Недавно получил от писательницы Светланы Федотовой фотокопии интереснейших документов, связанных с семьёй знаменитого инженера-металлурга В.Е. Грум-Гржимайло. Работая над книгой о геологе П.И. Преображенском, Светлана общалась с его внуками в Москве. Дочь Преображенского собрала большой архив. Среди документов были и мемуары Маргариты Владимировны Дурденевской – дочери Владимира Ефимовича Грум-Гржимайло. Она написала их в 1964 году. Мемуары содержат любопытные сведения об Урале начала XX века.
Перед вами вторая глава этих мемуаров. Если не читали первую главу, её можно прочесть по этой ссылке.
Когда я родилась (1896 г.), прошло 35 лет со времени освобождения крестьян, и было в живых ещё много людей, помнивших крепостное право. Я не стала бы писать о нём, если бы все эти события были бы только историческими, и не оказывали бы сильного влияния на жизнь Тагильских и Алапаевских заводов, где работал мой отец.
В нашем доме только одна Устюша (няня моего отца) помнила настоящее крепостное право, когда крестьяне считались какой-то низшей породой людей, а баре хвалились, что у них кости белые, а не серые и кровь голубая и поэтому они самой природой назначены быть господами. Ссылались они также и на авторитет Священного писания – на описанную в Библии историю Ноя и его трёх сыновей. История эта состоит в следующем:
Ной насадил виноградник и когда созрел виноград, выжал из него сок. Через несколько дней сок перебродил, Ной напился его, опьянел и заснул. Было жарко, и он скинул с себя одежду. Это увидел старший сын Ноя, Хам, и позвал своих братьев Сима и Иафета: «Посмотрите, как неприлично валяется пьяный отец». Но братья не стали смеяться – они взяли одежду и накрыли отца.
Когда Ной проспался и узнал о поступках своих сыновей, он Сима и Иафета благословил, а Хама проклял: «И ты, и потомки твои будут рабами потомков братьев твоих».
Авторитет Библии был когда-то велик: евреи называли себя детьми Сима (откуда современные «семиты»). Европейцы приписали себе в отцы Иафета, а «негров и прочих», в том числе русских крепостных, зачислили в «детей Хама», следовательно в природные рабы детей Сима и Иафета.
Впрочем, слова «хам» и «хамское отродье» означали не только потомственного раба – гораздо чаще их употребляли как прозвищ, которыми награждали невежливого человека, если он не уважает то, что следует уважать – в частности, относится грубо к старшим по возрасту. В этом смысле слово «хам» сохранилось до настоящего времени. Странно думать, что эта не совсем красивая история, записанная много веков тому назад, долго служила оправданием рабству. Сейчас ещё, в 1963 году, она служит оправданием расизму, апартеиду и другим несправедливостям по отношению к людям другой национальности или другого цвета кожи.
Итак, в нашем доме только одна Устиния Емельяновна помнила настоящее крепостное право. Она была крепостной графов Шереметьевых и когда «пришла воля», ей было лет тридцать. Она строго различала «людей» и «господ» и иногда довольно забавно реагировала на «не барские» поступки моей мамы. Мне особенно памятна постоянно повторяющаяся история с «людским пирогом». Кухарка Ефимовна готовила только для нас. Для «людей» готовила Елена, птичница, коровница и «чёрная кухарка». Эту Елену мама когда-то взяла из жалости: одинокая, сильно хромая и очень некрасивая девушка бедствовала, а часто и просто голодала. Никто не хотел нанимать её на работу, справедливо считая, что спрашивать сколько-нибудь серьёзную работу с калеки нельзя. Мама пристроила её смотреть за курами. Потом сама Елена стала доить коров вместо кухарки Ефимовны и, наконец, присмотревшись в кухне, начала готовить для «людей». Тут выяснился её талант: готовила она замечательно вкусно.
Мы никаких постов не соблюдали – мои родители считали, что это лишнее. Устюша не то что одобряла это поведение, она считала это совершенно естественным. Зато «люди», особенно сильно «кержачившая» Ефимовна, посты соблюдали.
