Недавно получил от писательницы Светланы Федотовой фотокопии интереснейших документов, связанных с семьёй знаменитого инженера-металлурга В.Е. Грум-Гржимайло. Работая над книгой о геологе П.И. Преображенском, Светлана общалась с его внуками в Москве. Дочь Преображенского собрала большой архив. Среди документов были и мемуары Маргариты Владимировны Дурденевской – дочери Владимира Ефимовича Грум-Гржимайло. Она написала их в 1964 году. Мемуары содержат любопытные сведения об Урале начала XX века да и просто читаются на одном дыхании.
Перед вами третья глава этих мемуаров, посвящённая Алапаевскому заводу и царившим там революционным настроениям. Если не читали первые главы, ссылки на них будут внизу.
На заводах беспокойно, но мы, дети, жили по-прежнему – от нас всё скрывали, что только можно было скрыть. И всё же мы очень много видели и слышали: мама нервничает, в Алапаевске постоянные пожары-поджоги; у потайной калитки сада, прямо под окнами нашей детской, постоянно дежурит осёдланный Сивка.
***
Дедушка позвал нас в винный подвал помочь ему переложить бутылки с вином – нужно освободить место. Широкое окно подвала, через которое подавали в подвал привезённые бутылки, выходит во двор. Мы видели, как во двор вошла большая толпа рабочих. Папа вышел на крыльцо, что-то довольно долго говорил с ними, потом они ушли.
Вот как мама в своих воспоминаниях описывает эту сцену:
«Подхожу я к окну и вижу, что к нам во двор валит толпа народа, наполовину пьяные. Я пришла к Владимиру Ефимовичу и говорю:
– Ты уезжай. Осёдланная лошадь стоит у потайной калитки сада, а я выйду и скажу, что ты куда-то уехал.
Он не согласился и решительно отказался оставить меня одну с детьми.
Делать нечего. Толпа уже заполнила двор, и раздался звонок на парадном входе. Отворяю дверь.
– Здравствуйте. Кого нужно?
– Владимир Ефимович дома?
– Не могу сказать. Подождите, я узнаю. – Иду к Володе и говорю:
– По-моему, толпа настроена мирно.
Он вышел со словами:
– Зачем вам меня, ребята?
Рабочие мирно предъявили ему свои требования с просьбой похлопотать.
1) Восьмичасовой рабочий день (был 12-часовой) и ввести третью смену;
2) Увеличение заработной платы;
3) Участие в доходах завода.
Возможно, я пишу не совсем точно. Владимир Ефимович им объяснил, что до него уже дошли слухи об их требованиях, и он уже написал об этом владельцам. Сам же он в настоящее время ничего поделать не может, так как он такой же наёмный служащий, как и они. Всё, что он может сделать, он сделает, но ни за что не отвечает.
Муж умел пошутить, посмешить. Пошёл общий весёлый разговор. Толпа разошлась на этот раз благополучно».
Не знаю, прятал ли нас дедушка в подвале или это вышло случайно. А спрятать там он мог – дверь в подвал находилась в тёмном без окон коридорчике, и была хорошо замаскирована, чтобы не портить красивую стену коридора, который вёл в деловой кабинет управляющего. Найти эту дверь было нелегко, это мог сделать только тот, кто знал, где она находится.
***
Наш дворник нашёл подброшенное письмо: «Бойтесь Ефима Соловьёва, он придёт убить Владимира Ефимовича». К удивлению всей нашей кухни, папа не обратил внимания на предупреждение и распорядился привести к нему Ефима, как только он придёт. Ефим пришёл, папа пригласил его в кабинет, велел подать чай. Потом Ефим ушёл.
***
Около наших ворот прохожие нашли бомбу. Она была маленькая, круглая, с металлическими шипами. Потребовали простыню, осторожно вкатили в неё бомбу и собрались отнести её подальше. Мама вышла, увидела и расхохоталась: это была подвеска, украшавшая шторы в гостиной. Новенька горничная Дуня отломила её и, боясь, что её будут бранить, закинула её на улицу подальше.
Опять получили подмётное письмо: «Бойтесь Ефима Соловьёва и Ивана Кабакова: они придут убивать Владимира Ефимовича».
И опять папа приказал их пустить и долго ходил с ними по саду. Потом они ушли.
Вот как об этом рассказывал впоследствии Ефим Агнии Гавриловне Морозовой:
«…Нужно было убить Владимира Ефимовича, чтобы захватить завод в свои руки – он бы не позволил. Жребий пал на меня. Я не хотел, было стыдно убивать хорошего человека. Всё же пошёл. К удивлению, меня приняли, а ведь я знал, что подмётное письмо получено – я же сам его и писал. Позвал меня Владимир Ефимович в кабинет и велел подать чаю. Принесла Дуняша на подносе два стакана чая, сахарницу и вазочку с сухариками. Один стакан Владимир Ефимович взял себе, другой подал мне. Пьёт чай, сухарики грызёт и со мной о делах говорит. А ведь я знаю, что письмо получено, а он нисколечки не боится. Выпил стакан, велел подать другой, положил сахар, мешает и хоть бы у него рука дрогнула, хоть бы ложка о стакан звякнула! Револьвер у меня в кармане. Если бы он боялся, я бы его убил… А так… не могу. Ушёл.
