся у могилы о. Павла, много громам пых костров поднимало к небу свое крутое пламя, а около них группами расположились все богомольцы. Около одного из костров на армяке лежала Матрена Павловна, оперши голову на правую руку. Она молча глядела в огонь, думая какую-то глубок» думу. В этом положении статная атлетическая фигура давешней амазонки выказывалась во всем своем величии: пред огнем лежала колоссальная женщина с пышными могучими формами — и это великое тело заключало в себе великую душу, светившую в спокойном, самоуверенном глубоком взгляде ее больших карих глаз. Недалеко от нее, у того же огня лежал Сидор и несколько других женщин-богомолок, но какой глубокий контраст был между ними и ей, царицей раскольничьего мира, там боязливо-детские взгляды впалых глаз, там бессмысленное, забитое, изнуренное выражение лиц, а здесь великая сила дышала в каждом штрихе, в каждой черте лица. И это все невольно чувствовали и невольно отодвигались от Матрены Павловны, предоставляя ей свободное место.
На другой день утром, едва занялась заря, весь стан начал оживать, а Матрена Павловна была уже давно на ногах, бодрая и веселая как и всегда, смелая и речистая. Она ходила по рядам и будила спавших, напоминая всем, какой великий день наступал для староверов.
А вот и солнце поднялось над горами, рассыпав свои жаркие лучи далеко по окрестностям и подбирая туман над рекой вместе с утренней росой, которая серебряными искорками блестела на траве. С благоговейным смирением толпятся богомольцы около избушек монахов, все ждут чего-то, но вот по тропинке показался издали бегущий человек — и толпа расступилась, пропуская его к избушкам монахов. Вестник принес радостное известие, что архиерей приближается, и толпа заколыхалась, загудела как живое море и как один человек двинулась навстречу ожидаемому пастырю.
Матрена осталась поджидать у избушек, издали любуясь, как гудел собравшийся народ, живыми волнами устремляясь навстречу своему пастырю. Это были действительно овцы, заброшенные в пустыню.
А вот и пастырь... На статном коне, покрытом пеной, приближался к избушкам архиерей, благословляя народ направо и налево, а солнце так и горит, так и рассыпается жаром на золотой митре, которая красовалась на голове архиерея. Два старца вели коня под уздцы, народ со слепым любопытством забегал вперед, стараясь разглядеть прибывшего архиерея, а он, спокойный и задумчивый, равнодушным оком взирал на все кругом.
Испытующим взглядом смотрела Матрена на приближавшегося архиерея — и вдруг вся побледнела и затрепетала, как подстреленная птица: она узнала его... и в глазах у нее все помутилось...
С небывалым великолепием была совершена служба на могиле о Павла; весь народ, как один человек, упал на колена, когда архиерей благословил его в последний раз. Но вот он сошел со своего места, поклонился три раза в землю могиле о. Павла и поцеловал простой деревянный крест, стоявший на ней, за ним то же самое сделала двухтысячная толпа народа, жадными глазами ловившая малейшее движение своего пастыря. В двух шагах от архиерея стояла какая-то богомолка-девушка чудной красоты — и с глубокой скорбью на лице она первая подошла к руке архиерея, а за ней и весь народ.
Великое торжество совершалось на могиле о. Павла, только одна Матрена Павловна ходила сумрачная — и когда монахи представили ее архиерею, она едва дотронулась сухими губами до его руки. Но архиерей заметил ее и сейчас разузнал, кто она и что. Опять Матрена лежит у огня, а над ней стоит чудная майская ночь, усыпавшая все небо большими золотыми звездами, горевшими каким-то лихорадочным светом. Огонь догорал, пламя то поднималось, то падало, тени ночи все более закутывали все кругом ночным мраком. Матрена молча лежит у огня — и одна какая-то тяжелая дума приковала ее к земле, одна дума, как пудовая гиря, лежит у ней на сердце. Тиха майская ночь, все спит кругом, дремлет Матрена под наитием этой ночи... Но что это?.. легкий шорох... и две тени скользнули в ночном сумраке мимо Матрены, но она узнала их.
- Да, это он, - шептали ее губы, и кровь клокотала у нее в груди, - он... и все тот же...
