Перед вами статья известного натуралиста Л.П. Сабанеева о Большом Княспинском озере. В наши дни этот водоём находится на территории городского округа Карпинск в Свердловской области. Впервые этот труд Л.П. Сабанеева был напечатан в «Журнале охоты» в 1874 году (кн. 5 и 6).
I
Кому из читателей не известно, что Уральские горы – невысокий горный хребет, составляющий естественную границу Европы и Азии, и что в предгорьях его, на дальнем севере Пермской губернии, в Верхотурском уезде, следовательно в азиатской половине последней, находится Богословский завод, славящийся своими железными и медными рудниками и богатейшими золотыми приисками, которые далеко не все разработаны и далеко не все известны.
Для охотника и натуралиста во всем Богословском Урале трудно найти какую-либо другую местность привлекательнее Княспинского озера. Чего-чего только недостает здесь всякому любителю природы – будь это промышленник, охотник, рыбак или зоолог! Окрестности его кишат лесной дичью, и нигде во всей Богословской даче нет такого громадного количества лосей, называемых здесь сохатыми или еще чаще просто зверями; нигде нет такого множества уток, густо населяющих смежные, обширные болота и самое озеро; ни в одном озере Дальнего Севера Урала не ловится столько рыбы. Путешественник, привыкший к непроглядной чаще бесконечного хвойного леса, сменяемой только гарниками с обгорелыми остовами и грудами деревьев, заваливших узкую тропинку, по которой часто нельзя бывает проехать и «на вершне» – обыкновенным способом странствия по Северному Уралу – и горными ручьями и речками, о присутствии которых можно чаще слышать или догадываться, – путешественник с облегченною душою приближается к этому озеру, когда глазу его внезапно открывается гладкая зеркальная поверхность трехверстного бассейна и великолепная панорама горного хребта.
Прежде всего, на первом плане является Княспинская сопка – невысокая гора, занимающая, однако, почти весь западный берег озера; за нею видны пологие очертания Константиновских сопок и других второстепенных гор – увалов; еще далее на запад синеет самый хребет, и все это имеет вид как бы внезапно застывших волн бурного моря. В не совсем ясную погоду это сравнение необходимо приходит каждому, кто видит впервые эти волнообразные, почти одинаково высокие холмы; но в безоблачное утро, когда горизонт и вершины высоких гор – «камней» – очистятся от туч, маскировавших их высоту, эта иллюзия нарушается: жалкими пигмеями, несмотря на свою близость, кажутся эти увалы перед величественным Конжаковским камнем, на северной стороне которого белеют снега, в котловинах и оврагах верхней половины горы не тающие все лето, – даже перед Острогорским и Сухогорским камнями, названными так по своей скалистости: ничто они в сравнении с Денежкиным камнем – царем северноуральских гор, который высокой, полутораверстной стеной замыкает горизонт на севере. С вершины высокой горы этот вид еще величественнее: горизонт расширяется, верст на 100–150 видно кругом; резче и рельефнее выступают увалы, уже не заслоняемые другими, узенькими, едва заметными лентами блестят ближние речки, небольшими лужицами кажутся озеро Богословской и смежной, более южной, Павдинской дачи, вообще весьма немногочисленные в сравнении с бесчисленными озерами южной половины Екатеринбургского Урала, где они считаются сотнями.
Княспинское озеро, которое, заметим между прочим, находится в 30–35 верстах на запад от Богословского завода, во всякое время года имеет весьма оживленный вид, выкупающий с лихвой то уныние и тоску одиночества, которые невольно нагоняются мертвою тишиною бесконечного леса, изредка нарушаемой нежным писком рябчика и шумным взлетом глухаря. Только лицом к лицу с могучей первобытной природой гордый ум человека чувствует свое ничтожество и бессилие противостоять грозным силам этой природы: громадные ели, пихты, вырванные с корнями, столетние сосны, сломанные силою ветра, стволы мачтовых лиственниц, расщепленные молнией, целые массы деревьев, нагроможденных в горных реках, массы, являющиеся наконец в виде огромной плотины в несколько десятков, даже сотен сажен ширины; десятки, даже сотни тысяч десятин, истребленные огнем, – все на каждом шагу свидетельствует о силе стихии и напоминает о невозможности противодействия этой силе. И действительно, трудно отдать себе отчет в том тягостном, подавляющем впечатлении, когда скрипят и с треском падают кругом вековые деревья, когда беспрестанно сверкает молния и безостановочно гремит гром, перекатываясь эхом в горах, или когда после продолжительного зноя и засухи всюду начнутся лесные пожары.
При беспрерывности лесов и при таком редком населении нет никакой возможности бороться с этим главным бичом северных лесов, и огонь иногда беспрепятственно проходит целые десятки верст, прежде чем благодетельный дождь не прекратит его губительного действия. В засуху здесь уже не видно солнца: безоблачное небо кажется пасмурным от густой смрадной мглы, носящейся в воздухе; иногда на нескольких саженях исчезают из глаз все очертания предметов, дышишь дымом, а пожар – за десятки, за сотни верст; только изменившийся ветер уносит эту мглу, и то ненадолго, если вместе с тем не прекратится засуха. Так было, например, летом 1868 года, когда я странствовал в Павдинском Урале. В это время выгорел весь главный хребет Богословского Урала длиною более чем стоверстною полосою, до десяти и более верст ширины, и только продолжительные дожди в конце июля прекратили это бедствие, угрожавшее сделаться нескончаемым.
С вершины обнаженной горы в сумерки зрелище мимоидущего лесного пожара не имеет себе подобного: здесь тлеют и догорают высохшие древесные пни и сухие, отжившие стволы, дающие продолжительную пищу пламени; там и сям с грохотом валятся они, подгорев у основания, дымятся обгорелые остовы сосен, черными, мохнатыми привидениями торчат ели и пихты, кое-где высятся великаны лиственницы, почерневшие в свою очередь. Впереди же свирепствует целый ад: огненные языки то с треском гонятся ветром и принимают вид как бы огненного, быстро текущего и всепоглощающего потока, то высоко вздымаются к небу, и огонь, вспыхнув на минуту, затемняется густыми черными клубами дыма. Это мгновенно обгорает густая хвоя ели, пихты или кедра, еще прежде высохшая от жары, и, судя по тому, зрелище пожара ельников и пихтовников должно быть всего ужаснее.
Вообще здешние леса так часты и настолько завалены высохшим хламом и буреломом, что напольный пожар, столь обыкновенный в редких башкирских березовых лесах южной части Пермской губернии и даже в редких борах Среднего Урала, является здесь немыслимым: все горит или обугливается в этом море огня, и сколько птиц и зверя задыхается и делается жертвою неумолимого пламени! Здесь не может быть и сравнения с напольным пожаром, обжигающим одну прошлогоднюю ветошь и губящим только молодую древесную поросль: узкой извивающейся лентой бежит вперед пал, вид его не смущает, не представляет и тени грозного явления лесного пожара. Здесь же горят и хворост, и старая хвоя, внизу и самые стволы и сучья деревьев; нечего думать пресечь этот широкий огненный поток, эту огненную лавину; при сильном ветре остается только немедленное и поспешное бегство. Но и тут, хотя и редко, бывали случаи гибели.
Главная причина лесных пожаров, конечно, неосторожность и беспечность охотников – «лесников» и рабочих на золотых приисках, так называемых «контрачных» (так как они в большинстве случаев нанимаются по контракту). Умышленные пожары, как, например, в Каслинском и Кыштымском Урале, где заводские крестьяне, частью из личной мести, частью для облегчения рубки леса на уголь, так как тамошние редкие бора очень сучковаты, нарочно зажигают прошлогоднюю ветошь по обычаю своих соседей башкирцев, здесь составляют чрезвычайно редкое явление. Обыкновенно усталый охотник или рабочий, идущий с приисков или на прииск, разложит костер, не расчистив огнище как следует, заснет крепким сном, и какая-нибудь свалившаяся головешка зажжет прошлогоднюю траву. Хорошо, если почва еще содержит много сырости, но в сухое время пожар можно остановить только в самом его начале, и при дальнейшем его развитии, тем более при сильном ветре, большею частию остается только утекать как можно скорее: никакие человеческие силы уже не в состоянии удержать огненную лаву, перебравшуюся снизу на деревья; через несколько минут все объято пламенем, и гул и треск пожара слышен за несколько верст.
Нередко причиною пожаров является гроза. Большая часть грозовых туч образуется здесь, в самом Урале, и потому нередки случаи молний из таких незначительных тучек, которые только за несколько верст далее разрешаются дождем. Отсюда также становится понятною и сила здешних гроз: грозовые тучи идут так низко, в горах столько железных и магнитных руд, что электричество разряжается не в воздухе, как это чаще бывает в Средней России, а каждый удар молнии есть вместе с тем и боевой и ударяет непременно в землю. В Южном Урале грозы еще обыкновеннее и опаснее: в Кыштымском заводе и всем известном Златоусте редкая проходит без какого-либо несчастного случая.
Вообще, случаи лесных пожаров от молнии не составляют исключительного явления; гораздо реже причиною этого бедствия бывает подземный огонь. Торфяники не составляют здесь редкости и в сильную засуху часто делаются добычею огня. По-видимому, лесной пожар совершенно прекратился, а торф продолжает медленно тлеть, пока не просохнет верхний слой. Тогда огонь прорывается наружу, снова лес делается добычею пламени, и это может повторяться до тех пор, пока проливной дождь не смочит всего торфяникового слоя или уже не останется никакой пищи для огня. После осенней засухи случается, что снег покроет всю землю глубоким, чуть не саженным, слоем, а подземный пожар все идет своим чередом, и позднею весной, когда наступят продолжительные жары и засуха, подземный огонь выходит на поверхность.
Чрезвычайно редка, но несомненна одна весьма странная причина лесных пожаров. В таких первобытных лесах, где деревья спокойно доживают свой век без вмешательства человека, сухие подстоины, т. е. деревья, высохшие от старости, от недостатка света и болезней, зависящих исключительно от вредных насекомых, составляют весьма обычное явление. Часто случается, что два таких сухих дерева соприкасаются между собою или одно упавшее увязает в сучьях другого. Отсюда в продолжительную ветреную и сухую погоду происходит следующее явление: оба дерева вследствие непрерывного трения наконец воспламеняются, огонь быстро обхватывает их, переходит на соседние, на высохшую ветошь, хворост и прошлогоднюю хвою и распространяется все более и более.
Как это ни странно, но можно положительно сказать, что лесные пожары последних лет много способствовали к увеличению разнообразия животной жизни окрестностей Княспинского и смежных с ним меньших озер. Окруженные со всех сторон непроходимыми, никогда не пересыхающими болотами, которые тянутся на десять верст вдоль хребта, они являются естественной преградой губительному действию пламени, и все окрестные животные – звери и птицы, вытесненные из самого Урала, т. е. главного кряжа, по необходимости скучиваются у берегов этих озер, где и так растительность, а следовательно, и пища представляют большее разнообразие. В свежих гарниках часто не бывает и малейшего намека на жизнь какого-нибудь высшего животного: можно пройти огромное пространство и на всем протяжении обгорелого леса не встретить не только ни одного мелкого зверька, но даже птицы; гадов же здесь вообще немного, а ужи и змеи даже вовсе неизвестны в Богословской даче. Мертвая тишина царствует в недавно горевшем лесу: всё, по-видимому, погибло или удалилось. Черные обуглившиеся стволы деревьев производят самое тяжелое, грустное впечатление; глаз отдыхает только на свежей траве, пробивающейся сквозь почерневшую землю. Много времени пройдет, пока не заселится вновь эта пустыня, но десятки, чуть не сотни лет протекут прежде, чем она получит, да и навряд ли получит когда свой прежний величественный вид первобытного леса, которого не касалась рука, где редко, а то и вовсе не ступала нога человеческая.