Гаврила и Иван Кабаковы надо мной насмехаются. Иван говорит:
– Я тебе помогу.
Я опять письмо подбросил. Думаю, авось всё-таки испугается и не пустит. Пошли мы с Иваном и Гаврила с нами пошёл. У меня револьвер, Иван «фомку» в карман сунул («фомка» – это короткий ломик), а у Гаврилы ничего нет – так пошёл.
Встретил нас Владимир Ефимович во дворе и говорит:
– Пойдёмте в сад, погода уж очень хороша.
Пошли. Я с Владимиром Ефимовичем иду впереди, разговариваем, а Иван с Гаврилой сзади. Ходили, ходили, всё переговорили и ушли. Говорю Ивану:
– Ну, что же ты? Стукнул бы сзади по темечку – и делу конец.
– Не могу, – говорит Иван. – Он не боится, да и человек-то он уж очень хороший…
Тут я револьвер этот на стол и бросил.
– Больше, – говорю, – не пойду…
Потом солдаты пришли и меня арестовали. А Владимир Ефимович на суде сказал:
– Приходил Ефим, и не раз. Говорили о заводских делах, а насчёт того, чтобы убивать – так я этого не знаю. Мало ли, кто что болтает! Если каждой анонимке верить, можно и с ума сойти.
(Примечание. Обстоятельства, при которых Ефим Соловьёв рассказал Агнии Гавриловне Морозовой приведённое выше, были далеко не обычны.
Осень 1918 года. Муж Агнии Гавриловны Фёдор Иванович Морозов расстрелян красными как заложник. Алапаевск занят белыми. Ефим Соловьёв арестован и приговорён к смерти за участие в убийстве великих князей летом 1918 года в Алапаевске.
Перед казнью он просит вызвать Агнию Гавриловну, чтобы ей что-то сказать. Его просьба была удовлетворена. Надо сказать, что расстрелянный Фёдор Иванович Морозов и вообще семья Морозовых была одной из самых уважаемых семей в Алапаевске.
Когда Агния Гавриловна вошла по приглашению властей в отведённую для свидания комнату, она увидела в комнате столик, два стула и большой платяной шкаф. В шкафу, конечно, сидел свидетель.
Ефим Соловьёв рассказал приведённое выше. Он не был расстрелян белыми. Но всё-таки он был расстрелян во время «культа личности» как бывший эсер.
Добавлено Сергеем Грум-Гржимайло.)
Вырезка из газеты
«Алапаевск
Май месяц для жителей нашего захолустья был месяцем тревог и ожиданий чего-то ужасного. Первого мая забастовали заводские рабочие, начиная же с 9 мая и до 16-го каждый день были пожары, или если какой день и прошёл без пожара, то обнаруживались поджоги и ловились даже поджигатели, исключительно дети… Жгли заводские дома или квартиры заводских служащих, но сожгли и много частных жилищ, например, у одного купца Абрамова, в одном из домов которого жил местный земский начальник г. Дементьев, 12 мая сгорело целые пять домов со всеми надворными постройками. Свой убыток от пожара Абрамов определяет в 25000 руб. У земского начальника сгорела большая часть имущества. Всего за указанный период было пять пожаров, сгорело 27 домов. Паника в жителях, особенно живущих вблизи квартир заводских служащих, ужасная, многие выехали из своих квартир к реке, на окраины или на площади.
Петербургское заводское правление, узнавши о происшествиях, уведомило телеграммой управляющего заводами, что потерпевшим служащим будет выдано вспомоществование, кроме того всем выражена благодарность за разумное и энергичное отношение к «успокоению умов».
Работы в заводе не производятся; домны выдуты; 15 мая прибыли две роты солдат.
Недавно состоялся приговор обществом, которым постановлено выслать из Алапаевска, как вредных людей, 20 человек».
***
Был большой пожар на дровяной площади. Папа ездил с земским начальником. Их закидали камнями.
Дровяные площади завода были на противоположном берегу реки Нейвы, на Еланской Горке, спуск с которой был очень крут. Расчёт был, видимо тот, что испуганная лошадь понесёт с горы и либо расшибёт экипаж на неровной каменной дороге, либо вывалит на камни, либо не сможет повернуть на мост – поворот был очень крутой, под прямым углом, и утопит в реке. Но Сивка не подвёл, с горы спустился шагом.
Может быть тут была стрельба, как пишет мама, но я не помню, чтобы об этом говорили. Папа считал, что камни «относились» к земскому начальнику, которого не любили, а не к нему.
***
8 часов вечера. Мы играем во дворе, ожидая, когда нас позовут ужинать, а потом отправят спать. Коля сидит на крыльце и обтёсывает детским топориком какую-то щепку. Вдруг за забором нашего огорода вырывается огромный клуб чёрного дыма и одновременно раздаётся набат. Выбегает папа, на ходу выхватывает у Коли топорик и мчится по двору. Детский топорик сверкает у него над головой, а клубы дыма всё выше и выше. Мелькают ярко-красные языки пламени… Эта картина врезалась в мою память и, если бы я была художником, я свободно нарисовала бы её.