Тяжелой волной ходит кровь по всему телу Матрены, мысли путаются, воображение рисует ей девушку чудной красоты, которая первая давеча подошла к руке архиерея, и его лицо, преисполненное голубиной кротости и ангельского незлобия.
- Это они... - порывается встать Матрена, но какая-то роковая сила приковывает ее к месту - и она в бессилии ломает свои могучие руки.
До белой зари не спала Матрена, она видела, как первый луч Снимавшегося солнца вышел из-за горизонта, как за ним ослепительный свет брызнул громадными столбами по всему небу, Как таял месяц, как умирали ночные звезды и поднимался утренний ветер.
III
Три дня продолжалось великое торжество на могиле о. Павла но Матрена ходила все время как в воду опущенная.
- Что это с тобой? - допытывали ее старцы.
- Нездоровится что-то, - отвечала Матрена и шла куда-нибудь дальше от людей.
На четвертый день народ начал расходиться, принялась и Матрена собираться в обратный путь, но ее отозвал старец в сторону и что-то долго шептал.
- Мне все одно, пусть едет, - равнодушно соглашалась Матрена, - мне не впервой.
Когда почти все богомольцы разошлись в разные стороны, откуда кто пришел, у избушек старцев стояли две оседланных лошади, одна Матрены, другая архиерейская. Вот и архиерей вышел из избушки, благословил в последний раз старцев и бойко вскочил на своего коня. Архиерей был одет простым мужиком, только у седла болтался большой кошель, в котором лежали архиерейская митра и черная мантия. Путники тронулись, напутствуемые благословением старцев.
- Ну, Матренушка, трогай, - ласково говорил архиерей, обращаясь к своей путнице.
Они отправились, и старцы долго наблюдали, как две фигуры мерно покачивались на лошадях, осторожно поднимаясь в гору.
Они долго ехали молча, пока архиерей первый не прервал молчание.
- А что, не поймают меня там, у вас на заводе-то?..
Но не успел архиерей проговорить последнего слова, как в стороне что-то зашуршало, и обе лошади с храпом шарахнулись в противоположную сторону. Матрена Павловна сразу заметила пару блестящих больших глаз, которые впились жадно в нее; она узнала их; это были глаза той девушки, которую видела Матрена ночью вместе с архиереем. Архиерей тоже узнал эти глаза, но как ни в чем не бывало отвернулся и поехал спокойно вперед. Тягостное молчание водворилось между путниками, но архиерей наблюдал внимательно свою спутницу, любовался ее пышной фигурой, и не одна грешная мыслишка проползла по его душе в эти минуты созерцания, а воображение рисовало одну картину соблазнительнее другой, где на первом плане везде была эта самая женщина, ехавшая в двух шагах от архиерея, спокойная и непоколебимая, как гранит. Архиерей начинал волноваться не шутя, не зная только, как подступить ему, чтобы не проиграть сражение.
Так они ехали половину пути, архиерей всячески старался завести разговор со своей спутницей, но та не поддавалась, отделывалась короткими н сухими ответами, еще больше возбуждавшими несчастного архиерея во чтобы то ни стало завести-таки разговор.
- Благочестие падает, - говорил архиерей, возводя очи к небу.
- Не везде, - сухо отвечает Матрена, не удостаивая архиерея даже взглядом.
- Нет уважения к начальству, - не унимается архиерей.
- Глядя по начальству: коли хорошее, так и уважают...
- И хорошее не уважают.
- У нас уважают.
- И у вас не уважают, - и архиерей делает масляные глаза, но Матрена не обращает на него никакого внимания.
Архиерей тяжело вздыхает и с досады отвешивает несколько сильных ударов своей лошади.
- Блажен, иже и скоты милует, - сурово говорит Матрена.
- Яйца курицу не учат, а ученого учить только портить, - начинает задирать архиерей, но Матрена молчит, точно не замечает ничего.
Опять едут молча путники; архиерей от нечего делать начинает гарцевать на своем коне, то обгоняя, то догоняя Матрену, которая едет ровной неспешной рысцой. Наконец архиерей не может дальше выдержать себя, подскакивает к своей спутнице и хочет обнять ее за талию, но получает жестокий мужеский удар в бок и поневоле ретируется, а Матрена продолжает ехать как ни в чем не бывало.
