Недавно получил от писательницы Светланы Федотовой фотокопии интереснейших документов, связанных с семьёй знаменитого инженера-металлурга В.Е. Грум-Гржимайло. Работая над книгой о геологе П.И. Преображенском, Светлана общалась с его внуками в Москве. Дочь Преображенского собрала большой архив. Среди документов были и мемуары Маргариты Владимировны Дурденевской – дочери Владимира Ефимовича Грум-Гржимайло. Она написала их в 1964 году. Мемуары содержат очень любопытные сведения об Урале начала XX века, да и просто читаются на одном дыхании.
По просьбе моего брата Сергея, начинаю писать свои воспоминания. Я, дочь Владимира Ефимовича Грум-Гржимайло, была свидетельницей многих интересных исторических событий, но я была тогда ребёнком и многое не понимала совсем, а многое воспринимала по-детски. Поэтому не ищите в этих записках исторического исследования эпохи: я сознательно не изучала её, чтобы написать только то, что я видела, и то, как я это поняла и запомнила. Не удивляйтесь также, что вы найдёте тут немало бытовых подробностей, которые покажутся Вам, может быть, невероятными. Но, что поделать! Так было в действительности.
Глава I. Верхняя Салда
Мои первые воспоминания
Родилась я 19 апреля (2 мая) 1896 года в Нижнем Тагиле, в двухэтажном кирпичном доме на Лисьей горке. Полутора лет переехали в Верхнюю Салду. Тагильского дома я совершенно не помню, зато хорошо запомнила переезд. Мы ехали на лошадях. Я сидела на коленях у мамы, а мой брат Коля (на год младше меня) спал на руках у папы. Мне это казалось верхом несправедливости: я старшая – значит должна сидеть у папы, а маленький Коля у мамы.
На половине дороги от Тагила до Салды есть гора Раствориха с довольно крутым спуском. Экипаж наш стал клониться в сторону. Я испугалась и заплакала. Испугался и папа, он закричал ямщику:
– Легче! Вывалишь!
– Не бойтесь, барин, проедем, – ответил ямщик и мы действительно проехали.
Следующее воспоминание довольно грустное: я заболела. Болезнь была какая-то странная: я перестала ходить, говорить и неподвижно лежала в постели. Игрушки и книжки с картинками, которые раньше меня интересовали, теперь перестали интересовать меня. Никаких других, более определённых признаков болезни не было; не было ни температуры, ни кашля, ни расстройства желудка. Павел Иванович Паклин – наш заводской фельдшер – единственное лицо с медицинским образованием в Салде, пожимал плечами.
– Ничего не понимаю. Малокровие, но от чего?
Затем прописал усиленное питание: масло, яйца, сливки, белое мясо и продолжительные прогулки в сосновом лесу. Кроме того посоветовал показать меня врачу. Мама отвезла меня к доктору, тот тоже осмотрев меня, пожал плечами, подтвердил диагноз Павла Ивановича и его лечение и прописал ещё капли. Начали меня лечить, но мне становилось всё хуже: я стала плакать от боли, когда меня брали на руки. Тут сердце моей няни не выдержало. Она пришла к маме:
– Софья Германовна! Не мучай ты ребёнка, не лечи. Пусть умрёт. Отпусти в рай её ангельскую душеньку!
За этот совет няня была уволена, мама взяла другую, но не прошло и нескольких дней, как новая няня завела ту же песню:
– Не мучай, не лечи, отпусти её в рай!
Была уволена и эта няня.
Наконец, третья или четвёртая няня решила сделать всё, «что было нужно».
Она «отдала меня земле», т.е. с молитвой положила на землю и убежала. Мне кажется, я это помню: помню мягкий, светло-зелёный мох, золотисто-коричневые, освещённые ярким солнцем стволы сосен, тёмно-зелёную хвою над ними и выше всего – бесконечно высокое голубое небо. Тогда ли это было или в какой-либо другой день – не могу сказать, но был день, когда я в первый раз сознательно увидала небо и полюбила его так же, как тот малыш, который сочинил слова популярной в 1962 году песенки:
«Пусть всегда будет небо,
Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет мама,
Пусть всегда буду я…»
Маму поступок няни привёл в ужас. Демидовские заводы – один из центров русского сектантства и не только «мирного» – старообрядчества и единоверия, но и изуверского. Там были и хлысты с их безумными танцами – радениями, и пахтеи, топившие людей во время обряда крещения (крестили они взрослых, обычно тяжело больных) и «лучинкина вера» с человеческими жертвоприношениями (ребёнка – мальчика закалывали насмерть остро отточенными деревянными лучинками) и самосожигатели…
Вам, читатель, это может показаться невероятным, но это было! Мама в детстве была почти свидетелем ужасной смерти свой няни. Старушка заболела и решила, чтобы искупить свои грехи, умереть мучительной смертью. Она легла на пол в молельне, её накрыли досками, встали на них и пели молитвы, пока она не задохнулась. Труп нашли. Мама его видела.
Что же касается «лучинкиной веры», то изредка находили трупы мальчиков, исколотых чем-то острым и умерших от потери крови. Последний известный мне случай был в 1927 году. Труп нашли в мешке на Архиерейской улице в городе Екатеринбурге (теперь Свердловск). Но больше всего нашумел случай, происшедший не на Урале, а на Украине. Там в убийстве обвиняли еврея Бейлиса, но суд его оправдал, хотя и признал, что убийство было, несомненно, ритуальным. Настоящих убийц не нашли, а может быть не хотели найти.