Мама на чёрном крыльце распоряжается, чтобы коровница выгнала бы коров на улицу, а кучер запрягал бы лошадей: дышловых в большую четырёхместную коляску, Сивку в коробок, водовозку в бочку для воды.
Потревоженную куры кудахчут, не хотят слетать с насеста. Старик сторож мчится на водовозке к пруду за водой. Кучер Филипп подаёт к крыльцу дышловую пару. Мама оборачивается, чтобы посадить нас, а нас нет. Кто-то, кажется Устюша, увела нас, чтобы мы не мешали, и увела почему-то в сторону пожара через огород на малую веранду. Там мы имели полную возможность видеть страшнейший костёр – горел деревянный дом, облитый керосином. Перепуганная мама бежит нас искать. Ищет в доме, в саду и, наконец, находит на самом неподходящем месте – ближе всего к огню, на деревянной веранде, но, к счастью, всех вместе. Она ведёт нас во двор и на ходу говорить:
– Когда пожар, нельзя бегать, надо сесть там, где стоите и ждать меня. Кто бы ни приходил, что бы ни говорил – сидите, пока я не приду. Ты, Мура, старшая, запомни: что бы ни случилось, сидеть и ждать меня. Смотри за братьями, чтобы они не убегали…
Мы садимся в экипаж, с нами дедушка с Алёшей, Устюша с Юрой на руках. На подножку взбирается дрожащая Дуня – горничная:
– Позвольте ехать.
Ей, конечно, позволяют.
– Вези на городское училище, потом вернёшься помогать Владимиру Ефимовичу, – говорит мама Филиппу. – На Сивке поеду я без кучера.
К маме походит рабочий:
– Софья Германовна, разреши вытаскивать вещи. Пожар-то ведь рядом, как бы ваш дом не загорелся.
Мама запирает парадную дверь на ключ, ключ кладёт в карман.
– Гори костром, – говорит она.
– Ну и баба! – в полголоса ворчит удивлённый Филипп, разбирая возки. Мы уезжаем.
Городское училище построено на высоком противоположном берегу пруда. Это трёхэтажное кирпичное здание. Против него, через широкую улицу, находится заводской клуб, тоже кирпичное здание, окружённое большим садом. В городском училище нас встречают: Настасья Ивановна, жена земского начальника, Инна Павловна, жена доктора, и всё семейство Трубецковых. Подожжён дом земского начальника, а деревянные дома доктора и Трубецковых находятся через улицу от пожара. Инна Павловна старается меня успокоить, сажает на окно и говорит:
– Смотри, Мурочка, ваш дом совсем не горит.
Уже стемнело, но от пожара довольно светло. Наш дом и сад выделяется чёрным пятном, а позади – море пламени. Среди освещённых площадей стоит чей-то двухэтажный кирпичный дом без крыши. Он розовый – отсвечивает, точно раскалился. Зрелище устрашающее, но я им невольно любуюсь. Потом отвожу глаза и вижу в окне клуба маму.
– Мама! – кричу я и лечу, как сумасшедшая, вниз по лестнице, дальше через улицу… Но дверь клуба заперта, и около неё стоит солдат.
– Сюда, девочка, нельзя.
Я не слушаю: «Мама, мама…»
Солдат отталкивает меня, грозит штыком, замахивается прикладом – напрасно. Я бросаюсь на него с кулаками…
– Мама! Там мама!
Офицер видит из окна эту сцену и кричит солдату:
– Пропусти!
И вот я в объятиях мамы. Солдат с облегчением вздыхает:
– Ну и сумасшедшая же ты девочка! Я всё боялся, что ты налетишь на штык.
Оказывается, только что пришли солдаты. Папа просил прислать их для охраны завода, вместо заводских сторожей, которые бастуют вместе с другими рабочими. Это пехотинцы, ещё не демобилизованные запасные и ратники ополчения. Все острижены по форме, но с бородами. Молодых совсем нет.
Клуб временно превращён в казарму. Везде вещевые мешки, кучи шинелей в скатках, составленные в пирамиды ружья, но людей, кроме одного офицера и часовых, нет – они ушли тушить пожар.
Инна Павловна приводит Колю, Володю, Юру и дедушку с Алёшей. Большого Серёжу мама привезла сама.
Теперь, когда мы с мамой, нас одолевает усталость, хочется спать. На полу места нет, и мама кладёт нас в повалку на бильярд, всех вместе, и больного дифтеритом Серёжу вместе с нами: ему только что сделали лечебную прививку, но разбирать некогда.
Жёстко, неудобно, но усталость берёт своё, и мы засыпаем. Утром, едва рассвело, нас разбудила мама.
– Поедем домой, дети!
Опять подана дышловая пара. Мы приезжаем домой, идём мимо столовой в детскую. Вчерашний ужин нетронутый стоит на столе, как сейчас помню: шпинат с яйцами и жареный хлеб. Всё, конечно, давно остыло. Я с удовольствием поела бы, но почему-то совестно просить.