Прежде всех, но уже осенью, появляется в гарнике лось, который любит обгладывать молодые побеги, идущие от корня, и молодые березки в особенности. Сюда же привлекает его огромное количество кипрея – известного иван-чая, который через год покрывает иногда сплошь все пространство гарника целым морем красных цветов и, достигая нередко высоты более сажени, является резким контрастом с печальными, угрюмо торчащими остовами деревьев. Но проходит еще год, два, жизнь все более и более заступает место смерти: мертвые деревья не в силах крепко держаться в почве своими высохшими корнями и с первою бурею грудами валятся на землю; скоро над трупами их уже высятся молодые сосенки, ели, пихты и чаще всего березы, семена которых по своей легкости переносятся на гораздо большее расстояние, чем семена хвойных, да и сами они растут быстрее и нередко заглушают всякую другую древесную растительность. Наступает момент преобладания мелких кустарных пташек; но пройдет еще десяток, другой лет, исчезнут и следы прежнего пожарища: павшие стволы истлевают, превращаются в прах, и на этом прахе быстро возникает новый, еще более непроходимый молодой лес. Старые жители постепенно вытесняются, появляется тетерев, называемый здесь «пальником», свиристели – эти красивые обитатели северных лесов, наконец, рябчик, белка и пр. и пр.; более сильные и старшие деревья, вытягиваясь к свету, затемняют более слабые и молодые, которые сохнут: чаща разрежается, лес все более и более получает свою прежнюю физиономию.
Велико бедствие, приносимое лесными пожарами, но его следует искать главным образом не в уменьшении лесов, а в уменьшении кедровников, которые служат предметом всеобщего промысла и, доставляя каждой семье в урожайные годы десятки, сотни рублей, несравненно выгоднее всякой пашни и любого звериного промысла. Кедруют все без исключения – и бабы, и ребятишки, зверует меньшинство, а потому и переселение или истребление птицы и зверя имеет уже тут второстепенное значение. Важность кедрового промысла ясно видна из того, что при урожае орехов каждый добывает до 60-ти и более пудов ценностью около 150 рублей, так что большая семья нередко зарабатывает до 500 рублей.
Последние пожары истребили все главные кедровники, целые кедровые леса, находившиеся в самом Урале. Теперь остались только небольшие рощи около озер Петропавловского завода, у подножия Кумбы и Денежкина камня, и только на юге, в Павдинской даче и далее к Нижне-Туринскому заводу, они остались во всей своей целости и вообще теперь более охраняются как от огня, так и от топора. А прежде столетние кедры очень часто рубились жадными промышленниками; на западном склоне это было даже повсеместным обычаем, уничтожившимся весьма недавно, когда вишера, т. е. жители селений берегов Вишеры, прежде со всех сторон окруженные кедровниками, принуждены были шишковать за сто-полтораста верст от своего жилища. Для этого варварского обычая у них до сих пор сохранился особый термин: «подводить шишку к земле».
Кедровники около озер, а также около Княспинского, далеко не имеют важности прежних, тем более что кедр растет здесь небольшими группами у берегов, которым своею темно-зеленою густою хвоею и округленными очертаниями придает своеобразную живописность. Большая часть кедров, однако, рассеяна по болоту, где уже далеко не имеет такого привлекательного вида: они никогда не достигают здесь настоящей вышины и толщины, вид их чахл и болезнен от множества мхов, обрастающих его ствол и сучьев, на них никогда не бывает большого количества шишки, которая вдобавок всегда вполовину мельче.
Но довольно о кедровниках. Об них можно рассказать очень и очень много интересного, но это мы оставим до более удобного случая, а теперь вернемся к озеру и его обитателям.
Нет никакого сомнения, что в прежние времена Княспинское озеро занимало несравненно большее протяжение и было некогда соединено с Глухим и Узким – озерами, лежащими в нескольких верстах к северу от него. О том свидетельствует обширное болото, связывающее все эти три озера, в большинстве случаев доступное только когда оно замерзнет – позднею осенью и зимою. В конце лета и осенью нет никакой возможности пробраться здесь без риска провалиться сквозь плавучую трясину, еще не вполне осевшую на бывшее дно огромного озера, но весною и в начале лета ходьба эта, хотя и представляет большие затруднения и требует большой сноровки и неутомимости, в сущности безопасна, так как моховые болота тают весьма медленно: лед очень долго держится под этим плохим проводником тепла, и только сильные жары, перемещающиеся с проливными дождями, снова делают это болото недоступным. Даже в начале июля нога охотника на глубине фута или полуаршина встречает твердую опору, и он рискует провалиться только в окошках, ключевых и ржавчинных местах, лишенных предохраняющего мохового покрова.
Эти огромные болота, во многом напоминающие бесконечные тундры Дальнего Севера и, весьма вероятно, составляющие окраину последней, заселены множеством лосей, которых здесь несравненно более, чем северных оленей, которые еще далее на севере, в свою очередь, становятся гораздо многочисленнее. Никогда и нигде, на памяти старожилов, не жило в Богословской даче столько коренного «зверя», как теперь у Княспинского озера. Теснимые с запада неутомимыми вишерами, которым звериный промысел дает главные средства к существованию, и лесными пожарами лоси уже несколько лет назад прикочевали в окрестности озера и, найдя здесь все удобства и сравнительную безопасность, почти не беспокоимые ленивыми княспинскими охотниками, привыкшими кататься как сыр в масле, поселились здесь и размножились до такой степени, что есть много местностей, где можно быть уверенным непременно встретить этого гиганта наших лесов. Не проходит дня, чтобы собаки здешних лесников не погнали лося; очень часто выходят они на берег в виду их жилищ, расположенных в трех различных местах озера; в жаркие летние вечера стоит только выплыть на лодке в исток последнего, и можно поручиться, что по крайней мере добудешь хоть одного. Но, несмотря на все это, несмотря на все удобства стрельбы с лодки, княспинский охотник только тогда отправляется добывать зверя, когда у него выйдет весь запас мяса, хлеба и чая, рыба не ловится, а деньги необходимы до крайности. Вообще он во многом напоминает башкирца, который тоже живет потребностями настоящей минуты: сыт – спит, голоден – работает.
Трудно представить, каким обилием благ пользуются эти счастливые жители озера и вместе с тем как нерасчетливо и опрометчиво пользуются они этими благами: озеро кишит рыбою, несмотря на безрассудный лов, причем нередко бесполезно гибнет более двух третей, заражая воздух миазмами; бесчисленное множество пролетных уток покрывает его поверхность, огромное количество их выводится в окрестных болотах и в середине лета снова выплывают в озеро; к ним вскоре присоединяются и пролетные утки, возвращающиеся с севера. А тут еще лось, кедровники, белка и рябчик, обилие покосов. И несмотря на все это, княспинские охотники далеко беднее всех прочих своих собратов, приходящих лесовать к ним же, возбуждая их зависть и мелкие притеснения, причем главнейшую роль играет воображаемое колдовство, в которое, однако, большинство безусловно верит. С любовью к труду истинный охотник легко добывал бы здесь сотни, даже тысячи рублей, а оба старожила озера перебиваются со дня на день, не имеют ни лошадей, ни скота, ни курицы, и только третий охотник, недавно поселившийся на озере, живет несколько зажиточнее. Мясо убитого лося большей частию заменяет им говядину; обилие утиных яиц делает излишним содержание домашней птицы, рыбы в озере много; на хлеб и чай можно выручить продажею звериных шкур, лишней рыбой и покоса – следовательно, для чего же особенно трудиться? Дело очень просто: нечего есть – выехал на озеро, наловил рыбы, а то поехал в исток, убил лося, шкуру и часть мяса продал, купил чаю, сахару и муки, похуже мясо посолил, и опять неделю-две можно пролежать или еще лучше – пропьянствовать.
К чести богословских охотников, большинство их далеко не следует такому мудрому правилу и несравненно деятельнее своих княспинских товарищей по ремеслу. Особенно отличаются своею неутомимостью и любовью к тяжелому труду промышленника ясачные – название, принадлежащее собственно вогулам, которые не так давно еще платили ясак, т. е. подати мехами, и большею частию, за исключением самых северных частей Пермской губернии, совершенно обрусели и давно забыли свой родной язык. Селения ясачных находятся на границе Богословской дачи, по берегам Сосьвы и далее на север по Лозьве, но они встречаются и гораздо южнее Богословска, даже около Кушвинского завода, и притом на западном склоне. В настоящее время это название уже имеет более обширное значение и дается всякому охотнику, а это уже само по себе заставляет предполагать, что вогулы всегда имели перевес над русскими промышленниками, что зависело, конечно, не от неспособности последних, а скорее от прежней обязательной работы в рудниках, которая много препятствовала выработке настоящего типа охотника-промышленника, не знающего устали, изучавшего в корне все привычки промысловых животных, никогда не теряющегося в опасности, во всякое время умеющего ориентироваться. Таковы все вогулы – обитатели Дальнего Севера Урала, вишеры – жители берегов Вишеры, большой реки, впадающей в Каму, и некоторые коренные богословские зверовщики.
II
Весна начинается здесь очень поздно. Глубокие двухаршинные снега, которые в самом Урале и на его западном склоне почти достигают сажени, в не проницаемой для света чаще тают весьма медленно и постепенно, и разливы рек, прекращая почти всякое сухопутное сообщение, держатся очень долго. Бурно катит свои помутневшие волны величественный Вагран, текущий в 10 верстах отсюда, подмывая берега и вырывая с корнем огромные вековые деревья; постепенно, сначала у устьев речек, тает лед озера, образуются закраины, полыньи; силою ветра раздробляется он на несколько частей, которые, в свою очередь, раздробляются в еще меньшие льдины, окончательно тающие у подветренных берегов; озеро, питаемое семью небольшими речками, поднимается на несколько футов выше своего обычного уровня и с каждым днем все более и более оживляется. Еще в середине апреля, даже немного раньше, показываются у закраин и на речках кряковные утки, называемые здесь серухами, и гоголи; вслед за ними появляются крохали, лутки, чирки, шилохвости, свиязи, хохлатые чернети и, впрочем малочисленные, широконоски; наконец – без умолку кричащие кавыки и черные, как уголь, красноголовые и краснолапые турпаны. А в лесу в то же время просыпается бурундук, выходит из берлоги медведь, все чаще и чаще слышится мелодичный свист рябчика, громче и громче щелкает и стрекочет краснобровый глухарь, вытягиваясь на обнаженном сучке дерева. В конце апреля и начале мая бесчисленное множество пташек оглашает озеро безумолчным пением; пищат и стонут пролетные кулики, толпящиеся массами у берегов; количество пролетной птицы увеличивается с каждым днем, и только в конце мая, когда береза почти вполне оденется зеленой листвой, птица окончательно размещается для вывода или улетает на север к берегам Ледовитого моря и на бесчисленные острова устьев Оби.