- Зачем же драться-то, я только пошутил, - говорит архиерей сердитым, обиженным голосом.
- И я пошутила, - отвечает спокойно Матрена.
- А, так ты пошутила, - вдруг возрадовался архиерей и снова полетел на Матрену и больно ущипнул ее за полное плечо и сейчас же отскочил в сторону и громко захохотал.
- Ну, смотри, ваше преосвященство, - говорила Матрена, приостановив свою лошадь на минуту, - больно ты расшалился, а попадешь ко мне в руки, натерпишься муки.
- Ишь ты какая борзая, - грегочет архиерей, - у нас и свои руки тоже, поди, есть и сдачи сдадим...
Но по мере приближения к заводу архиерей начинал сокращаться духом и, видимо, трусил чего-то.
- Ты на меня не сердишься, Матренушка? - заговаривал архиерей.
- Нет, не сержусь.
- А как меня схватят у вас на заводе-то?
- Если схватят, тогда беспременно в острог угодишь, - бесстрастно говорит Матрена, - у нас завсегда так с беглыми архиереями: поймают и в острог.
- Так я поеду назад.
- Поезжай.
Но была уже ночь, и архиерей трусил вернуться обратно и волей-неволей следовал за своей спутницей.
Скоро показались огороды и образовались темные силуэты первых строений ...ского завода, и бедный архиерей совсем упал духом, ему воочию мерещились и тюрьма, и острог. Матрена едва уговорила его следовать за собой.
- А как меня поймают, - уныло говорил архиерей.
- Никто тебя не поймает, не ты первый, не ты последний, у меня таких-то архиереев, может, штук двадцать перебывало, да все в добром здравии воротились восвояси.
- Нет, я лучше здесь где-нибудь в огородах ночую, - боязливо прислушивался архиерей к лаю заводских собак.
Долго уговаривала Матрена боязливого архиерея не трусить, и наконец ей это кое-как удалось, и архиерей был благополучно доставлен в маленький домик Матрены, обшитый новым тесом, с громадным темным двором, где на цепи рвалась громадная мохнатая собака, рвавшаяся разорвать его преосвященство на куски.
- Вот и приехали, ваше преосвященство, - насмешливо говорила Матрена.
- Ну и слава Богу, а где я ночевать-то буду?
- Ночевать ты будешь в моей избе, только чтобы без всякого баловства, а то скручу и за окошко выброшу.
- Что ты, что ты, Матренушка, ведь я давича пошутил, - оправдывался архиерей, входя в Матренину избу.
Какой-то мальчик стал провожать лошадей по двору, а Матрена пошла в избу, вслед за архиереем. В сенях она приостановилась на минуту и перекрестилась.
- Господи, подкрепи меня, - шептала Матрена, берясь за скобку дверей в избу.
- А вот и хозяйка, принимай-ка живей гостя, — весело говорил архиерей, похаживая вдоль Матрениной чистой избы, оклеенной в переднем углу обоями, где висели почерневшие образа.
- Чем богата, тем и рада, - улыбнулась Матрена в первый раз, оглядывая избу опытным оком. - Не хочешь ли, отче, выпить с устатку-то?
- Отчего не выпить, - соглашался архиерей, - не сквернит входящее во уста.
Скоро затопилась изба Матрены и началось угощение.
- Вот это я люблю, - потирал руками архиерей, заглядывая, как Матрена управлялась около своей печки.
Выпитая водка приятно ударила в голову архиерея; и позабытые на время планы снова зашевелили его подлую душонку, нагоняя в голову самых вольных мыслей, от которых архиерей только щурился и раз даже щелкнул языком и лукаво подмигнул в угол, где за чистым пологом притаилась большая кровать хозяйки дома.
Наконец Матрена кончила стряпню, выставила на стол все кушанья, бутылку с водкой и бутылку с какой-то наливкой.
- Я люблю гостей честью встречать, - говорила Матрена, усаживая гостя в передний угол и сама помещаясь на противоположном конце стола.