Мы раздеваемся и ложимся. Какие удобные, мягкие у нас постельки! Глаза сами закрываются – сейчас усну.
Бам, бам, бам, бам… – звучит набат на пожарной каланче.
Баам, баам, баам… – вторит на полторы октавы ниже колокол на конторе. Значит, пожар большой. Вбегает мама, она ещё не успела раздеться.
– Скорей одеваться! Опять поджог! Около конторы.
Кое-как одеваемся. Лошади уже поданы. Едем в клуб. Там опять нас встречают только часовые. Солдаты опять на пожаре, но вчерашнего беспорядка уже нет. Ружья составлены на крытой террасе, шинели висят на вешалке, вещевые мешки убраны. Бильярдная совершенно очищена, там на полу постели Анастасии Ивановны и каких-то незнакомых погорельцев. Из дому нам привезли наши подушки и одеяла и опять нам устраивают постель на бильярде. Устюша и Дуня стелют себе на полу. Оказывается, офицеры пригласили нас пожить в казарме, пока не минует опасность, а в нашем доме по очереди будут жить солдаты.
В полдень кучер Филипп привозит нам обед. Приходит обедать и папа и рассказывает: подожгли за конторой дома за четыре и пустили огонь по ветру, а ветер был сильный и на нашу конюшню с сеновалом. Загорелся дом, второй, третий, четвёртый… но тут вдруг ветер повернул, и огонь ринулся от нас. Сгорело много домов. Наш дом оказался на пустыре – кругом всё выжжено, только чудом уцелело несколько домиков между двумя пожарищами, как раз против нашего огорода.
***
Вечером кухарка Елена пришла навестить своего любимца Серёжу и узнать, как его здоровье. Она рассказывает:
– Все говорят, что это чудо, что такой ветер повернул и ни одна искра на сеновал не попала. Не иначе, как икона у нас чудотворная.
– Какая же? – спрашивает папа.
– Да та, что в кабинете. Недаром Вы её так бережёте.
Потом несколько раз приходили мужики с просьбой:
– Променяй нам икону, Владимир Ефимович! (Икону продавать нельзя – их можно только менять).
Папа отказывал:
– Родительским благословением не торгую! – это была икона, которой бабушка благословила папу и маму перед свадьбой.
***
Из клубного сада видно, что на крышах домов, сколько хватает глаз, стоят бочки с водой и сидят люди – караулят, но теперь больших пожаров уже нет. В помощь небольшой алапаевской пожарной дружине выделено человек 50 солдат с вёдрами, топорами и ломами. Это серьёзная помощь.
***
Солдаты ходят по улицам, нюхают руки у прохожих – если пахнет керосином, пожалуйте в казармы. Там офицер разберёт.
Пойманы «на месте преступления» несколько совсем странных поджигателей – ребят лет 6-7.
– Зачем вы это делали? – спрашивает офицер.
– Дяденька дал пряников и ещё обещал дать…
– Какой дяденька?
– Чужой.
Детей водят по улицам, чтобы они показали «дяденьку», но дяденька, конечно, не стал дожидаться, пока его арестуют. Пожары-поджоги постепенно затихают.
***
Я стою с папой на улице у калитки клубного сада. Мама не позволяет нам выходить на улицу, но с папой можно.
Мимо нас на извозчике едет странная группа: дальше от нас, на сидении пролетки сидит полицейский, рядом с ним какой-то рабочий, а на подножке, со стороны рабочего, стоит второй полицейский, держась одной рукой за козлы кучера, другой за опущенную крышу пролетки. Он не даёт арестованном соскочить с этой стороны.
Вдруг арестованный встаёт, снимает шапку и низко кланяется папе. Папа отвечает на поклон.
– Кто это? – спрашиваю я.
– Ефим Соловьёв.
Ефим Соловьёв садится и пролетка проезжает мимо.
***
Всё как будто бы успокоилось. Заводы стоят. Рабочие спокойно страдуют на своих участках, уверенные, что дома их надёжно охраняются и поджогов не будет.
Но вот опять тревога: исчезло чуть ли не три четверти солдат. Проходит день – их нет; нет и на следующий день. Наконец находят их в деревне Алапаихе на чердаках, сеновалах, в огородах, в подвалах, в подпольях – все пьяные. Оказалось, что случайно в Алапаевск прислали солдат родом из Алапаихи и соседних деревень. В Алапаихе был престольный праздник. Все, кто мог, отправились туда и так там напировались, что не явились в казарму на проверку. А потом: семь бед – один ответ. Продолжали пировать, пока их не нашли. Виновных не наказали, а прочли им хорошую нотацию. Наказывать было опасно.
Не потому ли пребывание у нас солдат протекало так мирно и не было столкновений между ними и рабочими? Ведь солдаты были все «свои», да и то, что им поручали – борьбу с поджогами и тушение пожаров – не могло вызвать протеста ни у одного здравомыслящего человека.