Еще в последних числах апреля начинает играть щука. Во множестве, однако не стаями, как другие рыбы, а небольшими семьями, входит она через исток, впадающий в Турью, на которой стоит Богословск, в озеро и в мелких полоях выпускает свою мелкозернистую икру. К вешнему Николе (9-го мая) вся прибрежная осока улеплена бесчисленным множеством щучьей икры, и сколько ни истребляется она водяными птицами, сколько ни высыхает ее от недостатка воды после того, как озеро и реки войдут в берега, все-таки количество щук уменьшается в сравнительно незначительной степени. Легко наблюдать нерест щуки, в это время очень смирной и притом всегда трущейся у берегов, тогда нетрудно накинуть силок на всю эту щучью артель, даже нанизать всех на острогу. Вообще нерест щуки, в противоположность большей части наших пресноводных рыб, нерестящихся огромными рунами, причем количество молошников – самцов – значительно уступает количеству икряников, имеет как бы семейный характер, и самцы здесь гораздо многочисленнее. Отсюда ясно – редкая икринка остается неоплодотворенною, что часто бывает у прочих рыб, и, если бы большая часть выметанной и оплодотворенной икры не погибала на высыхающих разливах и болотах и множество самой щуки и ее молоди не делалось тут добычей различных хищных и водяных птиц, самих щук и прочих рыб, не оставалось бы никакого сомнения в необычайном размножении этого хищника и в постепенном уничтожении всех других пород рыбы.
Нерестится большею частию уже трехгодовалая щука, редкая на третьем году. Необходимо заметить, что и здесь, как почти у всех рыб, молодь крупной щуки, в свою очередь, бывает значительно крупнее и делается способной к развитию икры и молок ранее молоди мелких рыб, которая всегда развивается и растет несравненно медленнее. Самый нерест щуки продолжительнее, чем у других рыб, что, конечно, в свою очередь, весьма способствует удобству ее ловли и в лице человека налагает еще большие преграды ее быстрому размножению. Прежде всех играет самая мелкая, полуаршинная щука; затем – средняя и, наконец, – самая крупная; вообще одновременно мечут икру только щуки одинакового возраста; это правило относится и ко всем почти рыбам, хотя здесь оно выражено еще яснее: очень часто промежуток между нерестом щук этих трех категорий равняется нескольким суткам, особенно при неблагоприятной погоде, так что весь нерест длится иногда 10–12 дней.
Сотни пудов ловятся тогда обитателями Княспинского озера, для которых рыбный промысел, как наиболее сподручный в ряду прочих, всегда занимал первостепенное место. Все рыболовные снасти, за исключением невода, здесь неупотребительного, и жерлицы, совершенно излишней, так как во время нереста ни одна рыба не берет наживы и вовсе не употребляет пищи, идут в дело: денно и нощно, забыв обычную лень, плавают рыболовы в своих корытообразных ботах, представляющих первообраз лодки, или в вертлявых душегубках, легко перетаскиваемых и на суше. Последнему члену семьи работы по горло, и все это крошечное население озера ввиду больших барышей, боясь упустить давно ожидаемую минуту, неутомимо копошится и шныряет по озеру, осматривая свои нехитрые снаряды. С солнцевсхода до полудня и затем до заката продолжается эта горячечная деятельность: врожденная жадность промышленника, боязнь упустить безвозвратно дорогую добычу, которая чуть не лезет в руки, делает чудеса; куда девается прежняя лень и апатия! В этих ловких и неутомимых гребцах не узнать прежних беспечных людей, спавших зимой большую часть дня и не заботившихся о завтрашнем дне до такой степени, что, благо лес под рукой, никто из них не заготовляет дрова на зиму.
Просты и немногосложны снасти княспинских промышленников. Прежде всего, еще за несколько дней до начала нереста, когда щука еще только входит в озеро из Турьи и впадающего в нее Княспинского истока, отчасти из речек, втекающих в озеро, и начинает жаться к берегам, как бы отыскивая удобные места для нереста, и еще не разобьется на артели, а бродит почти стаями, если только стаями можно назвать несколько десятков щук, находящихся в расстоянии нескольких футов одна от другой, в это время, предвещающее давно ожидаемую минуту, ловят щук мережами. Это небольшая, двойная, иногда тройная, сеть сажен в десять длины, с редкими наружными и более частыми внутренними ячеями; щука свободно проходит сквозь первый ряд, но зацепляет плавниками за частую сеть и, стараясь высвободиться, навертывает на себя крупные петли наружного ряда. В мережу, как и другие снасти, щука попадается исключительно по утрам; вечером и около полудня и полуночи, даже в самый разгар нереста, она смирно лежит на дне, в траве, и отдыхает. Ловко и быстро расставляет рыбак мережи, большею частию у берега; в горячую пору он едва успевает осматривать их и вынимать запутавшуюся добычу, которая хотя и не достигает здесь очень больших размеров, но по величине и ценности занимает первое место в ряду прочих озерных рыб. Быстро скользят по гладкой поверхности озера легкие челноки, управляемые единственным веслом рыбака, который, стоя на корме лодки, с неподражаемым искусством орудует им, быстро перекидывая его из одной руки в другую. Весь мокрый от брызг пойманной рыбы и вынимания мережи, живо распутывает он добычу, предварительно сломав ей позвоночный столб у головы; затем бросает ее в узкий нос лодки, снова оправляет сеть, и через несколько минут, смотришь, вертлявая лодка, на которой с непривычки ни за что не сохранишь равновесия, ковыляя носом то на правую, то на левую сторону, описывая мелкие зигзаги, снова полетела по озеру.
Но ловля мережей продолжается недолго. Щука скоро совсем подходит к берегам озера или вступает в полон болотистых речек, впадающих в последнее, и начинает уже плавать в таких мелких местах, где сеть не может быть расставлена; там и сям можно увидеть высовывающиеся спины целой артели щук. Начинается не менее обильный лов мордами – кувшинообразными снарядами, сплетенными из ивняковых прутьев или составленными главным образом из сосновых драночек, с горлом, суживающимся воронкой, обращенной внутрь кувшина. Всюду, в устьях рек, в протоках, заливчиках, так назыв. курьях, расставляются эти морды, и рыболову остается только как можно чаще осматривать их, открывать отверстие на узком конце, вываливать рыбу в лодку и снова втыкать кол, привязанный вертикально к снаряду. Морды или верши, конечно, имеют преимущество удобопереносимости, но для щуки они далеко не имеют такой важности, как котцы, специально предназначаемые для ловли этой рыбы, частию карасей, которых, впрочем, здесь, в озере, почти вовсе нет. Эти котцы не что иное, как ряд узеньких сосновых драночек, воткнутых на известном расстоянии, связанных вверху и внизу мочальными бечевками и завивающихся в виде четырехугольного лабиринта. Драночки начинаются обыкновенно от самого берега, так, чтобы щуки, идущие вдоль последнего, не могли обойти их выше и по необходимости вступали бы в тесный лабиринт котцов; забравшись сюда, им уже нет никакой возможности повернуться и возвратиться назад. Отсюда рыбак вытаскивает рыбу особым узким сачком, а позже, особенно летом, нередко вместе с рыбой ловит и уток, которые часто заплывают сюда, привлекаемые лакомой пищей, и по тесноте и вышине котцов не имеют никакой возможности ни выплыть, ни вылететь.
Но во время самого нереста, в самый разгар его, когда щуки не обращают почти никакого внимания на человека, кроме этих снарядов, огромное количество ее ловится острогою, силками, бьется из ружья, а иногда вытаскивается и простым сачком. Несмотря на неуклюжесть здешней остроги почти без зазубрин, ею иногда добываются десятки пудов щуки и при ловком ударе случается, что вся артель сразу нанизывается на этот семизубец. Но ловля силком, весьма употребительная у башкирцев на озерах Екатеринбургского уезда, и стрельба щуки имеют уже случайный характер и употребляются весьма редко.
Вообще вся водяная птица, как сказано выше, прилетающая не ранее начала апреля и исхудавшая от дальнего путешествия, только теперь, перед кладкой яиц, отъедается щучьей икрой и, в свою очередь привлекаемая обильною пищею, теснится у самых берегов. Целые тучи свиязей, гоголей, лутков, чернетей и турпанов, прилетающих после всех уток, даже чирки, кряквы и шилохвости все это время держатся в прибрежной осоке, побелевшей от прильнувшей к ней рыбьей икры. Им нечего страшиться: мелкие и средние щуки для них неопасны, крупные редки, да в нерест они не обращают внимания на них. Длинной вереницей, словно шеренга солдат, подплывают черные турпаны; в беспорядке, там и сям, мелькают ныряющие гоголи; галдят, собравшись в тесную кучу, громоголосые кавыки (Harelda glacialis), еще не улетевшие далее на север; большинство других уток уже заметно плавают парочками. Вся эта пестрая толпа кричит и крякает без умолку, ныряет, плещется, хлопает крыльями; не обращая никакого внимания на нее, спокойно высматривая рыбу, сидит на сухой лесине скопа – это хищная птица, питающаяся только рыбой. Вот она завидела крупную добычу, как молния окунывается в воду и вытаскивает двухфунтовую щуку. Не всегда, однако, эта жадность проходит ей даром: крупная десятифунтовая щука уже легко топит своего цепкого всадника и долго ходит с ним, пугая суеверных рыбаков во время осеннего лученья. Нет сомнения, что отсюда-то и произошли большая часть рассказов о виденных ими водяных.
К тому времени прибрежья озера оживляются еще более. Пролетные стаи куликов самых разнообразных пород толпятся на берегу, звонкий писк и свист их далеко слышатся в воздухе. На песчаных мысах сотнями перелетывают крошечные кулички-воробьи; у самого берега плавают немного большие по величине сметанники, или плавунчики; по покосам проворно семенят ржанки, называемые здесь кокошниками; в соседних кустах уже поет соловей-красношейка (Lusciola calliope), неизвестный в России; в ельниках у воды летают стаями и свистят без умолку недавно прилетевшие свиристели – обитатели Дальнего Севера, которых мы видим в Средней России только в холодное время года. Каких только птиц не живет в окрестностях Княспинского озера! Но оставим их в покое.