Последний известный мне случай самосожжения был в 1910 году. О нём мне рассказывал тагильский лесничий Андрей Гаврилович Кулешов. Сгорел лесообъездчик с семьёй. Причина: в тот год пасха совпала с благовещением, значит должно было исполниться обещание и наступит страшный суд. Чтобы предстать чистым на этом суде, несчастный фанатик решил очиститься огнём. Когда Андрей Гаврилович узнал об этом, он поспешил в лес к жилищу лесообъездчика, чтобы спасти кого можно – хотя бы детей. Но изба уже догорала – спасать было некого.
Но когда я была маленькой, самый свежий случай был в Нижней Салде. К счастью, он окончился благополучно. В семье управителя Поленова была девочка, года на 1 ½ старше меня. Она была «черна, как галка, суха, как палка» и так некрасива, что я, тогда четырёхлетняя малышка, боялась её. Её звали Галя. Я думала, что она дочь Поленова, но вернее, что она была его внучкой. О ней рассказывали следующее: она родилась слабой и болезненной девочкой, и няня решила, что её следует «перепечь». Она позвала старуху, вместе они истопили русскую печку, замели её, распеленали ребёнка, положили его на лопату, которой сажают хлебы в печь, и сунули в печку. В этот момент в кухню вбежала мать, которая почуяла что-то неладное и, конечно, сразу выхватила ребёнка из печи. Старуха не успела дочитать молитву: она успела вымолить только здоровье, а красоты ещё не вымолила – поэтому девочка и была некрасива.
Теперь, читатель, Вы поймёте весь ужас моей матери. Какие ещё способы «лечения» выдумают эти изуверы?
Мама решила не брать русских нянек и выписала бонну-немку, чтобы быть уверенной, что не попадётся сектантка.
Между тем мне становилось всё хуже и хуже. Я стала отказываться есть. И тут Павел Иванович, осмотрев мой рот и зубы, поставил, наконец, правильный диагноз: цинга! Это было совершенно неожиданно: цинга считалась болезнью голодных, а меня кормили усиленно, но из боязни перед «бактериями» и «заразой» всё давали кипячёным и варёным, не подозревая, что этим путём убиваются витамины и, следовательно, пища делается неполноценной. Впрочем, обвинять ни маму, ни Павла Ивановича нельзя: тогда о витаминах вообще ничего не знали, – они были открыты позднее.
Лечение круто переменили: стали давать лук, кислую капусту, солёные огурцы, редьку, клюкву, а так как считали, что цинга излечивается кислотой, то для меня выбирали всё самое кислое. Сахару не давали вовсе. Я плакала, но мама была неумолима. Это лечение я запомнила на всю жизнь и до сих пор с невольным страхом пробую кислую капусту и, особенно, солёные огурцы. Лечение помогло: я начала интересоваться окружающим.
В моей «библиотеке» были очень хорошенькие научно-популярные книжки. Они были маленькие – не больше ладони взрослого человека и были переплетены в разноцветные коленкоровые переплёты. Я их очень любила. Одна из этих книжек называлась «Как устроено и работает наше тело». Там было написано, что слюна превращает крахмал пищи в сахар. Поэтому, если долго жевать какую-либо крахмалистую пищу – например, корку чёрного хлеба – то она станет сладкой. Я решила попробовать, раздобыла поджаристую горбушку и стала жевать её долго-долго. И она стала сладковатой. Это было радостное открытие! Есть ржаной хлеб мне не запрещали, и я, чтобы не получать замечаний, что я долго ем (папа не любил, когда «копаются») съедала мякиш, а корки прятала в карман и ела их вечером, когда мама, уложив меня в постель, уносила свечку из детской.
Наконец, приехала долго ожидавшаяся бонна. Это была хорошенькая 17-летняя немочка из Прибалтики. Мне она очень понравилась. Она поселилась в нашей детской вместо старушки Устюши (Устиньи Емельяновны), которая вынянчила в своё время моего отца, жила у нас в доме «на покое» и только по временам заменяла нам няню.
Лечение продолжалось. Я покорно ела кислую капусту и редьку со сметаной, а вечером утешалась ржаными корочками. Наконец, к 3 годам я твёрдо встала на ноги, а ещё через полгода стала свободно говорить и по-русски, и по-немецки. С этих пор мои воспоминания стали чёткими и последовательными, но самые первые детские впечатления были ярче. Особенно яркой была память о том, как я в первый раз увидала небо. С тех пор я часто и днём, и ночью подолгу смотрела на него. Особенно нравились мне пышные белые кучевые облака. Они так важно и спокойно плыли по голубому небу и всё время меняли свою форму. Я считала, что она этих облаках ездят обитатели рая – святые и ангелы, когда хотят посмотреть, что делается на земле. Я поселила туда также «хороших» героев из детских книжек. Нашлось там место и моей любимой игрушке – заводному паровозику. Я преважно говорила:
– Когда я умру, я тоже буду ездить на облаках.
Так же, как обычно дети говорят:
– Когда я буду большой, я сделаю то-то и то-то.
Маме моё фантазирование не нравилось – да и какой матери может понравиться, что её ребёнок постоянно говорит о своей смерти? Она объяснила мне, что облака ничто иное, как пар, обыкновенный пар, такой же, как над кипящим самоваром. Я не хотела верить: мои милые облака тёплые и мягкие, как моя новая шубка, белые, пушистые и нежные, как только что выпавший снег – и вдруг – обыкновенный пар! Нет! Я пошла спрашивать дедушку, бабушку, папу – и все они говорили «пар!». И в моих любимых книжках тоже было написано: пар.