По воскресеньям и праздникам в посту для «людей» пекли пирог из белой муки без сдобы – на одной воде, и лист, на котором его пекли, не мазали маслом, а посыпали мукой. Мама очень любила этот пирог, особенно если начинка была из кислой капусты. Елена это знала и каждый раз приносила маме на тарелке кусок пирога и зелёное конопляное масло на блюдечке. Каждый раз маме попадало от Устюши: она упрекала маму за то, что она не брезгует «людским пирогом», как настоящая барыня, и даже ест его с конопляным маслом, «которое всех дешевле, которое нищие едят» и, наконец, не только сама есть, но и детям даёт – «видно, она не настоящая барыня». Маму эта воркотня только забавляла, и она от «людского пирога» никогда не отказывалась.
Другой «небарский» поступок мамы был в том, что летом она позволяла нам бегать босиком, «как деревенским мальчикам».
Но не только Устинья Емельяновна вспоминала о крепостном праве. В нашем доме была комната, которая называлась «девичьей» – в ней когда-то с утра до вечера сидели «девки» за шитьём и плетением кружев.
Улица (вернее площадь) между заводом и домом управителя называлась «зелёной», потому что тут, под окнами парадных комнат управительского дома совершались когда-то экзекуции и постоянно лежали свежесрубленные зелёные берёзки-розги для устрашения непокорных.
Когда я в 1946 году была с мужем в Париже и поинтересовалась историей этого города, я была удивлена тем, что Гревская площадь, где совершались казни, была расположена под самыми окнами Тюльерийского дворца. Король, который весьма часто жил в этом дворце, мог видеть казни из своих окон. Я тогда подумала: не получил ли салдинский управитель или по-тогдашнему «приказчик» (т.е. человек, имеющий право приказывать), оставивший по себе столь недобрую память, не получил ли он образование в Париже? Ведь Никита Демидов посылал своих рабочих «на выучку» за границу, так же как Пётр I посылал дворян. Не был ли странный выбор места для наказаний простым подражанием французским королям, а не признаком особой жестокости «приказчика», как то считали в Салде? Было бы интересно проверить это.
Как пример совершенно несправедливого наказания рассказывали следующий случай: однажды «приказчик» велел высечь рабочего, который не снял шапки и не поклонился ему.
– Так ведь я же тебя не видел, – возразил рабочий (в Салде по старинке – ещё на моей памяти – всем говорили «ты»).
– Верно, не видел и видеть не мог, – возразил приказчик. – Я стоял за занавеской у окна. Не ты не подумал, что я могу тебя видеть!
И рабочего высекли. С тех пор рабочие, проходя мимо управительского дома, снимали шапку и кланялись. Мне показывали и окно, у которого стоял этот «несправедливый приказчик» – второе окно в зале, если считать от двора.
Несправедливости и жестокости было достаточно, но такого издевательства, как в центральной России не было: не было насильственных браков, не было запрещений жениться или выходить замуж –ведь «приказчик» был не барин, а свой брат рабочий, только получивший образование в Тагильском горном училище или даже за границей. Впрочем, если «приказчик» уж очень распускался, то прилетевшее неизвестно как и откуда полено, кирпичина или камень напоминали ему, что следует быть осторожнее, а иногда, если он был совершенно нестерпим, попросту «переселяли его на тот свет». Виноватых удавалось найти только в исключительных случаях. Такого рода «напоминания» бывали и на моей памяти даже после революции (в 20-х годах).
Сама история крепостного права на Урале не походила на российскую, не было постепенного закрепощения уже живущего на месте русского населения. В уральские леса первым приходил промышленник, разведывал полезные ископаемые, затем всеми силами привлекал людей для их разработки. Так было при Иване Грозном с новгородскими «гостями» (купцами) Строгановыми, разведавшими соляные ключи на севере около Чердыни, так было при Петре I с Демидовыми, разведавшими железные руды Среднего Урала и Алтая. Для того, чтобы привлечь население в неплодородные и холодные леса Северного Урала Иван Грозный дал Строгановым своеобразное «право убежища» – государевы стражники преследовали преступника только до владений Строгановых. Если ему удавалось добежать до них – его можно было взять только если Строгановы его выдавали. Этим «правом убежища» воспользовалась когда-то ватага Ермака Тимофеевича, разбойничавшая на Волге и поступившая потом на службу к Строгановым. Любопытно, что Строгановы ещё в начале XVIII века считали своих людей так:
«Налицо 44643 человека, да бегах и в мире скитающихся 33295 человек» (см. Словарь Брокгауза «Строгановы»)
Такое же «право убежища» дал Пётр I и Демидовым и на их заводы побежали все преследуемые за «старую веру». Демидовы никогда их не выдавали. Так образовался тот сектантский центр, который я выше описывала.