Почти одновременно со щукой, когда полая вода ручьев и рек освежит затхлую воду озера, зимой вследствие причин, имеющих быть изложенными ниже, совершенно лишенного и своих подводных жителей, в него входят из Турьи через исток язь, окунь, затем ерш, составляющий главную массу рыбы озера во все времена, когда оно свободно от льда. Но язь входит сюда в весьма небольшом количестве, и большая часть его вылавливается еще в Турье богословскими рыбаками, которые своими плетневыми заязками заграждают ему дальнейшее поднятие вверх по реке. В начале мая густыми стаями выплывает он из глубоких ям Богословского пруда, составленного этою рекою, на более мелкие места, затем входит отдельными рукавами в «трубу» реки; но здесь его встречают вышеупомянутые заязки – и он битком набивается в морды, расставленные в промежутках плетня. Редко, только в очень большую воду, представляется возможность обойти эту преграду, но за нею следует вторая, третья, так что рано или поздно большая половина язиной стаи делается добычей рыболовов, жадно стерегущих богатую добычу, ценимую еще дороже щуки. В 1872 г. одними богословскими рыбаками было поймано в Турье более 500 пудов этой рыбы, достигающей здесь весьма большой величины – до 8 фунтов, даже более. Играют только крупные, трехгодовалые, язи-фунтовики: меньшие, т. н. подъязки, т. е. годовалые и двухгодовалые язи, остаются в пруде и вовсе не поднимаются в реку. Сначала идет самый мелкий язь – фунтовик, и эти стаи по причинам весьма понятным есть самые многочисленные; вскоре, вслед за ними, иногда в ту же ночь, идет четырехлетний, пятилетний и, наконец, самый крупный и вместе малочисленный язь. Вся игра продолжается, однако, всего ночи две, три, так как он, подобно плотве, нерестится только по ночам. За все это время, даже за несколько дней до настоящего нереста, всегда пугливый, осторожный и необыкновенно чуткий и бойкий язь едва ли не смирнее щуки: в самый разгар игры случается нередко наезжать лодкой на язиную стаю, и можно подумать, что он видит тогда очень плохо, да и слышит тоже хуже обыкновенного. Но при сильном шуме он проявляет вполне свою прежнюю ловкость и необычайную силу. Нередко случается видеть, как испуганная стая стремглав бросается назад от заязка или перепрыгивает через него, хотя бы он торчал на аршин или еще выше над поверхностью воды.
Гораздо большее значение для озера имеют окунь и в особенности ерш. Первый нерестится в средине, второй – в конце мая, и этим заканчиваются весенние периодические явления жизни рыб озера. Чебака, т. е. плотвы, нет даже в реках; елец, довольно многочисленный в Турье, там же и мечет икру; налим любит проточную воду и живет главным образом в иловатом истоке озера, а летом составляет единственную рыбу последнего; хариусы и тальмени – уральские форели – жители горных уральских речек и их самые многочисленные обитатели отсутствуют даже в Турье, представляющей для них благоприятные условия, но запруженной в двух местах, в силу чего вся эта рыба, давно скатившаяся вниз по реке, не может подняться в ее верховья и держится только в низовьях.
Итак, в средине мая, как только начнут распускаться березовые почки, вскоре вслед за язем окунь поднимается из Богословского пруда и Турьи в исток, массами входит в озеро и вливающиеся в него речки. Но здесь он далеко не имеет таких огромных размеров, как в проточных озерах Екатеринбургского Урала, где попадаются гиганты в 12, даже 15 фунтов. Окуни 2-фунтовики составляют здесь уже весьма редкое явление; только в исключительных случаях несколько большие попадаются в глубоком Богословском пруде. Причина тому лежит, во-первых, в удобстве вылавливания как этой, так и прочей рыбы, во-вторых, в том, что она находит здесь обильную пищу только летом, а не в продолжение всего года, как в екатеринбургских озерах. Княспинское озеро также кишит мормышем (Gammarus) – особой породой небольших рачков менее дюйма, составляющих самую лакомую пищу почти всех рыб, но зимой рыба вовсе не пользуется этим изобилием, так как вся без исключения уходит из озера.
Наибольшее количество окуня приходит сюда из Богословского пруда. Гораздо ранее, еще в первых числах мая, он выходит отсюда в Турью, соединяется там со стаями, прозимовавшими в реке, и густыми рунами вступает в исток, где княспинские рыбаки встречают его целым рядом заязков. Сотнями, тысячами набиваются они по самое горло расставленных морд; случается зараз вытаскивать по пяти, даже десяти пудов рыбы, но большая часть успевает, однако, обойти разливом и входит в озеро и реки, где заканчивает свой нерест, и в конце мая возвращается в озеро, отдыхает несколько дней и затем начинает жадно отъедаться мормышем. Это явление, т. е. непродолжительный отдых после нереста, большею частию на глубине, и затем жадный клев присущи почти всем рыбам.
Самый нерест, в противуположность игре язя, производится не на каменистых перекатах, но в травянистых мелких заливах – курьях, где молодая рыбешка защищена от непогоды и обеспечена достаточным количеством пищи, состоящей первоначально из микроскопических животных. В таких удобных местностях собираются тысячи, иногда десятки тысяч окуней, большею частию икрянок, так как самцы гораздо малочисленнее, и здесь-то производится та рыбья пляска, которую, конечно, удавалось видеть только немногим, посвященным в тайны подводного мира. Вода кипит от множества рыбы; десятки, сотни окуней, то желая избавиться от отягощающей их икры и молок, то выпираемые наружу нижними рядами, разом поднимаются на воздух, плещутся и кружатся на поверхности воды. Вся эта давка и бешеные скачки увенчиваются наконец успехом: длинными, почти двухаршинными, лентами шириною в черенок ножа вытекает игра и по выходе свертывается в клубок и прикрепляется к стеблям подводных растений, или свободно плавает на поверхности. Стая уменьшается с каждым часом. Через сутки нерест заканчивается; вся рыба уходит обратно в озеро, и только бесчисленные икряные клубки, белеющие в заливе, свидетельствуют о недавнем присутствии множества рыбы. В таких-то курейках и расставляются морды, и вся задача ловли заключается в знании мест, удобных для нереста; а рыба, в особенности играющая большими стаями, сама ищет тесноты и жестких предметов, которые бы способствовали скорейшему вытеканию икры и молок. Нерест окуня довольно продолжителен; вообще он длится 4–5 дней, что зависит от различия игры различных возрастов; сначала играет мелкий и многочисленный – 2–3-годовалый окунь, позже всех – самый крупный.
Ерши – самая главная, но вместе и самая мелкая рыба озера. В противоположность исполинским фунтовым и полуторафунтовым ершам екатеринбургских озер, они только в редких случаях достигают здесь 1/4 фунта веса, и ценность его потому втрое меньше против щуки и окуня, продаваемых на месте по 1 р. 80 и 1 р. 60 к. с. за пуд. Но по количеству как весеннего, так, еще более, осеннего улова для княспинских рыбаков он бесспорно имеет первостатейное значение. Плодовитость ерша, его колючая щетина, предохраняющая от нападения щуки и окуня, достаточно говорят в пользу того мнения, что он до тех пор будет занимать здесь первое место, пока не изменятся местные условия и его пребывание в озере сделается немыслимым и в летнее время года.
В сравнении с окунем стаи ерша, идущего в озеро и в речки для метания икры, несравненно многочисленнее: из озерных рыб только чебак, которого, впрочем, здесь вовсе нет, может поспорить с ним в этом отношении. Десятками тысяч входит он в устья речек и мечет тут икру, выбирая самые глубокие и чистые места с песчаным дном. Никогда не играет он в траве и камышах, и для нереста ему необходимы глубокие ямы с песчаным или хрящеватым ложем. Такие удобные местности находятся в весьма немногих местах озера, и потому он собирается сюда в несметном множестве, такими сплошными стаями, что рыбаки, попав в самый разгар нереста, без труда вытаскивают их сачками, нагружают ими полные лодки и продолжают это истребление до тех пор, пока не закончится самый нерест, вообще весьма кратковременный, или пока увеличившийся шум не распугает рыбы и она не удалится в другое место. Но все-таки весенний лов ершей далеко не имеет того значения, как осенний, когда они вылавливаются почти начисто, так как нет ничего легче пропустить время их игры; они мечут икру всегда одну ночь. В морды же ерш идет плохо, да их и неудобно ставить в широких и глубоких устьях речек. Другое дело, если б для ловли их употреблялся небольшой невод, но последний здесь почти немыслим, отчасти по мелкости всего озера, имеющего средним числом глубину около полутора аршин и в немногих местах достигающего сажени, но еще более по причине своей необычной иловатости. Этот ил, т. н. «няша», сносимый сюда речками с окрестных гор, главным образом продукт гниения каждогодно обновляющейся растительности, во многих местах достигает глубины одного, даже двух аршин, свидетельствуя о прежней глубине озера и ожидающей его участи. В сравнении прежних лет и теперь уже заметно уменьшение рыбного богатства Княспинского озера, и немного десятков лет пройдет, когда это озеро окончательно заплывет, когда жизнь рыбы в нем будет уже немыслима.
III
С окончанием нереста ерша, даже еще ранее, так как не всегда удается «потрафить» на него, обитатели озера, заручившись деньгами, снова предаются своему любимому занятию – кейфу и пьянству. Прежней деятельности как не бывало, озеро пустеет и кажется совершенно безлюдным и необитаемым; прежние неутомимые рыболовы покидают большею частию на несколько недель свои лачуги, и иногда со всею семьею, заколотив жалкие избенки, через исток и Турью сплавляют на лодках всю остальную добычу в Богословский завод, оставаясь там до тех пор, пока не останется и копейки из заработанных денег. Десятки, даже сотни рублей оставляют они в кабаках и прежними оборванцами, с каким-нибудь пудом ржаной муки и фунтом чаю и сахара, возвращаются на родное озеро. Плохо дело, надо опять приниматься за работу, а рыба уже не очень-то дается.
Тем временем начинается лето, кратковременное, но жаркое лето холодных стран, но еще долго не устанавливается оно. Палящие тридцатиградусные жары без малейшего ветра, и сухая мгла от лесных пожаров вдруг сменяются продолжительным туманом и холодным ненастьем. Задымился Урал и все камни – верный признак наступления дурной погоды; с беспредельных тундр дальнего северо-востока несутся испарения, низкие, беловатые облака облекают весь горизонт, вершины и ближних гор не видны за ними, дальние сопки исчезают в тумане. Денно и нощно, иногда целую неделю, льет холодный, мелкий, но спорый дождь, часто в самом Урале превращающийся в снег; быстро тают на вершинах высоких гор обледеневшие снега, сохраняющиеся на сиверах и в оврагах в продолжение всего лета; со всех покатостей, со всех ложбин вода бежит ручьями, наполняет горные речки и реки, снова разливаются последние, прекращая всякое сухопутное сообщение; бурно катит свои волны величественный Вагран, унося столетние деревья, вырванные с корнем. А в то же самое время на той стороне Урала небо чисто и безоблачно.
Причина тому очень простая: низкие облака, нагоняемые северо-восточным ветром, не могут перебраться через хребет и следуют уже не настоящему направлению ветра, а, постепенно сгущаясь, тянутся вдоль Урала. Отсюда понятна также беспрерывность ненастья в Урале и перемежаемость его в предгорьях и далеко к востоку, где приносимые испарения далеко не достигли надлежащей плотности. Справедливо северо-восток называется по всему восточному склону Гнилым Углом: до тех пор пока не подует сильный ветер с запада или севера, горизонт не расчистится и не наступят прежние ясные дни. Беда в подобное ненастье заблудиться в Урале. Местность становится вовсе не узнаваемой, горы, главные пункты для ориентировки, исчезают в непроглядном тумане; за сто сажен, иногда и того менее, деревья неразличимы, и горе насквозь промокшему путнику, если он сбился с дороги в бору; ему предстоит горькая участь замерзнуть летом от холода и сырости; хорошо еще, если он найдет березняк и будет иметь возможность сделать берестяной шалаш, разложить с великим трудом огонь и согреть свое окостеневшее тело. Подобные случаи всего чаще бывают с «контрачными», приходящими сюда издалека, не знающими ни местности и не имеющими надлежащей сноровки, врожденной коренному жителю, вполне сроднившемуся со своими бесконечными лесами, в которых он родился и вырос.