«Нет! Пусть говорят, что угодно, а облака – это облака, а не пар. И я буду на них ездить», – решила я и, чтобы не слышать истины, которая мне не нравилась, я стала прятаться от взрослых и фантазировала по-прежнему. От детей также пряталась, потому что не могла бегать – задыхалась (впоследствии выяснилось – порок сердца), а лучший способ увильнуть от необходимости играть в подвижные игры – это спрятаться, чтобы не нашли. Вот причина моего «странного поведения», которое мама отмечает в своих воспоминаниях.
Дом салдинского управителя
Папа был управителем (по-теперешнему – директором) Верхне-Салдинского завода и жил в заводском доме, в квартире из 8 комнат, не считая кухни, людской, где жила наша «женская прислуга» (кухарка, коровница, она же прачка и горница) и флигеля во дворе – где жила «мужская прислуга» (кучер и садовник с помощником). Но не думайте, что вся эта барская роскошь принадлежала нам: весь этот персонал был «заводский» и оплачивался заводом. Заводскими были и выездные лошади и даже мебель, посуда и столовое серебро, столовое и постельное бельё. Управитель был обязан жить богато, он получал специальные деньги «на представительство», т.е. на «богатую жизнь». Этими деньгами распоряжалась мама и аккуратно отчитывалась в каждой копейке. Из восьми комнат одна была «приезжая», т.е. комната, где останавливалось приезжавшее в Салду «начальство» – как сами Демидовы, так и другие важные лица. Даже архиерей и тот, объезжая епархию, останавливался у управителя. Всех этих гостей нужно было помещать, кормить, развлекать… Требовалось немало продуктов, вина и дорогих лакомств, тем более, что «начальство» ездило нередко с большой свитой, которую также приходилось кормить и помещать, освобождая для этого и жилые комнаты. Обычно приезжало человека 2-3, но бывало и 10-15. Тогда менее важных гостей устраивали ночевать у других служащих, но обедали все у нас.
Кроме приезжей, официальными комнатами были: большой зал – во всю ширину дома, папин кабинет, столовая и «стеклянная комната» – зимний сад, расположенный в пристройке. Когда приезжало много гостей, он становился гостиной, зал делался столовой, а столовая – 2-й приезжей. Тогда мы играли не в стеклянной комнате, как всегда, а в детской и в сад ходили не через парадные двери, а через кухню. Итак, из 8 комнат жилых было всего 3: спальня, детская и «девичья». Так называлась комната, соседняя с кухней. Ею пользовались как подсобным помещением: там гладили бельё и стряпали перед праздниками, когда была «большая стряпня».
Вы, читатель, может быть спросите: для чего всё это было нужно? Увы! Это было необходимо: ни гостиниц, ни ресторанов в то время на заводах не было, и приезжему предоставлялось либо ночевать на постоялом дворе в большой комнате вместе с ямщиками, либо устраиваться в «очередной» деревенской избе по указанию старосты на полу (летом) или на печи и на полатях (зимой) вповалку со всем крестьянским семейством. Удобства такое помещение, конечно, не представляло.
Столь же сложен был вопрос – где пообедать. Впрочем, вопрос об обеде был сложен и для мамы: магазинов в Салде не было. Были 3-4 мелочные лавочки, где продавался всякий припас, необходимый в крестьянском хозяйстве, дёготь, гвозди, керосин, свечи, мыло, нитки и иголки, дешёвая посуда и т.д. Из продуктов там можно было купить дешёвый чай, кусковой сахар, кофеты в пёстрых бумажках, изготовленные на патоке, а не на сахаре. Была устроенная папой лавка общества потребителей, с более широким ассортиментом товаров: там можно было купить материю: ситец и дешёвое сукно, стеклянную и фарфоровую посуду, детские игрушки, а из продуктов – крупы и белую муку. Был артельщик, который почти каждую неделю ездил в Тагил. Он мог привезти консервы и конфеты. По воскресеньям был базар: продавали овёс, сено, крестьянскую муку, творог, русское масло, мёд, летом ягоды и грибы, осенью овощи, перед большими праздниками – мясо, главным образом баранину, изредка телятину, хотя её чаще просто приносили на дом.
Всё это были прекрасные, свежие продукты, но попробуйте удовлетворить ими избалованных ресторанной едой столичных гостей! Приходилось иметь своё обширное хозяйство: огород с самыми разнообразными овощами – даже с такими редкостями как спаржа, артишоки, цветная и брюссельская капуста. Среди редкостей росла – Вам, читатель, это покажется наверное забавным – да, росла обыкновенная картошка. Она занимала две длинные гряды, её пололи вручную и окучивали, пригребая рукой землю к кусту. Никому в голову не приходило, что её можно сажать в поле и окучивать, пропахивая междурядья сохой.
Был у нас и скотный двор с молочными коровами, а куриц иногда бывало до сотни. Мясо мама обычно заказывала заранее мяснику, который в нужное время привозил его – целую тушу. Наших телят не кололи: у нас были коровы-тагилки, выведенные в Нижнем Тагиле из потомства лучших холмогорских коров. Телят заранее покупали у нас крестьяне «на племя», и действительно в короткий срок деревенское стадо заметно улучшилось.
Все эти продукты надо было вырастить, собрать и сохранить, чтобы в любой момент принять и накормить любое число гостей. Работы хватало.
Нужно сказать, что все уральские заводчики «на представительство» денег не жалели: они понимали, что по заводам ездят не гости, а по делу, и что приезжему, помимо обеда и ночлега, надобно создать условия, в которых он мог бы спокойно работать. Нужно было также создать хорошие условия для самого управителя, чтобы привлечь и удержать на заводе знающего и опытного инженера.
День в Верхней Салде
На церковной колокольне сторож пробил 6 часов. Громко загудел заводский гудок: «вставайте, хозяйки! Топите печку, готовьте завтрак, кормите мужей-рабочих».