Эта история с исчезновением солдат каким-то образом дошла до владельцев и эти умники решили: Алапаевск не усмирён, потому что войска мироволят местному населению. Нужно послать настоящие войска, чтобы взять рабочих в ежовы рукавицы. Владельцы выхлопотали, чтобы в Алапаевск прислали дикую дивизию.
Когда папа узнал об этом, он пришёл в ужас. Дикая дивизия была самая надёжная часть для «усмирения революции», из войск царского режима. Это была конница, набранная на Кавказе; состояла она из горцев, почти не понимающих русского языка. Командирами были местные князья, команда подавалась на местном, не на русском языке и нравы их были самые «кавказские». Эти нравы прекрасно описаны Лермонтовым в его «Герое нашего времени» – вспомните Казбича в рассказе «Бела». Так вот, представьте себе с одной стороны сотню Казбичей, с другой – несколько тысяч полусибиряков уральских рабочих, вооружённых чем попало, но имеющих объединяющий центр в Алапаихе и прекрасно знающих местность. Впрочем среди рабочих было немало охотников, которые ходили на медведя, значит имели соответствующее оружие и умели им пользоваться. Чем бы кончилось это столкновение – предсказать было трудно, но было ясно, что крови прольётся много.
Папа спешно поехал в Пермь, чтобы хлопотать о замене дикой дивизии каким-либо другим войском, хотя бы казаками.
Встретить дикую дивизию должна была мама. Был составлен следующий план: в первый же день, когда придёт дикая дивизия, мама пригласит офицеров на обед, во время которого предложит им перейти из казармы в наши комнаты для приезжих, а там будет держать их в состоянии такого опьянения, чтобы они не могли сесть на лошадь. В помощь маме были мобилизованы все алапаевские любители выпить; они должны были по очереди приходить в гости и пировать с офицерами. Чтобы какой-либо пьяный не обидел маму, к ней был приставлен молодой инженер Артур Петрович Цилиакус, швед по национальности, родившийся в Финляндии. Он был высок ростом, широкоплеч и очень любил показывать свою силу, сгибая и разгибая кочергу, жонглировать нашими тяжёлыми дубовыми стульями. Пить он мог, как бездонная бочка и никогда не пьянел. Он добросовестно выполнял свою роль защитника и в присутствии пьяных ни на шаг не отходил от мамы.
Наш дом приготовился к «осаде». Исчезли наши милые скромные горничные. Вместо них появились странные особы, в страшно коротких юбках, с крохотными кружевными передничками, которые совсем не закрывали платья, с огромными, тоже кружевными наколками на головах. Они хихикали, взвизгивали, шлёпали друг друга и с шумом бегали по коридору, ведущем в комнаты приезжих. Я с удивлением на них смотрела, но удивляться долго не пришлось: детей и меня, конечно, перевели наверх – «на чердак», на нашем детском языке – в две комнаты на втором этаже дома. Для верности в коридоре, у лестницы на первый этаж, поселилась старушка Устюша со своим кофейником, табакеркой (она нюхала табак) и вязанием.
Приехала дикая дивизия, и всё пошло как по нотам. Был прекрасный обед: закуски с целой батареей водок и домашних настоек, бульон с пирожками из слоёного теста, к нему вино – белый портвейн и папина любимая марсала, варёный таймень с овощами под белым соусом и белые вина – рейнвейн, сотерн, шабли; ростбиф с жареной картошкой, макаронами, черносливом и наструганным хреном и подогретые в горячей воде красные вина – красный портвейн, лафит. Подают кушанье, к нему вино. На стол ставится следующая перемена. Наконец сладкое – мороженое, к нему домашние сладкие наливки. Любезная хозяйка угощает:
– Вот рябиновка, вот вишнёвка, вот малина с княженикой. Пробуйте, сама настаивала.
И гости пробуют все настойки по очереди. Десерт великолепный – золотой ананас из нашей оранжереи. Затем все переходят в гостиную и туда подаётся чёрный кофе с целой коллекцией ликёров в пузатеньких бутылочках. От такого обеда офицеры разомлели и с восторгом приняли мамино предложение переселиться в наши приезжие комнаты. Денщики мигом перетащили их вещи к нам. В пять часов был сервирован чай, к нему домашняя сдоба, коньяк, ром. Артур Петрович, в качестве любезного хозяина, усердно подливает и то и другое в стаканы гостей. Вечером – ужин с соответствующими возлияниями – и пошло, и пошло… Пили в сторолой, пили в гостиной, пили на малой веранде, пили на большой веранде, пили в саду, устраивали даже экскурсии в винный погреб и там пили…
(Примечание. В Алапаевске был такой порядок: винный погреб находился в подвале управительского дома. В нём хранилось и выдерживалось несколько сот бутылок вина. Управляющий принимал вино по числу бутылок, мог расходовать вино и отпускать выдержанное вино служащим завода в любом количестве. Сдать он должен был погреб с теми же сотнями бутылок вина – Сергей Грум-Гржимайло).
Карательная экспедиция в Алапаиху откладывалась со дня на день.