Вернемся, однако, к озеру и его животному населению. Одно время, именно в конце мая, когда окончательно улетают все пролетные утки и различные северные породы куликов, заканчивается пролет пташек и – факт интересный, присущий едва ли не одному Северному Уралу – скрываются все селезни уток, как только последние сядут на яйца, – одно время население озера видимо уменьшается, но это продолжается весьма недолгое время и не относится к подводным жителям озера. К концу мая вся рыба из рек собирается в последнее, с каждым днем оно наполняется ею, и, наконец, в Турье остаются только чисто речные: гольян, елец, язь и голец, а в иловатом истоке – один налим; весь окунь, ерш, вся щука приходят в озеро и после продолжительного поста и изнурения жадно отъедаются своею собственною и чужою икрою и мормышем. Пора ловить щук жерлицей и дорожкою, скоро начнется баснословный клев окуня.
В конце мая и начале июня озеро действительно кажется наиболее пустынным, чем в какое другое время года, за исключением поздней осени и зимы. Большинство куликов разлетелось по болотам или удалилось на север; почти все утки, за исключением турпанов и хохлатых чернетей, продолжающих плавать стаями по озеру, сели на яйца; селезни их улетели на озера Екатеринбургского и Шадринского уездов, где для них полное приволье и более пищи. Действительно, целые стаи самцов гоголей, свиязей, лутков и пр. появляются там в огромном количестве около этого времени и не оставляют никакого сомнения в этом странном факте, которым, в свою очередь, объясняется многочисленность холостых уток, почему-либо лишившихся своей первоначальной кладки. Начиная с июня ни на озере, ни на реках не остается почти ни одного селезня, только турпаны и чернети, улетающие осенью с самками, составляют исключение.
Прежде всех, с середины мая, начинают мало-помалу исчезать кряковые утки, затем шилохвости, чирки, свиязи, гоголи и лутки. Селезни улетают, все самки садятся на яйца в прибрежных болотах и лесах, и к концу месяца чернети и турпаны составляют, по-видимому, почти единственное население озера. Длинными вереницами плавают последние посредине, приближаясь к берегу только ранним утром и к вечеру. На известном расстоянии ясно различаешь, как правильно чередуются черные как смоль красноклювые самцы с бурыми самками и, оглядываясь на охотника, торопливо плывут от него, пока выстрел или чересчур близкое соседство лодки не встревожит их окончательно. Тяжело, но разом, точно по команде, поднимаются они, задевая и хлопая крыльями в тесноте, и, мелькая своими белыми зеркальцами на крыльях, пролетают несколько десятков сажен, грузно шлепаются в воду и снова плывут правильными рядами, заключающими десятки, иногда сотни птиц. Без сомнения, отсюда и произошло сибирское название турпана «неводчик», и едва ли есть другая более общительная порода уток: во всякое время турпанов можно встретить стаями, и между ними всегда существует полный мир и согласие, даже когда все другие утки разбиваются на пары и плавают отдельными выводками.
Очень поздно, позже всех пород уток, в середине июня садятся турпанихи на свои гнезда, иногда весьма удаленные от озера, и непременно на сухом месте леса. Неделею, двумя ранее в болоте, почти у самого уреза воды, несутся хохлатые чернети, красивые самцы которых с длинными косицами на голове, подобно турпанам, улетают отсюда вместе с самками. Это тоже, вместе с гоголем и турпаном, одна из самых многочисленных уток озера, что заметно только по прилете, когда чернети еще не разбились на пары и не скрываются в прибрежной осоке.
Но в то же самое время, когда чернети начинают нестись, а турпаны приискивают в лесу удобные места для гнезда, озеро с каждым днем все более и более оживляется. Еще в конце мая мало-помалу со всех окрестных болот начинают собираться в береговую осоку озер и речек многочисленные выводки серушат, т. е. кряковных утят. Вскоре вслед за ними выплывают на озеро и молодые шилохвости, вороватые свиязята, бесхитростные чирята, и, наконец, на середине уже ныряют красивые утята гоголей и лутков, у которых очень часто можно встретить смешанные и необыкновенно многочисленные выводки. Нередко можно наблюдать, как гоголиха, высоко плавая в воде, ведет за собой целую стаю, чуть не два десятка черненьких белощеких утят. Глухо покаркивая и беспокойно оглядываясь на приближающуюся лодку, собирает она все свое многочисленное потомство, наконец поднимается на воздух, свистя крыльями. В то же мгновение, как по сигналу, тесной кучей проворно бегут по воде в ту же сторону гоголята и проплывают несколько сажен под водой, через минуту всюду мелькают их черненькие головки. Выстрел в бегущую толпу разом кладет половину на месте и разрешает недоумение: к вашему крайнему удивлению, оказывается, что половина выводка состоит из гоголят, другая из лутят, весьма похожих на первых и отличающихся только гораздо более узким клювом. Точно так же нередко случается видеть, как гоголиха водит одних или почти одних лутят и, наоборот, как луток плавает с гоголятами. Не трудно, однако, разъяснить эту странность: дело в том, что как гоголь, так и луток несутся в дуплах, и притом почти одновременно – во второй половине мая. Часто бывает, что в одно и то же дерево кладет свои белые яйца лутчиха, и свои синеватые – гоголиха. Как та, так и другая, совершив кладку, обыкновенно ранним утром возвращаются обратно на озеро, и так как для этого требуется не много времени, то обе утки легко могут не заставать друг друга до тех пор, пока одной из них не придет пора садиться на гнездо. Таким образом, эти сборные яйца чаще всего достаются несколько ранее несущейся и притом более сильной гоголихе, которая нередко выгоняет из дупла несущуюся или же совсем поселившуюся в нем лутчиху. Случается в одном и том же широком дупле находить до 20 яиц обеих пород, даже наблюдать не только побоища между двумя самками, но и как гоголиха или лутчиха поочередно вытаскивает за шейку каждого утенка и, спрятав его у берега, возвращается за другим, за третьим, до тех пор, пока не перетащит все семейство. У многих охотников и вообще во всем Урале распространено мнение, что гоголь зарывает каждого утенка в песок или же опутывает (?) ему ноги, что делается будто для того, чтобы они не могли разбежаться, но это, конечно, очевидная нелепость, вероятно вызванная тем, что гоголята сидят притаившись в углублениях на берегу и некоторые из них случайно запутываются ногами еще в гнезде, в котором между прочими материалами часто случается находить волосы, шерсть, длинные тонкие стебли растений и т. п.
Вообще, начиная с первых чисел июня, кратковременно опустевшее озеро оживляется все более и более. С каждым днем стекаются в него новые утиные выводки, прибрежная осока кишит серушатами, свиязятами и чирятами, на средине плавают проворные гоголята и лутята. В утренней тишине или на солнечном закате всюду слышится писк утят, кряканье, свист и гоготание уток. Пустеют окрестные болота, берега речек и истока, сотни выводков собираются со всех сторон к озеру, и сколько ни истребляется их мелкими хищниками, привлекаемыми, в свою очередь, легкой добычей, сколько ни давится их собаками и ребятишками, одинаково скучающими от безделья, а при удобном случае и самими княспинскими рыбаками, снова выехавшими на промысел щуки и окуня, количество их все увеличивается и увеличивается. Трудно поверить, чтобы можно было в одно утро или вечер застрелить до сотни утят на выбор, оставляя в покое обыкновенные породы, не нужные для коллекции. Вообще здесь стреляют их очень мало, большею частью богословские охотники, приезжающие иногда к средине июля, а обитатели озера предпочитают не тратить дорогого пороха и ограничиваются тем, что давят собаками, ловят руками и бьют веслом еще не оперившихся.
Им, впрочем, и некогда заниматься такими пустяками. Рыбная ловля и летняя охота на лося дают несравненно больше выгоды, и если представляется крайняя необходимость в заработке, то, конечно, лучше выехать на озеро с рыболовными снастями или спуститься по истоку с «туркой», заряженной пулей, и незаметно подплыть к «зверю», который с наступлением жаров беспокоемый мириадами комаров и паутов – этим неизбежным злом севера, – все время держится у истока, в котором ночью кормится листьями и корнями желтой кувшинки – вахты, растущей во множестве, а днем, стоя в воде по самые уши, спасается от своих назойливых мучителей.
«Бойся не медведей и лихих людей – бойся комарей да мошкарей», – говорят жители Богословского Урала, и совершенно справедливо. Комары в начале, мошки в конце лета – это настоящий бич здешних местностей, о котором, не побывавши на севере, никто не может получить и малейшего понятия. Напрасно таскаешь за спиной дымокурку – жестяную кружку, прикрепленную к дощечке, с которой не расстается богословский лесник ни дома, ни тем более в лесу, напрасно кладешь туда гнилушек и березовых губок, дым от коих не так едок, тщетно обкладываешься на ночь огнями, а то ночуешь на помосте, под которым раскладывается дымящийся костер: стоит ветру отнести дым в сторону – и тысячи комаров или мошек облепляют лицо, руки, проникают под платье, садятся на ствол и цель ружья, не дают ни спать, ни прицелиться. Без дымокурки и мази из свиного сала со скипидаром, которая всего действеннее, хотя и на короткое время, нет никакой физической возможности путешествовать на севере, но и с этими предосторожностями лицо и руки с непривычки опухают от бесчисленных уколов, и в бессильной злобе много проклятий посылается безотвязным мучителям.
Оставим, однако, их в покое и вернемся к озеру и его подводным обитателям.
Выше было сказано, что рыба после нереста вообще скрывается на глубинах и в продолжение некоторого времени, не попадаясь ни в сети, ни на удочку, не заявляет ничем о своем присутствии. Этот более или менее продолжительный отдых есть явление общее почти для всех рыб.
Прежде всех заявляет о своем присутствии в озере щука. Недели две спустя, т. е. в конце мая, жадно начинает она охотиться за своим же только что выклюнувшимся потомством, во множестве поедает окуневую и ершовую икру, во множестве попадается на жерлицы, дорожки и в ботальные мережи: в начале июня лов щуки в полном разгаре. Княспинские рыбаки, промотавшие весь весенний заработок, спешат захватить хоть конец клева и всюду расставляют колья с жерлицами, ботальные сети, ловят на дорожку. Всюду шмыгают их ветхие лодчонки, там и сям слышится глухое бульканье ботала, далеко слышное по воде; снова закипает жизнь на озере.
Почти все эти способы ловли не лишены оригинальности и, вероятно, знакомы далеко не всем, почему описание их вряд ли будет излишним.