- Умная ты, Матрена, женщина, - умилял ее архиерей, - только вот одного не хотела понять...
- Ладно, ладно, куда нам все понимать, - говорила Матрена, наливая рюмку водки, - вот выпей-ка лучше, отче.
- Нет, я один не хочу пить, а с тобой, - куражился архиерей, чувствуя, как в голове начинал ходить туман.
- Ну, давай, выпьем вместе, — и Матрена налила себе рюмку наливки.
Они выпили; архиерей долго облизывался, глядя на Матрену каким-то волчьим взглядом, но его внимание на время отвлекли разные печенья, которые он принялся поглощать с жадностью волка, набивая страшно рот.
- А, ей-богу, славная ты баба, - говорил архиерей, едва прожевывая непомерное количество пищи, занимавшей его рот.
- Славная так славная, не про других, а про себя.
- Хе-хе-хе!.. Вот уж это нехорошо, - и архиерей подвинулся ближе к Матрене, - Господь велел крошечкой делиться, а ты... хе-хе хе!..
Матрена молча и пристально смотрела на лицо архиерея, так что тому вдруг сделалось неловко и даже страшно от этого неподвижного взгляда, и он заегозил на своем месте.
- Что ты на меня так глядишь? - спрашивал он Матрену.
- А то и гляжу, что узнала тебя, — не спускала глаз Матрена.
- Ты!.. Узнала?..
- Да, узнала, и ты меня узнаешь... Попомни, не видал ли когда-нибудь, - и голос Матрены дрогнул при этих словах.
- Впервой от роду вижу...
- А годков эдак восемь назад попомни-ка... ты шел тогда этой стороной и... и по пути женился на одной девке, а на другой день убежал. Позабыл?
- Женился... убежал... - тер себе лоб архиерей, стараясь что-то припомнить.
- Женился и убежал, ты тогда еще не был архиереем, а простым беглым солдатом...
Архиерей соображал что-то и потом вдруг просветлел: у него явился великолепный план.
- Вот так, - радостно потирал руками архиерей, - значит дело в шляпе, а я-то, знаешь, Матренушка, зачем и эту сторону пришел... Тебя отыскать пришел. Знаю, что жена-то меня ждет вот и пришел.
- Ну, отче, будет тебе морочить-то, раз надул, другой-то уж придется, - и Матрена сурово отстранила руки архиерея, устремившегося на свою супругу с пламенными объятиями.
- А-ах, - вздохнул архиерей, - а я-то какую даль шел за тобой... о-ох! у!., о!.. - архиерей вдруг побледнел и в ужасе схватился за живот — с ним начинались судороги.
Матрена не шевелилась и молча и пристально смотрела на гримасы своего гостя.
- Матренушка... о-ох!.. голубушка... смерть моя пришла... у-у!.. Что это сделалось со мной... о-ох!.. - и бедный архиерей; покатился по лавке в страшных судорогах.
- Ну, отче, и впрямь, видно, смерть твоя пришла, - спокойным голосом говорила Матрена, а архиерей ставил на нее в ужасе свои изумленные взоры, - будет тебе коптить небо-то...
Архиерей с ужасом слушал свой смертный приговор.
- Ты обесчестил меня, - продолжала Матрена, и я через тебя на всю жизнь несчастной осталась... - теперь ты назвался архиереем и морочишь староверов да поганишь нашу веру... Третьева дня я видела тебя ночью с девкой, значит, ты все по-прежнему, как со мной... Ну, одним словом, ты должен помереть сегодня и делу конец.
Как вскинулся, как закипел наш бедный архиерей, выслушав свой приговор, но было поздно - он слышал, как отрава подступила к сердцу, и вся внутренность была как в огне.
- О-ох... все нутро в огне, - метался архиереи, - сердце горит… О, смертушка моя пришла...
И архиерей покатился на пол с пеной у рта, бормоча какие-то бессвязные слова и выкатив глаза, и через несколько минут вытянутся и тяжело вздохнул.
- Кончился, - спокойно проговорила Матрена, наклоняясь над мертвым архиереем и закрывая ему страшно открытые глаза.