Когда пришли Демидовы, на Урале было довольно значительное земледельческое население, особенно на восточном склоне, покрытом толстым слоем рыхлых юрских и третичных осадков. Это были государственные (т.е. не принадлежавшие помещикам) крестьяне. Для того, чтобы быстрее развить добычу железа Пётр I стал «приписывать» эти селения к заводам. «Приписанное» селение было обязано, по требованию заводоуправления, выставлять «по мужику с лошадью с каждого дома», т.е. с каждого хозяйства, имеющего отдельную печь для приготовления пищи. Это была такая же повинность, как барщина. В остальном же обитатели «приписанных» селений ничем не отличались от государственных крестьян.
Сам основатель «династии Демидовых» – Никита Демидов был простым, но очень искусным кузнецом. Таким же был его сын Акинфий. Доя них постройка заводов была не способом личного обогащения, а службой государству – они добывали столько необходимое железо. Это как-то осталось в памяти, несмотря на все старания внуков и правнуков Никиты Демидова, которые из кожи лезли, чтобы стать «настоящими барами» – купили себе у Римского Папы княжеский титул «князья Сан Донато», породнились путём брака с семьёй Наполеона Бонапарта. Но княжеский титул в России признан не был, а на заводах просто возбуждал смех. Только одно осталось от него воспоминание – название железнодорожного разъезда «Сан Донато».
И всё же рабочие считали барина Демидова своим. Худо ли, хорошо ли, но он должен был заботиться о том, чтобы в России было своё железо. Когда «пришла воля», Демидовы быстро развязались с вопросом о наделении землёй «мастеровых», т.е. заводских рабочих. Не знаю, что тут больше всего помогло: интеллигентный ли состав заводоуправления, полное непонимание денежных дел тогдашними Демидовыми, желание ли изобразить владельных князей и широким жестом облагодетельствовать своих «подданных»… но так или иначе, когда папа начал работать в Тагиле, вопрос о земле был давно решён.
Иначе сложилось дело в Алапаевске. Этот горный округ с населением в 10 000 человек был продан Демидовыми вышневолоцкому купцу Яковлеву. Вот какую историю о нём и об его семействе рассказывала в 1914 году Александра Ивановна Манзей, одна из правнучек этого Яковлева:
«Старик был человек даровитый, но своенравный, суровый и требовательный. У него было 6 дочерей и ни одного сына. Его это очень огорчало. В конце концов он всех своих дочерей сослал в Алапаевск на житьё, сам же он переехал в Петербург и в Алапаевске бывал только наездом. Он умер, не оставив завещания. Встал вопрос, что делать с заводами? Это было время царствования Павла I. Доложили императору. Павел I приказал сёстрам приехать в Петербург и явиться к нему. Посмотрев на них, он решил выдать их всех замуж. Им было велено в определённые часы являться в манеж, где были назначены офицерские скачки. Павел посадил невест в свою ложу и вместе с ними любовался, как молодые холостые офицеры показывают своё искусство верховой езды – женатые, по приказанию Павла, участия в скачках не принимали. Ежедневно, в течение двух недель, во дворце в присутствии императора и его жены происходили балы-смотрины женихов и невест. Наконец, Павел приказал, чтобы девушки указали, за кого из офицеров каждая из них желает выйти замуж. Девицы смутились, но женихи были выстроены в ряд против них и волей-неволей пришлось выбирать. Затем всех, прямо из манежа, повезли в церковь и обвенчали. Одна из сестёр выбрала офицера Манзея, английского эмигранта, уплатила из своей части его долги, и увезла его в имение около Вышнего Волочка, полученное ей при разделе.