По всему селению из печных труб повалил дым. Задымила также труба кухни управительского дома: кухарка Ефимовна месит сдобное тесто и катает из него булочки. Кучер Филипп ставит самовар и для скорости усердно раздувает его своим сапогом, молоденькая горничная, стараясь не шуметь начинает прибирать столовую и парадные комнаты.
Половина восьмого. Второй, двойной гудок: «Выходите из дому, далеко живущие рабочие: вам как раз полчаса ходу до заводской проходной». В нашей столовой на столе стоит блюдо горячих булочек и шумит самовар, около которого хлопочет Устинья Емельяновна: папа пьёт чай.
В восемь часов гудит третий, тройной гудок. Папа надевает шапку и вместе с утренней сменой рабочих входит в заводскую проходную.
В восемь часов нас будит фрейлен Клара, одевает, моет, причёсывает, ставит перед картиной Рафаэля «Святое семейство» (эта картина висит у нас в углу вместо иконы) и читает молитву: «Отче наш» по-немецки. Затем ведёт в столовую здороваться с мамой и пить чай. Мама уже сидит около «стоногого» (складного) круглого стола. На ней нарядная шерстяная сиреневая кофточка «матинэ» (т.е. «утренняя»), отделанная лиловым бархатом. Такие кофточки без пояса носили тогда по утрам вместо капота или халата. Перед ней самовар на маленьком продолговатом подносе, а рядом – на большой квадратном – чайная посуда. Против неё, на высоком стулике сидит маленький Володя, «поёт» и усердно колотит ложкой по столу. Около него неизменная Устюша: она поможет ему, если он сам не сможет справиться с едой. Мы здороваемся, садимся на свои места. Мама отламывает кусочек булки, крошит его на блюдечке, наливает молока и даёт Володе. Потом наливает жидкого чая с молоком и сахаром в наши чашки, даёт нам и, наконец, наливает чай фрейлен Кларе и себе.
Мы пьём чай. Хлеб мы берём сами, но прошить его или оставлять недоеденные куски – нельзя. Мама заметит и скажет: «Ты должно быть совсем маленькая и не умеешь есть. Дай, я тебя покормлю» и будет кормить. Но мы не хотим быть маленькими и чисто съедим вкусные, тёплые булочки. Чай кончен. Мама моет чайную посуду. Мы идём играть в тёплую погоду в сад, в холодную и дождливую – в стеклянную комнату. С нами вместе идёт (вернее ползёт) и Володя.
Двенадцать часов дня. Снова гудок – на обед. Сейчас придёт папа. Мы хватаем его домашние вышитые туфли и мчимся к парадной двери: может быть сегодня папа позволит снимать с него сапоги! Это очень забавно: мы старательно тянем – я один сапог, Коля – другой, потом надеваем их и путешествуем по комнате. Если погода хорошая и сапоги чистые – папа позволяет, если мокро – то сам снимает с помощью «рогатой дощечки».
Затем он ложится на кушетку «самосон», которая стоит у двери в приезжую комнату, и сразу засыпает. Теперь надо сидеть тихо и не шуметь, папа отдыхает.
Между тем в кухне и столовой идут последние приготовления к обеду, и через несколько минут суп на столе. Мама посылает кого-либо из нас разбудить папу.
Обед проходит быстро. Никаких капризов, «не хочу», «не люблю» не полагается. Что мама положила на тарелку, должно быть чисто съедено, а то папа скажет: «Душечка, ты не хочешь кушать? Выйди из-за стола, пожалуйста». И тогда прощай третье, сладкое блюдо: до вечернего чая ничего не получишь.
Маленького Вовика мама кормит супом из своей тарелки, после чего его уносят спать. Нас после обеда спать не укладывают: мама находит, что это лишнее. Мы идём смотреть, как кучер Филипп запрягает лошадей: он каждый день «проминает их, чтобы они «не застаивались». В хорошую погоду мы едем кататься – зимой по Салде и на Чёрную речку – по дороге в Нижнюю Салду, летом на Ису за цветами и ягодами. Папа спит до двух часов. В два гудок: «на работу», и он снова уходит на завод.
В 4 часа подают чай со сдобным хлебом или с сухарями. К чаю приходит папа и весьма часто приводит гостей, с которыми говорит о заводских делах.
В 7 часов мы, дети, ужинаем в детской: дают что-либо сладкое, кашку, кисель, творог, простоквашу. В 8 часов мы ложимся спать. На этот раз коротенький немецкий стишок-молитву читаю я:
Mude bin ich, geh’zu zuh
Shlise meine Augen zu
Vater, lass die Augen dein
Uber meinen bette sein.
Фрейлен Клара гасит свечу и уходит из детской. День кончен, начинается ночь.
Так проходят обыкновенные дни. Но бывают дни и необыкновенные: тогда папа не уходит на завод, а что-то чертит и поёт в кабинете. Мы тихо играем в стеклянной комнате. Вот пение замолкло: «Сейчас папа будет танцевать мазурку!» Мазурка – это польский национальный танец, очень красивый, но требующий от исполнителя значительной физической силы. Теперешние врачи сказали бы: «Хоровая физкультминутка». Папа всегда танцует, когда «голова у него устаёт».
Мы на цыпочках бежим к дальней двери в зал, выбираем момент, когда папа оборачивается к нам спиной и ныряем под стол, накрытый длинной ковровой скатертью. Как интересно папа танцует! То его совсем не слышно, то он громко притопнет и стукнет каблуком о каблук. Очень часто приходит мама и начинает играть на рояле. Теперь уже запрета нет. Мы вылезаем и тоже танцуем, старательно копируя папины движения. Наконец, папа говорит: «Довольно!» И мы исчезаем в стеклянной комнате.