IV
Весна стоит на земле, весело шумит лес своими вершинами, бойко вьется лесная тропинка около леса, а в середине его, под кучей хвороста, лежит мертвый человек, прикрытый рогожкой. Ветер бежит по лесу, а лес гудет-гудет.
"Жил-был мужик, - гудет лес, — а у этого мужика росла красавица дочь. Вот она заневестилась и стала ждать женихов. Только однажды к мужику, а мужик был раскольник, приходит беглый солдат и говорит: отдай за меня дочь. Думал-думал мужик и говорит солдату: "Коли ты человек хороший, так бери мою дочь". Солдат назвался кержацким попом и устроил свадьбу. Много было гостей на свадьбе, долго кутили мужики, а наутро солдат убежал, а молодую жену оставил отцу".
"Так, так, — шелестит ветер, — славная сказка, сказывай дальше".
"Была такая же весна как теперь, - гудет лес, — солдат бежал мимо меня, по этой дорожке в горы, а за ним пришла ко мне его жена и долго-долго плакала... Она была такая высокая, статная девка, кровь с молоком, и мне было жаль ее. Поплакала-поплакала девка да делать нечего, пришлось воротиться к отцу, а отец со злости, что его так солдат надул, давай бить да попрекать во всем дочь, будто она своей волей шла за солдата. А девка все терпит да терпит, авось отец сжалится, а отец задумал уж другую думушку: выдать опять дочь за одного мужика, который не знал, что она уже была замужем. И опять вышла девка замуж, только опять ей худо пришлось: в первую же ночь муж избил ее, зачем она не сказала, что раньше была замужем. Мужик был рад, что сбыл с рук попорченный товар, а дочь все бил да бил новый муж, а она терпела-терпела да взяла и убежала от мужа к отцу, отец ее прибил, она убежала ко мне и здесь долго жалилась на свою горе-горькую долю, а я долго утешал ее своими песнями".
"Отличная сказка, — шумел ветер, — а что дальше было?"
"Она сидела у меня и плакала, а в это время, - гудел лес, - в это время по тропинке с гор шел старец-монах. Увидал он, что убивается, плачет девка, и подошел к ней. Она рассказала ему свое горе, а он улыбнулся и сказал ей, что это пустяки, и что он думал, что у ней большое горе, а не мирская суета. Долго старец говорил, а она все слушала его, и слезы высыхали у ней на глазах, и она сказала старцу, что переменит свою жизнь и не будет больше заботиться о мирском, а все о своей душе. Так прошло еще три весны, потом две, и слова старца сбылись, она утешилась. Неделю тому назад она проехала мимо меня в горы на богомолье, а оттуда вернулась домой вместе со своим первым мужем, который не узнавал ее, а вчера ночью она привезла его уже мертвого и спрятала под хворостом, чтобы никто не нашел его здесь".
- Славная история, славная история, - долго шумел ветер, раскачивая мохнатыми вершинами дерев.
И опять солнце светит, ярко зеленеет лес, щебечут птицы, вьется лесная тропинка, а в глубине леса, под кучей хвороста покоятся бренные остатки вчерашнего архиерея. Песню мира и общего покоя поет ветер на зеленом просторе, а к белому телу, еще так недавно заключавшему грешную душу, полную мирских промыслов и пожеланий, к нему теперь ползет могильный червь, могильщик жук, волки почуяли уж добычу и разнесут по косточкам еще вчера полное сил тело.
А там далеко-далеко, где стоит домик Матрены Павловны, она всю ночь стоит на коленях пред почерневшими образами и горячо молится на весь грешный мир. И велика пред Господом эта молитва великой души, заключенной в могучее тело, когда-то просившее жизни и любви, а теперь склоняющееся в прах пред всевидящим оком, прося у него прощения всем: и тому архиерею, что лежит теперь в лесу, и Сидору, который когда-то бил свою жену, а теперь сохнет от семейного горя, и всему старообрядческому миру.
- Господи, прости мне, - молится Матрена, - я загубила душу человеческую… Ты сам веси, что лучше: погибнуть одному члену или всему телу быть ввержену в геену огненную!
Д.Н. Мамин-Сибиряк
1877 г.
Читайте также:
Д.Н. Мамин-Сибиряк: трагедия жизни главного уральского писателя