Не знаю, были ли удачны и счастливы столь поспешно заключённые браки, но заводам, вернее заводским рабочим, они принесли несчастие.
Прежние владельцы Демидовы признавали своих «подданных» людьми и заботились о них насколько хватало их демидовского разумения: не жалели денег ни на медицину, ни на народное образование. Заводская больница в Нижнем Тагиле была построена по последнему слову тогдашней техники и с точки зрения медицинской была гораздо удобнее московских больниц, построенных в одно с ней время – она и сейчас неплохая больница. Для юношей был открыт техникум – Тагильское горное училище; для девушек – «Женское училище» с программой прогимназий. Окончившая девушка получала право преподавать в сельских школах. Летом заводы закрывались «на ремонт» с тем, чтобы дать рабочим время обработать свои участки и собрать урожай. При крупных пожарах, по ходатайству управителя, бесплатно выдавался лес для построек и т.п.
Порой заботы эти были достаточно забавны (см., например, воспоминания моего отца), но что делать, если воспитанные за границей и в Петербурге иностранными гувернёрами «Демидовы – Князья Сан Донато» не имели никакого представления о жизни в заводах?
Иначе относились к делу «Наследники Яковлева». Это были гвардейские офицеры, которые с молоком матери всосали представление о том, что они дворяне «белая кость и голубая кровь», «природные господа» – владельцы заводов и заводы обязаны, как всякое владение, доставлять им как можно больше денег для «достойной» жизни. Для них рабочие были чем-то вроде несознательной силы.
Особенно резко это сказалось во время освобождения крестьян. Тут «Наследники Яковлева» (так официально именовались владельцы Алапаевска) воспользовались случаем смешать «приписанные» селения с купленными «на завод» и переселёнными крепостными и зачислить поголовно все «мужские души» в дворовые мастеровые, а значит освободить без земли. Они хотели этим путём получить дешёвую рабочую силу, рассчитывая, что рабочие, не имея возможности прокормиться, обрабатывая земельные наделы, будут соглашаться на любые условия, лишь бы не лишиться работы и не голодать. Но они не учли, что в Алапаевском округе живут не безграмотные и забитые «овечки»-крепостные, а во-первых, потомки дружинников Ермака Тимофеевича, во-вторых, потомки бежавших от религиозных преследований староверов (князей и бояр), которых в своё время укрыли Никита и Акинфий Демидовы в своих владениях и которые предпочли стать крестьянами рабочими и служащими Демидова, но не поступиться тем, что считали святыней. Приписанные к заводам селения «воли не приняли»: они прогнали с сельского схода фельдъегеря, привёзшего им царский манифест и «Положение о временно обязанных», т.е. правила, которым они были обязаны подчиняться, пока происходит раздел земли между помещиками и крестьянами.
«Мы спокон века вольные государевы (государственные) крестьяне и освобождать нас нечего» – и точка.
Фельдъегерю пришлось уехать, не вручил документа сельскому старосте.
«Наследники Яковлева» пытались вручить «волю» с помощью военной силы, но небольшая пехотная часть, посланная на это дело, была разгромлена. С большим трудом, с помощью артиллерии было взять и сожжено самое непокорное селение – кажется, Нижняя Синячиха. На страх врагам, место, где она стояла, было даже распахано, но это никого не испугало: было ясно, что придётся брать с бою каждое селение, каждый завод.
Александр II приказал прекратить эту войну с мирным населением:
– Оставьте этих шершней. Пусть они владеют той землёй, которую обрабатывают.
Но «наследники Яковлева» не смирились и затеяли бесконечную судебную волокиту, доказывая, что на заводах работают их крепостные – дворовые мастеровые. Крестьяне и рабочие стояли на своём:
– Мы вольные государевы крестьяне.
Утверждая свою волю, они называли многие селения не деревнями, а «слободами» – жилищем свободных людей.