А случается, что папа приходит к нам, и мы играем в «терем-теремок». Папа ставит стулья в круг и накрывает пледом. Это «терем». Подхожу я.
«Терем-теремок! Кто в тереме живёт?» – Ответа нет – «Ну, коли никто не живёт – я буду жить», и я лезу в «терем».
Подходит Коля:
«Терем-теремок! Кто в тереме живёт?»
«Я муха-царица. А ты кто?»
«Я мышь-пискарица», – и в доказательство Коля оглушительно пищит.
«Иди ко мне жить», – говорю я и Коля лезет в «терем».
Подходит Володя.
«Терем-теремок! Кто в тереме живёт?»
«Я муха-царица, да мышь-пискарца, а ты кто?»
«Я заяц косой»
«Иди к нам жить»
Володя также лезет в «терем».
Приходит папа в говорит «страшным» голосом:
«Терем-теремок! Кто в тереме живёт?»
«Я муха-царица, да мышь-пискарица, да заяц косой. А ты кто?»
«Я мишка-медведь, вас всех давить». Отвечает папа, садится на плед и, конечно, проваливается. Мы выскакиваем и кричим: «вот и не задавил, не задавил!»
Играем ещё в путешествие: садимся на коврик, и папа возит нас по комнате. Коврик движется всё быстрее, повороты на углах делаются всё круче, удержаться становится всё труднее, и мы, один за другим, скатываемся на пол. Папа с ковриком в руке скрывается в кабинете. Туда мы не имеем права входить. Игра кончается.
Необыкновенными днями были также праздники - вернее последние дни перед праздником, когда была «большая стряпня», в которой принимала участие мама и, конечно, я. Много вкусных вещей попадало мне в рот в эти дни. Мама не любила есть сырое тесто, а мне оно очень нравилось. Поэтому меня всегда звали попробовать достаточно ли в тесте соли, сахару. Пробовала я также и бульон для заливного, и соус провансаль для салатов, и начинку для пирожков, и тесто для тортов: Ефимовна строго соблюдала посты и не хотела «скоромиться». «Ты ребёнок, тебе не грешно, с тебя не взыщется», – говорила она мне (по церковным, а также по староверческим понятиям ребёнок до 7 лет безгрешен и только если он сделает что-либо особенно плохое – прямо преступное – отвечают родители, потому что не научили его добру. Нарушение же поста – грех небольшой и для ребёнка весьма простительный, потому и «не взыщется»).
Нужно сказать, что должность дегустатора я исполняла хорошо: ни недостатка, ни избытка соли в кушаньях не было.
Совсем необыкновенные дни
Первое посещение завода
У меня была очень хорошенькая шубка из лебяжьего пуха. Была такая материя с нашитыми на неё пушинками, правда, не лебяжьими, а гусиными, но от этого она не становилась хуже.
Однажды папа решил показать мне, как делают железо и взял с собой на завод. Он нёс меня на руках, чтобы я не испачкала шубку. Заводский шум и полутёмные цеха не испугали меня. Я вела себя умницей и охотно здоровалась и «подавала ручку» и знакомым, и незнакомым рабочим. Всё шло хорошо, пока мы не попали в кузницу. Там моя шубка произвела фурор. «Снежурочка!» (Снегурочка) – закричал один рабочий.
«Невестынька», – закричал другой. Нас окружили.
«Погоди, сейчас приведём жениха!» – и вот ведут высокого парня, черноволосого, чернобородого и порядком измазанного сажей. Он подошёл и протянул руку, чтобы поздороваться со мной. Я в ужасе уцепилась за папу и задала такой рёв, что пришлось унести домой. Но и там я не скоро успокоилась.
Долго ещё после того рабочие, при встрече со мной, снимали шапки и шутливо-почтительно приветствовали «невесту-снежурочку», а страшный «жених» изредка, проходя на работу, совал мне в щель забора какую-нибудь самодельную игрушку: лопаточку, совочек, формочку для песка: его мучила совесть, что он так испугал ребёнка, В конце концов я с ним помирилась и перестала его бояться и даже так осмелела, что начала заказывать ему игрушки. Тут вмешался папа и запретил мне заказывать, а ему – исполнять мои заказы. Так наше знакомство и прекратилось.
Телефон
Когда мы приехали в Салду, телефонов не было, а были рассылки. Это были мальчики лет 12-14, которые постоянно сопровождали «начальство» и которых посылали, чтобы передать какое-либо распоряжение. Такой рассылка, Николка, постоянно сидел у нас в кухни в те дни, когда папа не ходил на завод.
Но однажды к нам пришёл незнакомый человек и принёс странный ящик с ручкой сбоку, с чёрной трубкой спереди и с круглой коробочкой на шкурке. Этот ящик он приколотил на стену около приезжей комнаты и ушёл. Папа позвал меня:
«Мура, беги скорее! С тобой хочет говорить дедушка!»
Я прибежала. Папа взял меня на руки, прижал к уху коробочку, и я услышала голос дедушки:
«Здравствуй, Мурочка!»
Я вырвалась из папиных рук, побежала в прихожую, потом по коридору в зал – дедушки нигде не было. Папа с мамой хохотали до слёз, а я обиделась: почему мне не сказали сразу, что дедушки нет, что он дома, в Тагиле, а это ящик говорит дедушкиным голосом?
Телефонную линию провели дальше, к Нижней Салде. В ветреную погоду, даже при слабом ветре, провода гудели, и мы верили, что они гудят от того, что передают разговор. Мы прижимали ухо к столбам и пытались подслушать этот разговор, что нам, конечно, не удавалось.