Самая простая снасть – жерлица – в некоторых частностях несколько отличается от жерлицы, употребляемой в Средней России. Здесь мы также встречаем кол и большой крючок, часто своедельщину, и способ прикрепления бечевки к колу почти тот же. Конец бечевки также привязывается к палке, а далее она наматывается на костылек в виде рогульки, которая и надевается на кончик шеста, воткнутого в наклонном положении. Нажива не должна достигать дна, и нет особенной надобности, чтобы она состояла из живой рыбы – «животи». Ельца – самой лучшей и любимой приманки щуки – достать здесь весьма трудно, и приходится довольствоваться окунем, даже ершом, колючие плавники которых для вящего соблазна обрезывают начисто. Голодная щука, не разбирая, хватает с разбега приманку, сдергивает костылек и с некоторым усилием, спустив бечевку с упругих рогулек последнего, начинает ходить кругами, подергивая и самый кол, слабо держащийся в вязком иле озера. Небольшая и средняя щука не в силах оборвать бечевку, крупная же выдергивает иногда и самый кол, но тем дело верней и безопасней; в озере растет только низкая трава, мох и водоросли, хворосту в нем мало, и запутаться ей мудрено, да, пожалуй, намокший шест недалеко утащат и самые «хрушкие» щуки, которые здесь в большую диковинку; более десяти фунтов попадаются весьма редко. Таким образом, костылек предохраняет натянутую веревку от разрыва и, кроме того, дает знать издалека, поймана ли рыба или нет. Необыкновенно зоркий глаз рыбака далеко видит спущенную и висящую рогульку и, смотришь, через несколько минут или секунд последний без труда вытаскивает уставшую рыбу, проворно ломает ей голову, снова наживляет крючок, навертывает бечеву и отправляется к другой, третьей жерлице. В самый разгар клева рыбак едва успевает осматривать все свои жерлицы, и случается, что с одной и той же снасти он снимает добычу по три-четыре раза. Еще интереснее ловля щук на дорожку. В сущности, это та же блесна среднерусских рыбаков. Она также состоит из некоторого подобия рыбы, сделанной из железной или медной пластинки не более четверти в длину и с небольшим выгибом спереди; на широком конце ее просверливается небольшое отверстие, а узкий – хвостовой – конец ее вытянут в вертикально направленный крючок, который иногда и припаивается; у корня последнего привязывается кусочек красного сукна или другой материи, долженствующей изображать плавник рыбы. В отверстие пластинки сначала прикрепляется короткая проволока, а затем длинная бечева, от десяти до двадцати сажен, которую гребец держит в зубах и вместе за ухом, через это слышен самый слабый клев или задев. Весь успех ловли дорожкой зависит единственно от того, верно ли она сделана и на месте ли у нее центр тяжести; только тогда она плавает как следует, плоскостью кверху – плашмя и, следовательно, крючком книзу и вместе с тем быстро колеблется с боку на бок – играет, по выражению рыбаков. В противном случае колебания эти неправильны, дорожка почти не сверкает в воде и проплывает не замеченная рыбою, да и вообще эти дорожки редко задаются: по-видимому, она совсем как следует, а между тем щука берет ее очень плохо, и потому хорошую снасть рыбак не продаст и за синенькую, хотя она в заводе стоит каких-нибудь 25 копеек. Для большего сходства с рыбою, именно окунем, дорожку иногда делают с поперечными темными полосками.
На озере, однако, дорожат щук сравнительно очень редко, и главная ловля этим немудреным снарядом производится в реках: в Вагране на нее берет, кроме щуки, и хищный тальмень или «лень», а в Сосьве и нельма, столь похожая на нашу белорыбицу. Там ловля на дорожку в большом ходу и по многим причинам играет там одну из первостепенных ролей, но здесь она употребляется довольно редко и больше к осени, незадолго перед тем, как рыба тронется из озера в исток и оттуда в Турью.
Нельзя сказать, впрочем, чтобы и здесь щука плохо брала на дорожку. Конечно, не всякий год бывает хороший клев ее на последнюю, что зависит от многих труднообъяснимых и, по-видимому, весьма сложных причин; но все-таки нередко случается в утро и вечер, так как вообще вся рыба кормится исключительно ранним утром и перед закатом, выдорожить до десятка пудов мелкой и средней щуки. Большие щуки в озере вообще редки, и полупудовая рыбина уже в состоянии остановить и даже потащить медленно и равномерно плывущий челнок рыбака и большею частию, обрывая с разбега недостаточно толстый шнурок дорожки, редко достается в добычу.
Вообще ловля дорожкой в самый разгар клева щуки в озере и еще более тальменя в Вагране и в верховьях Сосьвы есть один из самых занимательных способов уженья, который в большинстве случаев требует большой усидчивости и терпения. С напряженным вниманием сидишь в корме лодки и осторожно, стараясь не нарушить тишины раннего утра, медленно опускаешь весло в воду, заворачивая его у кормы, так что оно служит вместе и рулем; бечевка, наложенная для большей чувствительности за ухо, мерно и часто колеблется – верный признак, что дорожка играет как следует. Вдруг шнурок быстро натягивается и больно режет ухо: это щука схватила с разбега сверкающую приманку; еще мгновение, и она сама собою подсекается инертивным движением лодки; с большей и меньшей осторожностью вытаскиваешь ее или даешь ей предварительно увлечь легкий челнок, слегка подсобляя веслом и постепенно убавляя бечевку, подводишь наконец измученную рыбу к корме и захватываешь ее сачком.
Нередки, впрочем, и фальшивые тревоги и промахи, так как щуке, завидевшей мимо плывущую дорожку, большею частию приходится хватать ее не прямо с хвоста, а несколько сбоку; вот почему очень часто случается вытаскивать щук за жабру, за бок и даже за хвост. Но и в промахе не велика беда: и здесь, как и везде, утешаешь себя тою мыслию, что лучше промах, чем ничего, и снова плывешь по невозмутимому озеру, постепенно отпуская бечеву, стараясь грести так, чтобы дорожка сверкала на глубине полуаршина.
К средине июня щука перестает до самой осени жадно брать на жерлицу и дорожку: к тому времени всюду появляется мелкая рыбешка, и она везде находит себе достаточное количество пищи. Озеро кишит мелюзгой, бесчисленные стаи ее толпятся у берега и играют на солнце; проворно разбегается она при усиленном шуме и приближении лодки; подобно брызгам, разлетается во все стороны – верный знак, что за своим же собственным потомством охотятся алчные щука и окунь. Последний, изнуренный продолжительным постом, начинает сильно клевать, в свою очередь, снова собирается в многочисленные стаи и жадно отъедается своею же собственною молодью, мормышем и другими мелкими животными организмами. С первым цветком «шипишника», т. е. шиповника, рыбаки с нетерпением ждут начала клева, приготовляют свои незамысловатые удочки, запасаются червями, чинят ботальные мережи и поправляют рассохшиеся ботала. Летний лов в полном разгаре; скоро начинается и клев ерша, но по своей мелкости он большею частию беспрепятственно проходит через сети и берет на червяка гораздо хуже окуня; любимая пища его – мормыш, в чем легко удостовериться: каждый пойманный ерш буквально по горло набит этим рачком.
Выше мы упоминали, что озеро вообще довольно чисто; в нем почти вовсе нет ни камыша, ни тростника, ни каких других крупных водяных растений, в тени которых в полуденный жар знойных летних дней, когда вода нагревается свыше 20°, так любит держаться рыба. Все озеро, правда, заросло, но мелкими растениями, которые в виде мха стелются по дну и дают обильный материал для образования няши. Вот почему в искусственной тени, устраиваемой рыбаками посредством целых груд хвороста и срубленных деревьев, рыба собирается в огромном количестве. Здесь-то и удят ленивые и несовершеннолетние обитатели озера, между тем как более старательные, или, вернее, временно понуждаемые потребностью в деньгах, расставляют тут же свои ботальные мережи. Ранним утром далеко слышится урканье ботала, и, ловко владея и вместе управляя им лодкою, загоняет рыбак неподвижно стоящую щуку и беспрерывно шныряющего окуня. Ботальная сеть, в сущности, та же двойная мережа, но с весьма незначительными изменениями. Главная разница, однако, та, что рыба заходит сюда не сама по себе, а загоняется помощию особого снаряда, производящего весьма сильный шум. Это ботало состоит из более или менее длинного шеста, к концу которого прикрепляется или вворачивается т. наз. – колокол – деревянный или железный снаряд колоколообразной формы, внутри пустой. Воздух, сжимаемый ударом колокола, производит этот глухой, но весьма сильный звук, заставляющий испуганную рыбу бросаться стремглав вперед, где ее встречает сеть, в которой она и запутывается. Звук этот бывает тем сильнее, чем правильнее сделан самый колокол, диаметр отверстия которого должен быть у краев уже, чем посредине. Все, конечно, зависит от удачного выбора места, уменья ботать; соблюдение тишины при забрасывании сети имеет также важное значение. Если рыбы собралось много, то нередко удается вытащить зараз до 5 и более пудов. Тихо и бесшумно подвигается лодка к намеченной груде хвороста, осторожно выкидывает рыбак сеть; внезапно окрестности озера оглашаются гулкими ударами ботала, отдающимися эхом в горах: стаи турпанов, доселе не обращавших внимание на человека, поднимаются на воздух и улетают; кипит и брызжет вода под ударами, все ближе и ближе к сети подвигается лодка, ловко управляемая тем же боталом; чаще и чаще слышатся его урканья, осторожно вытягивает рыбак сеть, отягощенную рыбой. Случается, что мера буквально тонет на дно от множества запутавшейся добычи.
Впрочем, и уженье в самый разгар клева окуня имеет своего рода приятность и значение. Здесь, да и почти во всех Зауральских озерах, кишащих рыбою, ничего не значит выудить тогда два, даже три пуда рыбы: успевай только забрасывать и скорее оправляй насадку. Окунь берет беспрестанно: еще червяк всего опустился на четверть от поверхности, а жадная рыба уже заглатывает его и не торопясь увлекает его в сторону. Навряд ли кто из жителей России может похвастать, что хоть раз в жизни выудил более тысячи окуней в день, а это здесь весьма нередкое явление: в степных озерах Екатеринбургского и Шадринского уездов такое количество легко добывается и в короткий зимний день. Конечно, большею частию попадается мелкий окунь, около 1/8 фунта, то есть не старее 1–1 1/2 года, но на последних озерах нередко ловятся и гигантские окуни, в 5–7 и даже более фунтов весу. Любо смотреть зимой, как, скорчившись у многочисленных прорубей спиной к ветру, сидят рыболовы, проворно орудуя своим коротким удилищем; живо при помощи небольшой лопаточки подсекают они клюнувшую рыбу, проворно подхватывают лесу на эту лопаточку и правильными рядами кладут ее на лед; в одну секунду высвобождают крючок, еще скорее оправляют мормыша или налаживают нового. Здесь, на Княспинском озере, однако, никогда не удят на последнего или, вернее, не знают его значения для рыбы: обыкновенной приманкой последней служит земляной червь, насадка которого более кропотлива. Впрочем, и то сказать, что летом доставать мормыша труднее, да и рыба клюет на него не охотнее, чем зимой, когда вообще княспинцы не занимаются рыболовством, конечно, больше по лени, чем потому, что рыба уходит из озера и держится в устьях речек и в истоке. В последнем они, однако, удят иногда и зимой – на тараканов, конечно, более от скуки.
Уженье окуня продолжается довольно долго, иногда до середины июля, ботанье – до августа, даже до середины последнего месяца, до первых заморозков, когда помутневшая вода прояснится, рыба тронется в обратный путь через исток, и вместе с тем снова начнется ловля щук на жерлицу и с лучом, и острогой, столь увлекательно описанная незабвенным Аксаковым.