Начался суд, и крестьяне предъявили грамоту, данную царём Алексеем Михайловичем, отцом Петра I, который за себя и за всех своих потомков обещала не отдавать их помещикам. «Наследники Яковлева» всеми правдами и неправдами тянули дело, перенося его с одной инстанции на другую и, наконец, уже в самом конце XIX века довели его до сената (так назывался тогда Верховный Суд). Тут им удалось, уже не знаю, с помощью какой махинации, добиться решения в свою пользу. Крестьянин, защищавший права своих односельчан, в отчаянии повесился в самом здании Сената. Это произвело страшное впечатление на сенаторов. Дело приостановилось…
Положение создалось невозможное и «наследники Яковлева», люди вполне интеллигентные и, может быть, сами по себе не такие уж плохие, были рады любой ценой избавиться от позора, в который попали благодаря своей жадности. Они решили пригласить на должность управляющего Алапаевским горный округом моего отца, которого рабочие любили, и поручили ему «наделить мастеровых землёй». Папа согласился закончить эту весьма некрасивую историю, но потребовал полной власти: «чтобы никакое С-Петербургское управление делами в вопрос о выделении землёй не мешалось». На это владельцы пошли, и мы в 1902 году переехали в Алапаевск.
Положение там создалось действительно очень тяжёлое: люди были утомлены и возбуждены бесконечной судебной волокитой и нерешённым вопросом о земле. Завод задыхался от недостатка руды – мелкие, лежавшие на поверхности месторождения бурого железняка частью были уже выработаны, частью кончались. А между тем владельцы, вернее нанятый ими управляющий француз, желая получить возможно скорее возможно большую прибыль, не разведав руды, построил новый завод на реке Нейве в 2 километрах от старого построенного на реке Алапаихе. Только лесные угодья, благодаря стараниям лесничего Фёдора Ивановича Морозова, были в порядке. (Кстати, Фёдор Иванович Морозов был потомком знаменитой боярыни Морозовой).
В довершение всех бед царское правительство почему-то избрало деревню Алапаиху, лежавшую выше завода по реке, местом ссылки «в места не столь отдалённые» и там поселились, по-местному выражению, «сильно каторжные», т.е. люди, отбывавшие административную ссылку после каторги. Это были, в большинстве случаев, социал-революционеры. Они не теряли случая усилить всеобщее возбуждение.
Итак, мы приехали в Алапаевск. Бедная моя мама сразу почувствовала это напряжённое настроение. Вот как она описывает приезд:
«Нас встретил заводской служащий Любимов, показал квартиру, отдал ключи, приёмочные книги на мебель, посуду, серебро, бельё и пр. и ушёл. Не скажу, чтобы осталось приятное впечатление, как-то показалось холодно, одиноко… Квартира большая – 15 комнат, но много приёмных комнат, а домашних семейных маловато для нашей семьи…»
Общество в Алапаевске было непохоже на салдинское – было много лиц, имевших высшее образование. Алапаевск (его иногда называли «город Алапаевск») был административным и техническим центром горного округа, таким же, как Тагил у Демидовых. Управляющему, т.е. моему отцу были подчинены, кроме двух заводов в самом Алапаевске, ещё 12 заводов, рудников, лесных угодий.
В каждом заводе был инженер-управитель, были и младшие инженеры; было два врача – заводской хирург и земский терапевт; было много учителей – в Алапаевске кроме одноклассных и двухклассных школ было городское училище, ремесленное училище, женское училище для девочек – преподавали там учителя, имеющие университетское или педагогическое образование.
Быстро были заведены знакомства – обычай повелевал всякому вновь приехавшему зайти ко всем местным жителям, с которыми он хотел быть знакомым. Это называлось «сделать визиты». Жизнь начала входить в обычную колею, только папа, вместо своей голубой холстинковой рубашки, стал надевать парадный сюртук – это была дань общественному мнению. Алапаевцы считали неприличным, что их управляющий горным округом ходит в такой же рубашке, как рядовой рабочий. Но не прошло, кажется, недели, как папа сменил стесняющий его сюртук на нарядную тёмно-синюю богато вышитую рубашку, подарок его матери – бабушки Маргариты.