Мы, дети, сидели наверху. Мама только на минутку вечерком прибегала к нам – поцелует, перекрестит и опять убежит. Так прошло три или четыре дня, но потом Алёша раскапризничался:
– Скучно, хочу к дедушке, – и со всех ног помчался вниз. Устюша не смогла поймать его. Мама не была рада появлению Алёши и с удовольствием отправила бы его наверх, но Алёша успел добежать до дедушки. Дедушка, который скучал без своего любимца, не отдавал его. Приходилось ссориться, а время было не такое, чтобы заводить семейные ссоры. Мама махнула рукой и только взяла с дедушки слово, что он сам будет смотреть за Алёшей, не позволит поить его вином и будет уводить, когда будет уж очень пьяно. Дедушка слово, конечно, дал и свято соблюдал его: Алёша пил только сильно разведённое водой красное вино, то же, что и дедушка, и большую часть времени проводил у него в комнате. Всё же появление хорошенького, бойкого мальчика не прошло незамеченным: офицеры играли с ним и подарили ему маленькую нагайку, которую сплели специально для него из тоненьких ремешков.
Наконец пришли желанная весть: дикая дивизия уходит, её сменяет сотня казаков. Дивизия ушла после полудня. В ту же ночь вернулся папа после почти двухнедельного отсутствия, мы переселились в нашу детскую, исчезли «особы», вновь появились наши горничные.
На другой день часа в четыре дня пришли казаки и пришли торжественно: в конном строю с оркестром и распущенным бунчуком («бунчук» – это знамя небольшой казацкой части – шест с одной или двумя перекладинами, увешанный конскими хвостами и разукрашенными сверкающими металлическими побрякушками). Казаки прошли по всему Алапаевску, поселились в клубе и с ходу принялись «усмирять». Это усмирение было очень своеобразным. Казаки то в одиночку, то небольшими группами по 5-6 человек, с диким криком и визгом, как сумасшедшие носились по улицам на своих небольших лошадках. Недоумевающее и испуганное население попряталось в домах, закрыли ворота и калитки, а многие и ставни окон, выходящих на улицу. Но вскоре любопытство одолело мальчишек и из щелей стали выглядывать озорные глаза и, когда всадник пролетал мимо, стали раздаваться восторженные крики. Это только и нужно было казакам. Они принялись джигитировать: ездили в седле и сидя, и стоя на стрёмнах, и стоя ногами в седле, и свесившись на бок, прячась за лошадь; бросали на землю пику и на всём скаку поднимали её. Тут не выдержали бабы. Сначала они выглядывали из приоткрытой калитки, потом начали выходить на улицу.
***
Между тем страда (полевые работы) кончилась. Пора было открывать заводы. Рабочие пришли просить об этом, но папа отказал?
– Не я закрывал заводы. Вы сами ушли и бастовали всё лето. Теперь заводы закрыты по распоряжению владельцев. Я им напишу, а пока вы бастовали, а теперь и мне приходится бастовать, пока не получу ответа.
Папа мог, конечно, возобновить работы на заводах, но он тянул:
– Пусть попросят хорошенько!
Нас мысль, что папа бастует, очень забавляла, насмешила она и рабочих.
***
Наконец, заводы работают. Казаки забавляют народ своим искусством, и всё вошло как будто в нормальную колею, но увы! Ненадолго.
В нашем доме опять происходит что-то странное. Нам запрещено играть «на чердаке». Там в розовой комнате прогнил и провалился пол. Пока его не починят, туда нельзя ходить. Но плотники почему-то не приходят.
Мама за что-то сильно бранила кучера Филиппа, а он говорил:
– Виноват, барыня.
Потом его уволили, и кучером стал дворник, тоже Филипп. Взрослые оживлённо говорят между собой, но замолкают, как только мы входим или нас высылают:
– Не вашего ума дело! Уходите.
Папы нет дома – «Он уехал в Синячиху».
…В детской жарко, душно, я не могу заснуть. Наконец соскакиваю с кровати и иду к окну – может быть там не так жарко. Вижу – по саду идёт высокий человек с повязкой на голове. Навстречу ему идёт мама. Оба они выходят на место, освещённое луной. Высокий человек – это папа! Одеться и выбежать в сад было делом одной минуты.
Оказывается, вот что произошло: папа со своим помощником Оскаром Густавичем Адольф возвращались домой по Еланской дороге. Там был крутой спуск к реке и надо было ехать шагом. Вдруг раздался выстрел. Кучер Филипп бросил вожжи и убежал. Оскар Густавич и папа одновременно наклонились, чтобы поднять их. Второй выстрел – Оскар Густавич тяжело ранен. Папа отвёз его в больницу, не заметив, что и сам ранен. Пуля пробила шапку и застряла в середине лба.
Оскара Густавича положили в больницу, а папу перевязали и отпустили домой. Он не хотел пугать нас, детей, своей повязкой и прятался «на чердаке». У нас на кухне готовили по рецепту врача обеды для раненного Адольфа – об этом и говорили между собой взрослые. Оскар Густавич долго хворал, но потом поправился и уехал к себе на родину во Францию.
Ранение Адольфа привело всех в недоумение. Во-первых, пуля из солдатской винтовки. Стрелять мог только казак, так как революционерам нелегко было достать солдатскую винтовку – они пользовались обычно охотничьими ружьями.