«Паровозики»
Наш дом окружал прекрасный сад. Когда-то он был гораздо больше и доходил до берега пруда, но нужно было подвести железную дорогу к заводу и сад разрезали: почти посередине проложили рельсы и узенький деревянный тротуар. Остаток сада у пруда стал общественным садом – там в беседке по большим праздникам играл духовой оркестр (теперь его называли бы самодеятельным). Часть сада, прилегавшую к дому, обнесли лёгким, сквозным частоколом. Эта железная дорога была заводским подъездным путём, и поезда ходили по ней по мере надобности, без всякого расписания. Меня, конечно, паровозы интересовали, и я постоянно подбегала к забору, чтобы посмотреть на них.
Но однажды паровозик сыграл со мной злую шутку: машинист пустил пары, забор скрылся в их белых клубах, а паровоз оглушительно засвистел. Я решила, что паровозик сломал забор и идёт к нам, прибежала к маме и кричу:
«Мама, закрой дверь! Сюда идёт паровозик! Я его боюсь»
Понадобился весь авторитет папы, чтобы уверить меня, что паровоз может ходить только по рельсам, а если с них сойдёт, то разобьётся так же, как чайная чашка, которую я недавно разбила. С тех пор я прониклась большим уважением к рельсам и никогда на них не наступала: боялась обидеть.
«Солёный вагон»
Среди вагонов быв один, который официально назывался «Салон-вагон». Он предназначался для путешествия важных особ, вроде владельцев. Пользовались им также и управители заводов, когда, благодаря распутице и непогоде, не могли ехать на лошадях. «Салон-вагон» – слово непонятное, и в Салде его переделали в "Солёный вагон». Этот вагон нередко останавливался и отцеплялся от поезда около нашего сада.
В это время родился ещё один братик – Серёжа, и мама взяла «няньку» – 11-летнюю девочку, которой поручала старших детей, т.е. меня, Колю и Володю. «Няня» должна была играть с нами и смотреть, чтобы мы не убегали на улицу. Но однажды, когда «Солёный вагон» стоял у забора, мы не выдержали и пошли его посмотреть поближе. Должна сказать, что инициатором в этом деле была «няня», которая ещё не привыкла к суровой дисциплине нашего дома. Прошли мы до Красного моста, т.е. шагов верно 80, были пойманы, и нам сильно попало. Конечно, интерес к Солёному вагону ещё более усилился.
Наконец, радостное известие: папа едет в Тагил в Солёном вагоне и берёт с собой маму и меня. С нами едет какой-то очень важный чужой дедушка – вероятно Жонес.
Итак, я увижу, что внутри солёного вагона. Снаружи-то я его уже давно рассмотрела. Он был немного побольше красных товарных вагонов, был выкрашен в зелёную краску, имел две двери с обоих концов, по 3 окна с каждой длинной стороны и по одному окну с каждой короткой. Оказалось, что внутри очень красивая большая комната: стены обиты тиснёной клеёнкой, на окнах шёлковые кремовые занавески, в одной половине у стен 3 пёстрые, мягкие кушетки, на которых можно поспать, и стол с точёными ножками. Другая половика совсем свободна – хоть танцуй, только у окон стоят стулья с точёными ножками.
Мы долго ехали. Сначала я с удовольствием смотрела в окно, потом мне стало скучно. Мама посадила меня у переднего окна, дала в руки вожжи (шнурки от штор) и кнутик, сделанный из какой-то палочки с привязанной верёвочкой.
«Погоняй паровозик, чтобы он ехал скорее», - сказала она мне. И я добросовестно принялась грозить паровозику моим кнутиком. Но вдруг поезд остановился в лесу, паровоз перецепили назад, и мы поехали обратно! Я совсем растерялась. Чужой дедушка рассмеялся;
«Видишь, паровозик упрямится, не хочет везти нас в Тагил, а везёт обратно в Садду».
К счастью, зрительная память была у меня великолепная: не прошло и двух минут, как я сообразила, что едем мы не по прежней дороге. Вскоре мы приехали в Тагил. Этот удивительный поворот поезда был на разъезде Сан-Донато, где салдинская ветка присоединялась к горно-заводской дороге и где начался спуск этой дороги к Нижне-Тагильскому заводу. Тогда этот разъезд стоял в глухом лесу.
Пшеница и тимофеевка
Я играла под столом в зале. Из кабинета вышли папа и Константин Павлович Поленов. Они спорили. Поленов говорил, что граница произрастания пшеницы проходит севернее Салды, и поэтому места, где вырублен лес и выкорчеваны пни, следует засевать пшеницей; а папа утверждал, что эта граница проходит южнее, поэтому пшеница расти не будет, а будет вымерзать. Освобождённые от леса площади следует засевать луговыми травами, чтобы получать хорошее сено.
Я сидела и размышляла: что это за граница? Кто её провёл? Что там – канава или прясло (лёгкая изгородь из жердей)? Почему не съездить и не посмотреть?
Спорили папа и Поленов, спорили, а каждый остался при своём. Папа посеял траву тимофеевку у нас в саду. Как раз в это время пожарный сарай (который был в углу нашего сада) перенесли в другое место; самый каменный сарай переделали в клуб, а двор прирезали к нашему саду. На этом-то дворе и посеяли тимофеевку и запретили нам там бегать. Ходить можно было только по узенькой тропинке к калитке.
«Трава тимофеевка» очень интересовала меня, и я всё бегала смотреть, как она растёт. Однажды я увидела там красивый цветок. У нас как раз гостил дедушка, и я повела его посмотреть
«Это куколь, – сказал дедушка. – Он ядовитый. Если его семена попадут в хлеб, можно отравиться и даже умереть».
Я была совершенно поражена: такой красивый цветок и такой злой!