IV
В начале июля – лето в полном разгаре. Наступают самые жаркие дни, и вместе с тем все более и более увеличивается количество овода и паута, главного бича рогатого скота и лошадей, все лето пасущихся в Урале на полной свободе. Появляются мириады мошек, и в теплый, тихий и особенно пасмурный вечер целыми тучами окружают они человека, назойливо лезут в глаза, нос, рот, забиваются под платье и не дают ему ни на минуту покоя. Тут начинается и без того тяжелая сенокосная страда, тем более утомительная, что обыкновенные косы – литовки – употребляются здесь очень редко, и высокая трава кочковатых болот обыкновенно скашивается, вернее, срубается с помощью горбуш – особенных кос с коротким косовищем. Согнувшись в три погибели, идет косарь между кочек и, переворачивая горбушу, попеременно то справа, то слева срубает высокую осоку. В сравнении с этим первобытным и неэкономическим способом, так как иногда срезается только половина травы, обыкновенное кошение может показаться самою легкою работою, но литовки здесь дороги, народ к ним непривычен, они часто ломаются, да и кошение ими в кочках не так удобно; притом трава в Урале нередко достигает более аршина вышины, и в ней не ощущается недостатка.
Не страшна сенокосная страда ленивым княспинцам, не привыкшим к тяжелому труду: почти всю траву своих лугов они продают еще на корню, конечно за бесценок, более трудолюбивым и предприимчивым богословцам, далеко не так избалованным судьбою, и оставляют для себя только небольшую часть сенокоса, не сбытую с рук. Но и это сено, накашиваемое вместо дней – неделями, с первым снегом перевозится в завод на нанятых лошадях, еще чаще до первопутья сплавляется по частям на лодках.
До Ильина дня (20 июля), иногда до начала августа продолжается страда, и в этот промежуток времени кончается кратковременное северное лето. Все холоднее и холоднее становятся ночи, чаще и чаще дует северный ветер, еще в конце июля случаются утренники – весьма обыкновенное явление в следующем месяце.
Но около средины июля окрестности озера оживлены более, чем в начале лета; всюду слышится звенящий звук натачиваемых кос, частые выстрелы, ауканье пришлых косцов, лай собак. Около озера кипит живая деятельность.
К тому времени увеличивается и пернатое население озера. Снова показываются стаи плавунчиков, куличков-воробьев и прочих голенастых птиц; все утки окончательно собираются на озеро; к местным присоединяются и дальние, утята начинают летать; скоро соберутся они в огромные стаи, скоро начнут показываться и пролетные утки.
Но только с средины месяца, когда молодые серушата совсем оперятся, появляются на озере турпаньи выводки. Даже в эту позднюю пору случается находить свежие яйца этих позднонесущихся уток. К концу месяца вся середина озера густо усеяна черненькими турпанятами; мирно и дружелюбно плавают они вместе со старыми селезнями: трудно разобрать, где кончается один и где начинается другой выводок.
В самом деле, ни у каких других пород уток не встречается такой общежительности, ни у какого селезня не найдешь такого чадолюбия. Нечего опасаться, что утенок, отбившись от матки или вовсе ее лишившийся, останется без призора, в котором он, как и все утки, не особенно нуждается, так как всегда и без матки сумеет найти себе пищу и спрятаться или унырнуть от врага, будь то хищная птица или сам человек. Часто можно видеть вместе утят самого различного возраста, ведомых одною уткою или селезнем, который одинаково заботится о их безопасности; нередко два, три десятка турпанят, даже более, плывут вслед за красноклювым черным турпаном-самцом, и последний так же извещает их о грозящей опасности, так же учит их нырять, как и самая чадолюбивая утка. Наоборот, можно видеть последних всего с каким-нибудь одним утенком, и, строго говоря, первоначальной семьи, встречающейся у большинства животных, здесь нет вовсе: сегодня утенок плавает с одним выводком, завтра пристает к другому, послезавтра его водит какой-нибудь селезень.
С каждым днем увеличивается количество турпаньих выводков. Все реже и реже можно видеть летающих стариков, и все чаще можно наблюдать их необыкновенное искусство в нырянии, в чем они уступают только гагарам. Целыми минутами остаются они под водой, быстро проплывают десятки сажен, сопровождаемые и утятами, мало, и то в первую неделю своего существования, уступающие взрослым в этой врожденной способности. В безветренное утро на зеркальной поверхности невозмутимого озера легко наблюдать направление, взятое нырнувшей уткой, даже скорость ныряния по мелким пузырькам, указывающим пройденный ею путь. У серых уток, куда принадлежат кряквы, чирки, шилохвости, свиязи и широконоски, собственно не ныряющих, а скорее ползающих по дну, эти пузыри гораздо крупнее, что, впрочем, и понятно, так как они при этом сдвигают с места как растения, так и самый ил. Часто при этом нырянии попадаются они – турпаны и гоголи в особенности – в расставленные мережи, куда иногда нарочно загоняются рыбаками. Обыкновенно турпаны, чтобы их не видали в воде, стараются нырять против солнца и часто, проплыв десятка три, четыре сажен, высовывают из воды один нос и при малейшем волнении на озере продолжают плыть, не замечаемые человеком. Но в тихую погоду пузыри ясно показывают, где плывет унырнувшая утка, и нередко княспинский рыбак, уступающий в ловкости управления лодкой только одним ясачным, нагоняет не только молодых, но и взрослых турпанов и в тот момент, когда уставшая птица начнет высовываться из воды, в одно мгновение наносит ей сильный удар веслом.
Наступает и август. Кончается страда, все население Богословского округа, только что успевшее убраться с сеном на великолепных пойменных лугах Сосьвы, спешит в уцелевшие кедровники, если они обещают урожай. Кто уходит шишковать к Петропавловскому, кто в самый Урал, к Павде, к Конжаковскому и Острогорскому камням. Княспинцам нечего, однако, заботиться: кедры, хотя и немногочисленные, у них под рукой, и нечего опасаться, чтобы их предупредил кто-нибудь из дальних промышленников. Вообще в настоящее время кедровый промысел не имеет здесь большого значения, и перейдем к жизни подводных обитателей озера.
Около средины августа, как только пожелтевший лист начнет облетать с деревьев, в листопад, начинается обратное движение рыбы из озера в Турью; рыба, и окунь по преимуществу, выходит из озера и катится по истоку. Факт этот не имеет, однако, общего значения, и, по-видимому, в этом возврате в реку главным образом участвует взрослая рыба, выведшаяся не в озере, а в реке или в Богословском пруде. Главная масса остается почти всю осень – до наступления настоящей зимы, и ерш, по-видимому, вовсе не принимает участия в этом переходе.
Само собой разумеется, княспинцы зорко следят за этим движением, и первые стаи, вступающие в исток, уже встречаются целыми рядами заязков, приготовленных заранее сообща всеми рыбаками, делящими затем добычу поровну или, вернее, по числу участников в ловле, почему большая семья получает и большее количество рыбы. Конечно, дело не обходится без различных недоразумений, ссор и перебранок, но, собственно говоря, этот последний летний лов и не имеет особенного значения: рыба, встречая на пути преграду, не имея такой настоятельной потребности движения вперед, как весной, перед нерестом, и в начале зимы, перед промерзанием озера, нередко даже возвращается в последнее.
В начале сентября лов в морды по истоку почти совершенно оканчивается. Начинается ловля щук, сначала жерлицами, как в начале лета, затем острогой. К тому времени молодая рыбешка достигает уже порядочной величины и достается в добычу щукам не с прежнею легкостью; большая или меньшая часть ее, смотря по году, уходит из озера в исток; а речки и этим хищникам далеко не прежнее раздолье. Жадно берут они на жерлицу, и иногда этот осенний лов бывает еще добычливее летнего.
Но вот мало-помалу ночи становятся темней и темней, усиливаются утренники и становятся все продолжительнее; стынет земля в лесу, не отогреваемая лучами осеннего солнца, холодеет вода в озере и с каждым днем отстаивается и светлеет. И днем ясно видны все неровности дна озера, стелющийся мох и другие растения, едва различимые летом, несмотря на незначительную глубину озера. Пора лучить, заготовлять «смолы», пора натачивать и поправлять остроги.
В числе других способов ловли рыбы охота с лучом и острогой для рыбака-охотника бесспорно занимает первое место. Не говоря уже о том, что эта ловля одна из самых трудных и требует всего более силы, ловкости, сметки и необыкновенно верного глаза, она имеет еще то значение, что, за исключением невода, только этим способом добывается самая крупная, отборная рыба. Охота с лучом имеет даже в себе много поэзии, и всякий, кто хоть раз был свидетелем этой ловли, не говоря о непосредственном участии, непременно согласится, что не может быть более великолепного зрелища, как вид этого чуждого подводного мира: в черте огненного круга ясно видны все неровности дна, все растения и спящие обитатели озера; далее во все стороны непроницаемая тьма и, по-видимому, безграничное пространство воды; медленно и бесшумно плывет лодка, точно предводимая пламенем, быстро сменяются впечатления, и в больших прудах, имеющих столь богатую флору водяных растений, много разных пород рыб, трудно представить себе большее разнообразие.
Главный снаряд для лученья – острога – весьма нехитрое орудие и имеет здесь более грубую форму, чем на Екатеринбургских озерах, где во всеобщем употреблении остроги изделия знаменитого Каслинского железоделательного завода. Там они гораздо легче и менее массивны, железо их имеет почти твердость стали, вследствие чего зубцы притупляются не так скоро, и притом последние, кроме большой зазубрины, как у обыкновенного рыболовного крючка, на самом конце имеют еще несколько мелких насечек, в свою очередь не позволяющих рыбе сорваться. Здесь нет, однако, особенной потребности в остроте зубцов, так как большею частию приходится бить не крепкочешуйных язей, чебаков, линей и карасей, а исключительно щук, в Вагране же – тальменей, в мягкое тело которых острога вонзается свободно, не отскакивая, как это случается на Екатеринбургских озерах при лучении крупных окуней и язей.
Большею частию острога имеет 7–10 зубцов, но иногда это количество доходит и до 12. Каждый из них длиною около четверти, четырехгранной, реже цилиндрической формы, а все зубцы имеют около четверти в ширину и кончаются железной трубкой, которая крепко и неподвижно прикрепляется к сухому и тонкому шесту около сажени длиною, редко более, а впрочем, смотря по глубине, на которой производится лученье.
Второстепенное значение имеет устройство луча. Но для этого существует особого рода весьма целесообразное приспособление. Эта т. н. коза состоит из железной изогнутой аршинной рукояти, к которой с боков привариваются тоже изогнутые прутья, идущие сначала горизонтально, а потом приподнимающиеся вертикально, так что весь снаряд имеет вид продолговатой жаровни около полуаршина шириною. Конец рукоятки прикрепляют к носу лодки таким образом, что коза находится несколько выше последнего, вообще по крайней мере на аршин от воды, что необходимо для освещения возможно большего пространства.