Прошло ещё два дня. Вдруг такая крупная авария на заводе, что управитель Оскар Густавыч Адольф совершенно растерялся. Папа вбежал в спальню:
– Соня! Голубую рубашку!
Мама её подала, папа мигом переоделся и убежал. Вернулся он в безнадёжно вымазанной рубашку и с тех пор оставался верен своей «голубой холстине», несмотря на все разговоры окружающих.
– Вы сами посудите, – возражал он ревнителям приличий, – ведь неловко и жалко лезть под машину в сюртуке. А рубашка… ну измажу, ну изорву… надену новую – они стоят недорого.
Глядя на него, нарядились в рубашки и молодые практиканты, и управители заводов: ведь неудобно стоять простым зрителем, когда управляющий округом «лезет под машину», чтобы своими глазами увидать причину аварии.
Помню такой случай: однажды «сел» свод мартеновской печи. Когда печь остыла, ни папа, ни кто из рабочих не мог влезть в неё – садочное окно, через которое загружали печь, было слишком мало, да к тому же загромождено обломками обвалившегося свода. Папа вернулся домой обедать, и увидя меня в саду, решил, что я достаточно мала и худа, чтобы пролезть, куда он укажет, и достаточно умна, чтобы подать ему то, что он потребует (мне было 8 лет). После обеда он взял меня с собой на завод и засунул в печь. Я влезла туда с трудом, сильно оцарапав руки, плечи и колена. Папа подал мне молоток. Я выбивала, а частью выковыривала те кирпичи, которые он мне указывал, он на них надписывал и заворачивал в газету. Затем он вынул меня – опять не без труда – из печи и мы уехали домой.
Добытые образцы исследовались в заводской лаборатории Из них сделали шлифы и рассматривали под микроскопом. Папа нас, детей, водил в заводскую лабораторию и показывал шлифы под микроскопом. Они были очень красивы – сияли и меняли окраску в поляризованном свете при повороте столбика микроскопа… Это была папина работа об огнеупорных материалах.
Но нельзя было ограничиваться только повседневным руководством заводами: нужно было как-то обеспечить рудой доменные печи нового завода и «наделить мастеровых землёй». Папа предложил им земли по речным долинам, великолепные покосы с глубокой, рыхлой почвой. Но «мастеровые» отказались. Они боялись, что это опять подвох со стороны заводовладельцев.
– Надели ты нас по закону, Владимир Ефимович, нарежь земли около селений, – просили они.
Но папа не забывал свои доменные печи. Были указания, что месторождения железа в округе есть, но папа не стал искать их с помощью шурфов и скважин, как это делали Ильеро и Морен, служившие до него. Он взял «быка за рога», пригласил молодого инженера-геолога Николая Степановича Михеева и предложил ему составить геологическую карту округа. Денег за эту, казалось бы чисто теоретическую работу он не жалел. Михеев принялся за работу; шаг за шагом, при деятельном участии папы, стало выясняться геологическое строение округа. Оно оказалось уж не таким безнадёжно сложным. Была найдена руда – заводской склад руды был переполнен, домны были обеспечены рудой.
Теперь, когда стали известны места залегания железных руд, можно было приступить к наделу крестьян землёй. Крестьяне сами выбирали себе участки земли и получали их, если это не грозило интересам завода.
Так, в 1904 году было закончено «наделение мастеровых землёй», тянувшееся с лишком сорок лет.
Продолжение следует...
Маргарита Дурденевская
Фотографии из архива С.В. Грум-Гржимайло
Читайте также:
- Страницы из жизни на Урале (начало XX века). Воспоминания Маргариты Дурденевской. Глава I. Верхняя Салда
- Страницы из жизни на Урале (начало XX века). Воспоминания Маргариты Дурденевской. Глава III. Алапаевские пожары
- Страницы из жизни на Урале (начало XX века). Воспоминания Маргариты Дурденевской. Главы IV-V. Маргарита Михайловна Грум-Гржимайло. Герман Августович Тиме
- Владимир Грум-Гржимайло. Полная хронология жизни
- Суд над Модестом Клером. Воспоминания С.В. Грум-Гржимайло