Тимофеевка выросла, её скосили, высушили, сложили в кучу и накрыли очень толстым слоем лучшего лугового сена. Затем «пригласили экспертов» – коров. Коровы откинули сено и съели тимофеевку. Я на этой «экспертизе» не присутствовала. На салдинцев она произвела большое впечатление, разговоров об этом было много, и освобождённые от леса площади охотно засевались травами.
А Поленов посеял пшеницу и в конце лета повёз нас смотреть, как её молотит купленная им молотилка с конным приводом. В Салде это была большая новость: там по старинке молотили цепами. Собран был хороший урожай, и тем было доказано, что пшеницу в Салде сеять можно, но увы! Не каждый год. Ранние инеи нередко «губили урожай», т.е., хотя муку из подмороженного зерна можно было есть, но хлеб получался тяжёлый, тёмный, с растрескавшейся коркой.
Итак, оба спорщика оказались правы, а рабочие стали сеять на своих участках не только «надёжные» рожь и овёс, но и пшеницу и тимофеевку – последнею на крутых склонах, где было трудно пахать.
«Комариный домик»
Папа давно уже живёт «на болоте» в «комарином домике» и домой совсем не приходит. Он снимает план местности для того, чтобы продолжать строить железную дорогу до Нижней Салды и дальше, до Алапаевска. Нас, даже маму, очень интересует этот «комариный домик», но папа нас туда не зовёт.
Наконец, работа закончена, и мы приглашены «на болото». Утром, после чая, кучер подаёт запряжённого в коробок Сивку. Мы садимся и едем в лес. Комаров там уйма. Мама привязывает нам на шеи тряпки, смоченные скипидаром. Такую же тряпку, смоченную скипидаром, она привязывает к дуге, над головой Сивки.
Вот и «болото» – мох, мелкая – ниже метра – сосна, осока, пушица, лужи коричневой воды. Дальше ехать нельзя.
Кучер отпрягает Сивку, раскладывает костёр-дымокур и садится около него, а мы идём дальше уже пешком. Невдалеке видны два «комариных домика» – это домики, сделанные из марли, натянутой на деревянные рамы. В одном – поменьше – живёт папа, а в другом жили рабочие, но сейчас там только гора одеял и подушек и один рабочий: он ждёт, когда за этим имуществом придёт лошадь.
У папы очень хороший домик – в нём совсем нет комаров, но входить в него надо быстро и только немного откидывать марлю, закрывающую вход: а то, чего доброго, налетит «гнус». Пол в «комарином домике» сделан из кошмы (из войлока), под которую подогнуты марлевые стены домика. Внутри стоит складная «стоногая» кровать, лежит большой брезент, которым покрывают домик во время дождя, тренога, доска от мензулы с готовым планом, ящик с кипрегелем и давно знакомый нам огромный белый зонтик на длинной палке с окованным железом концом. Под этим зонтиком мы не раз уже играли дома – в саду.
Папа выносит треногу, ставит её очень низко, надевает доску мензулы, ориентирует и зовёт нас.
«Вот смотрите: мы здесь. Вон церковь Верхней Салды – видите крест? Вот она на плане. Вон завод: видите дым? Вот он на плане. А вот на плане Нижняя Салда. А ну, покажите, где она? И мы, без всяких споров и сомнений, руководствуясь ориентированным планом, точно указываем направление. Папа по очереди поднимает нас, и мы вдали, точно по указанному направлению, видим крест на колокольне Нижне-Салдинской церкви.
Тем временем рабочий успел уже вскипятить большой, закопчённый чайник, кучер принёс привезённое нами угощенье… Папа подбрасывает в костёр свежей, зелёной травы – клубами поднимается дым, и мы все, и кучер и рабочий, прячась от комаров в этом дыму, садимся пить чай.
Затем папа развинчивает мензулу, накрывает доску с планом брезентовой крышкой и несёт её туда, где стоит Сивка; рабочий несёт треногу и ящик с кипрегелем, кучер – складную кровать, а мы тащим зонтик. Мы уезжаем, а «комариные домики» под охраной рабочего остаются: лошадь за ними ещё не пришла.
Сивка
Сивка – мамина верховая лошадь. Это белоснежный иноходец киргизской породы. Он невысок, очень вынослив, силён и быстроходен. Это был самолюбивый конь: ни за что не позволял обогнать себя – хоть «на полголовы», но пойдёт впереди соседней лошади. Если маме нужно было, чтобы её кто-либо обогнал, ей приходилось сворачивать в сторону, отъезжать шагов 15-20, останавливаться и пропускать другую лошадь или лошадей вперёд и затем ехать за ними.
Сивку обучили специально для мамы, и торговец лошадьми, сам большой любитель коней, продал его «в хорошие руки». И действительно, мама любила и баловала Сивку, и Сивка её любил: как увидит – сейчас же бежит к ней. Один раз мама стояла в комнате, а окно было открыто, так он вскочил в окно!
Сивка «ходил и под мужским, и под дамским седлом», – а это может не каждая лошадь. Дамские сёдла были очень своеобразны: на них сидели боком, обеими ногами в одну сторону. У передней луки седла был высокий, сантиметров 30, обитый кожей выступ, поддерживавший правую ногу всадницы, левая нога опиралась на стремя. Длинная и широкая юбка «амазонка» на тяжёлой плотной материи покрывала ноги до самых носков. Эта юбка – обычно из чёрного сукна – пугала лошадей и обучить их «ходить под дамским седлом» было делом нелёгким.
Когда Сивку запрягали в экипаж, он «шёл в корню», т.е. в оглоблях с дугой, а вторая лошадь, Ванька – тоже белый «киргиз», впрягался сбоку в валек – на пристяжку.