Во-вторых, входное отверстие в спине Адольфа было, была раздроблена лопатка, а выходного отверстия пули не было. Как она могла попасть в лоб папе? Рентгена в то время не существовало – просветить, проверить нельзя. Пулю надо вынуть, если она всё-таки осталась в плече Адольфа. Этот вопрос встал во всей остроте перед врачом Виктором Константиновичем Поленовым. Он его решил блестяще, пройдя пальцем вдоль пулевого отверстия до… «жаберной щели». Это был остаток эмбриональной жаберной щели, уцелевшей среди мускулатуры шеи в виде узкой хрящеватой полости (весьма редкий случай). Пуля прошла через неё, полость спружинила и зарыла отверстие. На коже осталась только едва заметная трещинка, похожая на царапинку. Её увидели только в самом конце операции. (Эти медицинские подробности я узнала, когда я была уже взрослой).
Но весь трагизм положения выяснился позже, уже в ноябре месяце. В один из особенно тёмных вечеров воры напали на жену Оскара Густавича и ограбили её: сняли с рук кольца и браслеты, а из ушей вырвали золотые серьги, причём так неосторожно, что разорвали ушную мочку. С этим повреждением она попала в больницу, а затем спешно уехала, вернее бежала из Алапаевска. Тут все узнали удивительную историю: Оскар Густавич жил в Алапаевске один; жена его, под предлогом плохого здравия, жила в Киеве и приехала к нему только во время «беспорядков». Она хотела избавиться от мужа, но развод был тогда труден, дорог и обставлен массой неприятных формальностей. Она решила сделать это проще: наняла человека, чтобы он убил её мужа. Когда стало ясно, что Оскар Густавич, несмотря на тяжёлое ранение, не собирается умирать – она не заплатила обещанных денег. «Убийца» поймал её на улице и «взял» плату сам. Чем кончилась эта история и были ли наказаны виновные, не знаю, не интересовалась.
***
Прекрасный, удивительно тёплый день в октябре. Я качаюсь в саду на качелях. Когда доска взлетает высоко, я далеко вижу через забор. Мимо городского училища и клуба идёт на плотину большая толпа с красными флагами и поёт «Боже, царя храни». Я соскакиваю и бегу к маме рассказать об этом странном происшествии – красные флаги и вдруг «Боже, царя храни». Пока я нашла маму, толпа подошла к нашему дому и забарабанила в ворота. Потом кто-то догадался, вошёл в незапертую калитку и открыл ворота. Толпа вошла во двор.
– Управляющего на крыльцо! – Ах, этот крик! Он мне и теперь в самых страшных кошмарах снится.
Мы все в прихожей. Проходит из кабинета папа, быстро крестит и целует маму и нас всех вместе одним крестом и выходит на крыльцо. Толпа стихает. Папа что-то говорит. Мама открывает форточку и слушает. Мне страшно за неё, я пытаюсь оттащить её от окна, но она так отталкивает меня, что я чуть не падаю.
– Не мешай.
– Ура! – раздаётся во дворе. – Качать управляющего.
Папу подхватывают и он взлетает в воздух. Мама в смертельном страхе бросается во двор. Она боится, что подкинув папу его не подхватят и уронят на землю, а потом затопчут насмерть и сошлются на несчастных случай. Следом за мамой в открытую дверь выбегает Алёша и видя, что папу качают, кричит в восторге:
– И меня! Меня тоже!
Мама старается пробиться к папе, уговаривает не качать его. Тут толпа подхватывает Алёшу, он взлетает в воздух, хохочет и визжит от восторга.
– Ещё… ещё!
Услышав детский крик, мама окончательно теряет голову и бросается к Алёше. Её не пускают. Алёшу перебрасывают с рук на руки. Новая игрушка понравилась толпе – папу оставили в покое. Толпа постепенно расходится, унося с собой Алёшу. Мама хочет бежать за ним, но папа её останавливает. Он позвал кучера, дал ему три рубля и велел принести мальчика. Через часа полтора явился изрядно выпивший Филипп со спящим Алёшей на руках – малыша угостили красным вином с сахаром.
– Что ты им сказал? – спросила мама, когда всё уже успокоилось.
– Поздравил с манифестом о Государственной Думе, сказал, что теперь государством будут управлять избранники народа. Это большая радость для всех русских людей и её следует хорошенько отпраздновать. Дал 10 рублей на выпивку, – ответил папа.
***
Зима кончается. Снег уже подтаял. Казачья сотня получила приказ о переходе в другое место и на прощание хочет устроить народный праздник. Будет атака лавой, джигитовка, взятие снежной крепости, похищение девицы…
На большую площадь нового завода, у Алексеевской церкви, отовсюду свозят снег – строят крепость. Все волнуются: не наступят ли тёплые дни, не растает ли крепость раньше времени. К счастью, наступает похолодание.
Наступает торжественный день. Мы едем к доктору Корсак-Кулаженко – из окон его дома прекрасно видна вся площадь. Площадь вся огорожена верёвкой, привязанной к невысоким столбикам. За верёвкой места для публики, которой набралось уже видимо-невидимо. Внутри загородки у самой верёвки – полицейские и стражники. Они пользуются случаем занять лучшие места. Публика тоже хочет видеть получше – задние напирают на передних, передние на верёвку и, несмотря на все усилия, народ уже начинает выходить в отгороженное место.
Вдруг беда! Казацкие кони, стоявшие в дальнем конце площади, чего-то испугались и понеслись прямо на «трибуну». Два казака, случайно оказавшиеся верхами, мчатся им на перерез, стараясь их остановить. Смельчаки из публики также бросились ловить казацких лошадей. Но в самый последний момент случилось нечто неожиданное: на каждом мчавшемся коне оказалось по казаку с нагайкой. Нагайки в ход не пошли, но эффект был полный. Под общий смех и гиканье казаков публика, выскочившая из трибун, была быстро водворена на место.
А вот казацкая лава.
Топот, вой, визг, какой-то нечеловеческий крик и мчится конница. Никакого строя – просто табун взбесившихся коней, на которых каким-то чудом держатся всадники. Они то исчезают, прячась за лошадь, то вновь появляются, рассыпаются веером, сбиваются в комок. Отдельные лошади поворачивают и летят в обратном направлении, а потом снова присоединяются к общей массе. Сколько их, казаков? Сосчитать невозможно в этой кружащейся куче. Немудрено, что казацкой лавы не выдерживает европейское войско, привыкшее к стройной дисциплине и к действиям по команде. Тут – никакой команды, каждый действует так, как считает нужным в данный момент, но все хорошо знают, каких результатов следует добиваться.
Пролетела лава и всадники едут обратно показывать своё искусство. Начинается джигитовка. Ездят стоя на стрёмнах, стоя на седле, соскакивают и вскакивают на ходу, бросают и ловят пику, поднимают её на всём скаку, поднимают брошенные на землю рубли, не брезгуют и полтинниками. Публика веселится, бросает деньги. Многие из публики не верят – бросают меченные рубли. Казаки, подняв их на всём скаку с земли, предъявляют их публике и торжественно кладут в свой карман.
В кучу снега втыкают тонкие ивовые ветки. Казаки на всём скаку срубают их. Кто чище всех срубит тонкий гибкий прутик?
Начинается стрельба – на всём скаку из винтовки стреляют по яйцу.
Небольшой перерыв. «Крепость» занимает спешенный отряд. В крепости заготовлены горы снежков. Летит лава. Надо на коне вскочить в крепость, а она высока и полита водой. Летят снежки, лошади вскакивают на откос у высокой оборонительной стенки, как-то чуть ли не в воздухе поворачивают обратно и снова летят на крепость. Наконец, какой-то всадник перелетает через «крепостную стену». Ура! Крепость взята.
А вот высокий ледяной конус. Наверху флажок и… серебряные часы – подарок моего деда. Казаки по очереди, стоя в седле мчатся к конусу. Выбрав момент, прыгают на конус и слёта стараются добраться до вершины и схватить флажок. Не удалось! Неудачник под общий хохот скатывается вниз. Второй. Третий… Наконец один изловчился, схватил флажок и часы в виде трофея.
Опять небольшой перерыв. С противоположных концов площади выезжают два отряда. У одних на шапках синие тряпки, у других – белые. У «синих» - «девушка» (казак в женском платье). «Она» сидит на неосёдланной лошади по-женски: обеими ногами в одну сторону. Её должны украсть «враги». Условие: если у казака сшибут с головы шапку – он «убит» и выходит из игры. «Белые» стараются: то летят лавой прямо на защитников «девушки»; нападают, то справа, то слева. Защитники кружатся как бесы, оберегая и девушку и свои шапки. Игроков становится всё меньше. «Убитые» без шапок отъезжают в сторону. Вдруг оглушительный «женский» визг. Это казак, спрятавшись за лошадь, незаметно подъехал к девушке сзади, неожиданно стащил её с лошади, кинул через седло впереди себя и мчит в свой лагерь. Защитники летят за ними, но отбить «девушку», т.е. снять шапку с похитителя не удаётся. «Девушка» украдена.
Представление окончено, казаки едут в казармы. Там их ждёт угощение и, конечно, заслуженный отдых. На следующий день казаки уходят из Алапаевска.
Продолжение следует...
Маргарита Дурденевская
Фотографии из архива С.В. Грум-Гржимайло
Читайте также:
- Страницы из жизни на Урале (начало XX века). Воспоминания Маргариты Дурденевской. Глава I. Верхняя Салда
- Страницы из жизни на Урале (начало XX века). Мемуары Маргариты Дурденевской. Глава II. Воспоминания о крепостном праве
- Страницы из жизни на Урале (начало XX века). Воспоминания Маргариты Дурденевской. Главы IV-V. Маргарита Михайловна Грум-Гржимайло. Герман Августович Тиме
- Владимир Грум-Гржимайло. Полная хронология жизни
- Суд над Модестом Клером. Воспоминания С.В. Грум-Гржимайло