Сивка был учен «на тугих вожжах», т.е., в противоположность обычным лошадям, бежал тем быстрее, чем туже натягивались вожжи, а стоило бросить их, как он останавливался. Понимал он также слова «шагом», «рысью», «быстрее», «тише», «стой», «направо», «налево», «прямо». Бывало мама даст вожжи кому-либо из нас и скажет:
«Сивка, шагом. Дети едут», – и Сивка плетётся шагом «нога за ногу» и даже головой кивает при каждом шаге – как настоящая кляча. Мы кричим, вожжами машем – никакого внимания... Подъезжаем к развилке дороги: Сивка поднимает уши и оглянется. «Направо, Сивка!» – скажет мама, и Сивка поворачивает куда приказано. Возьмёт мама в руки вожжи, Сивка голову поднимет, уши насторожит, но продолжает идти шагом, пока мама не скажет: «Быстрее, Сивка! Рысью!»
Подогнать его с помощью ударов кнута было невозможно: он не слушался, и горе тому кучеру, который посмел его ударить – злопамятный Сивка при первом же удобном случае жестоко расправлялся с обидчиком.
Такая выучка давалась обычно только очень хорошим коням, если было нужно, чтобы конь сам выбирал дорогу и соображал как идти, а при несчастном случае, если ездок терял вожжи или узду, он не метался бы, как безумный как это обычно делают лошади, – а спокойно ждал бы, пока хозяин придёт в себя и снова возьмёт управление в свои руки; но и тогда, если Сивка находил, что дорога опасна, например, при спуске с крутой горы, он шёл «так, как нужно», т.е. шагом, что бы ему ни приказывали.
Обычно на Сивке верхом ездила мама, а папа только в исключительных случаях, когда была опасная работа и некогда было думать о лошади и управлять ею, например, при лесных пожарах. Тут Сивка был незаменим: он как бы сливался со всадником, понимал малейшее движение узды, никогда и ничего не пугался, всегда находил наилучшую дорогу и выводил куда было нужно. Право, можно было подумать, что он читает мысли всадника.
Эти качества пугали суеверных салдинцев, и многие серьёзно верили, что Сивка – «оборотень», т.е. человек, обращённый в лошадь с помощью колдовской силы:
«А то как иначе понимал бы он человеческую речь?»
Когда мы уехали в Петербург, мама отдала Сивку своей крестной матери – Софье Августовне Тиме (сестре нашего дедушки), большой любительнице животных. У неё Сивка прожил до своей смерти.
Иса (Исинский завод)
Примерно в 7 километрах от Верхней Салды, при впадении реки Исы в реку Салду, стоял небольшой Исинский завод.
В старину заводы строили у реки, делали плотину и большой пруд, чтобы заводские механизмы, особенно прокатный стан, можно было бы крутить с помощью «вододействующих колёс». Так же был построен и Исинский завод. Но выбор места оказался неудачным: на Исе почему-то не рождались дети. Что только не делали исинцы, чтобы иметь детей! Брали жён из дальних селений, из многодетных семей, брали вдов с детьми, даже, как я узнала позже, брали девушек, имевших внебрачного ребёнка… – ничто не помогало. Только один способ иногда удавался: как только женщина узнавала, что будет матерью, она уходила на богомолье и ходила пешком по монастырям. Тот святой, около монастыря которого рождался ребёнок, считался крёстным отцом новорождённого. Так крёстным отцом Веры Соловьёвой, моей подруги, дочери Исинского управителя, был Стефан Пермский. В церкви, где лежали его мощи, она была крещена, в ту же церковь она ездила на первую исповедь, там же, впоследствии, и венчалась.
Исинцы, отчаявшись, один за другим переселялись в Салду и предпочитали каждый день ходить или ездить на работу, но иметь семью и детей.
Я помню, что около завода – вместо большого селения – стоял только дом управителя, да пять или шесть избушек, но скоро и они были разобраны и перенесены в Салду. Кругом был вековой лес – любимое место наших прогулок. Местами в нём, около покосов, стояли маленькие «покосные избушки», т.е. избушки, в которых хозяева участка жили только во время покоса. Пашень я там совсем не помню.
Когда мы жили в Салде, Исинский завод ещё работал, но потом был закрыт, и в доме управителя стал жить «плотинный», т.е. служащий, который наблюдал за целостью плотины и за тем, чтобы вода во время паводков не «уходила» бы из пруда мимо водосброса.
Почему вымер Исинский завод? Не могу сказать точно, но папа говорил, что так же вымерло ещё одно селение, кажется оно называлось Константиновкой и было около д. Нелобы. Не виновата ли в этом питьевая вода? В Верхней Салде, за рекой, по дороге на Ису очень распространён зоб; не была ли бездетность исинцев только более резкой формой этой эндемической болезни, которая вызывается недостатком иода в пище?
Маргарита Дурденевская
Фотографии из архива С.В. Грум-Гржимайло
Следующая глава воспоминаний доступна по этой ссылке.
Читайте также:
- Страницы из жизни на Урале (начало XX века). Мемуары Маргариты Дурденевской. Глава II. Воспоминания о крепостном праве
- Страницы из жизни на Урале (начало XX века). Воспоминания Маргариты Дурденевской. Глава III. Алапаевские пожары
- Страницы из жизни на Урале (начало XX века). Воспоминания Маргариты Дурденевской. Главы IV-V. Маргарита Михайловна Грум-Гржимайло. Герман Августович Тиме
- Владимир Грум-Гржимайло. Полная хронология жизни
- Суд над Модестом Клером. Воспоминания С.В. Грум-Гржимайло
- Город Верхняя Салда. История и достопримечательности