Обыкновенно при охоте с острогой употребляется не бат, который, в сущности, не что иное, как большое и несколько подвостренное корыто, выдолбленное из сосны или кедра, а лодка, которая в главных чертах имеет большое сходство с волжскою душегубкою, но еще легче последней. Эта лодка по всему Зауралью, как и бат, управляется одним веслом, которым вместе с тем и дают направление лодке, т. е. оно служит и рулем. Гребец сидит здесь уже не в передней, носовой, части лодки лицом к корме, как на гребных лодках, а в корме – лицом к носу. Большинство подобных лодок делается здесь на Сосьве и в д. Алапаихе обрусевшими вогулами – ясачными, с которыми никто из коренных русских не сравнится как в искусстве приготовления лодок, так и в управлении ими. Привыкнув грести двумя веслами зараз, сначала даже вовсе не постигаешь, каким это образом они могут проплывать огромные расстояния, гребя только с одной стороны лодки, переменяя руку только для отдыха соответственного плеча. Такого рода гребля с непривычки крайне утомительна и требует гораздо большего напряжения силы, чем при управлении одним или двумя веслами, неподвижно прикрепленными к борту. Здесь устает только поясница, там очень скоро заломит плечо и лопатку: «запоют крыльца», как выражаются княспинцы.
Отсюда понятно, что все такие лодки, управляемые одним веслом, должны быть крайне легки. В этом отношении они превосходят в значительной степени короткие, но неуклюжие и толстостенные баты, которые, однако, далеко не так вертки и качки; необнабоенная лодка, то есть без бортов, бывает иногда так легка, что один человек без напряжения может ее волочить по земле и даже нести на руках, а вдвоем свободно унесешь ее и за несколько верст. Вместе с тем она до того валка, что достаточно едва наклониться набок или приложиться из ружья, чтобы равновесие нарушилось и лодка зачерпнула воды. А между тем в такой скорлупе часто гребут стоя, когда она становится еще неустойчивее, так как центр тяжести лодки с гребцом поднимается еще выше.
Отвлекшись раз несколько в сторону, дадим уж заодно и некоторое понятие о том, как делаются подобные лодки. С этою целью выбираются самые толстые осины, вершков 12 и более в диаметре, для этого употребляется тоже более тяжелый кедр. Из большого толстого дерева выходит обыкновенно два челнока, каждый в 2–3 сажени длиною. Оба обрубка гладко обтесываются и обчищаются от коры и лежащего под ней слоя, концы их заостряются, и более тонкий, носовой, более, чем толстый, кормовой конец; один бок обрубка скалывается на четверть или несколько более; с противоположной стороны и с боков правильными рядами вбиваются деревянные или железные гвозди одинаковой меры с надлежащей толщиной лодки (обыкновенно в палец); затем начинается самая главная и трудная работа – вытесывание лодки. С этою целью употребляется особый инструмент, называемый теском, который в общих чертах имеет вид несколько загнутого топора, надетого не вдоль, а поперек рукояти. Этим теском мастер выдалбливает лодку сначала в грубом виде, затем, когда дойдет до шпеньков, начисто и с большою осторожностью, чтобы не протопить, или не прорубить, лодки. Затем лодка разводится, т. е. края ее распяливают над огнем, причем она беспрерывно смачивается водой, и между бортами вбиваются все более и более длинные брусья. Наконец она окончательно разведена; брусья, обыкновенно два, утверждаются накрепко, лодка несколько подстругивается с боков и внутри, некоторое время сохнет и наконец совсем готова, мало отличаясь, как видит читатель, от лодок дикарей. Остается только, коли предстоит и в том надобность, наколотить набои, а если чересчур валка, то и бычки – более или менее толстые обрубки, несколько выше той черты, по которую порожняя лодка сидит в воде и которые не позволяют ей вертеться и очень часто зачерпывать.
Такие бычки особенно полезны при лученьи, когда бойцу приходится стоять на ногах и нередко делать весьма порывистые движения. Вообще для этой охоты чем глубже, больше и, следовательно, чем менее качка и вертлява лодка, тем лучше и безопасней. Иначе весьма не трудно окунуться в холодную воду, а во втором случае приходится грести то с одной, то с другой стороны: весло булькает и этот шум разгоняет близстоящую рыбу.
Остается теперь один осветительный материал. Для этого нет ничего лучше небольших поленьев или щепок, наколотых из смолистых сосновых пней, или смолья, которое дает самое яркое и продолжительное пламя. Смолье это заготовляется заранее и высушивается как можно лучше, иначе оно горит гораздо темнее и с треском, пугающим чуткую рыбу, у которой вообще изо всех чувств слух наиболее развит.
Сколько раз я ни был участником этой ловли с лучом и острогой на Екатеринбургских озерах, мне никогда не удавалось исполнять как следует главную действующую роль, требующую продолжительного навыка и опытности, и потому я обыкновенно довольствовался более скромным назначением гребца: при трудности сохранить равновесие и отгадать то расстояние, от которого медленное опущение остроги должно перейти в сильный удар, я большею частью давал промах или же попадал слишком близко к хвосту и лишался своей добычи.
Но зато сколько неожиданного удовольствия испытываешь, когда едешь в лодке темной осенью ночью: кругом мертвая тишина, изредка нарушаемая лаем собак и кряканьем уток; ярко горит смолье, освещая путь; на одну минуту виднеются все мельчайшие подробности дна озера и постепенно сменяются новыми; всюду неподвижно стоят мелкие окуньки, мелькают неутомимые ельцы и чебаки, которые вообще гуляют почти всю ночь; там и сям виднеются небольшие щурята, не стоящие удара, и тоненьким сучком лежат они в углублениях няши; тихо и бесшумно плывет лодка, ни единая капелька не скатывается с весла, не вынимаемого из воды, и то осторожно оно подворачивается к корме для придачи лодке прямого направления, то снова выносится вперед в разрез воды, почти касаясь краев лодки.
Неподвижно, рисуясь черною тенью на огненном кругу, стоит рыбак посредине лодки и держит наготове острогу. Проворно, но без малейшего шума опускает он ее в воду наискось, вдруг с силою нажимает ее и вытаскивает пойманную рыбу. Ударом другой руки снимает ее с остроги, ловко подкидывает на жаровню свежего смолья, поправляет его зубцами последней. Трещит огонь, искры и обгоревшие головешки с шипением падают в воду, и снова вспыхивает еще более яркое пламя. Вот и еще новая добыча, другая, третья, чем дальше, тем больше; чаще становятся и промахи: нередко рыба убегает в то самое мгновение, когда острога готовится пронзить ее спину. Впрочем, щука уходит очень недалеко, и глядишь, она снова приткнулась, отойдя каких-нибудь десять сажен; вот почему ее нередко снова находят поблизости, разумеется если она по величине заслуживает этого. Уже полупудовая щука требует от рыбака много силы для того, чтобы ее крепче прижать к земле, и сноровки, дабы не упустить даром добычи, которая нередко вырывает острогу. В сильных, опытных руках только дрожит древко остроги, и щука, втиснутая в вязкий ил озера, скоро изнемогает и через несколько минут вытаскивается без особого труда. Таковые здесь, однако, составляют большую редкость, но на Екатеринбургских озерах случается видеть таких громадных щук, что рыбак даже не осмеливается ударить их острогой. Несколько лет назад в Увельдах, большом и очень глубоком озере у подошвы Урала, на границе Пермской и Оренбургской губерний, была поймана неводом щука в 3 1/2 пуда. Сколько десятков, даже сотен лет минуло этому гиганту наших пресных вод, где только сом и, уже частью морская, белуга превосходит его величиной.
Не одна рыба попадает на острогу ловкого рыбака. Часто последнему доводится закалывать и уток. Точно ошалевшие от внезапно озарившего их пламени, вертятся они на одном месте, налетают на огонь; даже гребцу удается зашибать их своим коротким широким веслом. Охота с лучом потому нередко доставляет двойную добычу: нет рыбы или ветер зарябил гладкую поверхность озера, чаще и чаще проглядываешь рыбу и она уходит от неверно направленного удара – можно подъехать к берегу, к ближним курьям, к известным ночлегам уток, и смотришь, пяток, десяток, а то и больше лежит на дне лодки. Впрочем, здесь, на Княспинском озере, они и без того попадаются очень часто, и сами рыбаки даже не рады им, так как они своим криком и шлепаньем пугают рыбу, а сами все-таки не так легко делаются добычей последних.
Трудно представить, сколько крупной рыбы добывается таким способом. Как здесь, так и на Екатеринбургских озерах не редко в 3–4 часа удается набить до 10 пудов самой лучшей, отборной рыбы, но в последних, кроме щук и огромных налимов, есть много язей, линей, окуней, даже чебаков, достигающих там невероятной величины – до 6 фунтов. Хорошо еще, что весь успех этой ночной ловли с острогой обуславливается безветренной погодой – довольно редким явлением во всем Зауралье, где в это время года беспрерывно дует сильный северо-западный ветер, только несколько стихающий к вечеру.
Поэтому в общем итоге все княспинцы редко добывают острогой более сотни пудов, и, конечно, одной щуки, так как окунь большею частию, а ерш всегда не стоит и удара острогою. Но здесь эта ловля имеет весьма полезные последствия, так как она истребляет главных хищников: без всякого сомнения, эти сто пудов щуки уничтожили и уничтожают не одну сотню, а может быть, тысячи пудов прочей рыбы.
Но не щука является нарушителем равновесия жизни рыб озера, а все тот же человек!
Наступает октябрь, усиливаются морозы, снег более или менее толстым слоем покрывает всю землю, озеро замерзает, ледяная кора его утолщается с каждым днем. Богословские лесники и сосьвинские ясачные уже давно вышли на промысел сохатого и соболя, белки и рябчика, меткая пуля их не дает пощады и медведю, уже забравшемуся в берлогу. Скоро наступит самый добычливый осенний или, вернее, зимний лов рыбы на Княспинском озере.
Выше мы уже упоминали, что озеро вообще очень мелко и дно его покрыто толстым слоем ила, или няши, – собственно сгнивших растительных остатков, накоплявшихся веками. Каждый год побитая осенними морозами подводная трава и мох озера гниют и вместе с животными организмами доставляют новый материал для образования няши, которая и в летнее время года делает воду озера негодною для питья. По той же причине, несмотря на большое количество впадающих ручьев и речек, все-таки имеющих освещающее действие, в озере нет вовсе многих рыб, требующих для своего существования более свежей воды, как, например, налима, язя и ельца.
По мере утолщения льда влияние няши на качество остальной массы воды все более и более усиливается: вода мало-помалу настаивается разлагающимися и разложившимися животными и растительными остатками, и наступает минута, когда жизнь рыбы в озере становится уже невозможною. Воздух подо льдом спирается с каждым днем, из проруби так и несет гнилью: еще несколько более сильных морозов – неглубокое озеро почти окончательно вымерзает.
Но еще гораздо ранее этого времени, обыкновенно в конце октября и в ноябре, вся рыба массами выходит из озера и стремится в свежую воду речек. Бесчисленные стаи ершей, окуней, множество щук вступают в устья последних, где их встречают целым рядом различных снарядов. Начинается ловля, вернее, истребление рыбы, задыхающейся от миазмов и недостатка воздуха.
В это время рыба ничего не ест и желудок ее пуст, даже хищные щуки мирно идут в стае мелкой рыбы. Все рыбное население стремится из озера, влекомое только одним чувством самосохранения, имея только одно побуждение – как можно скорее уйти от «дохлой» воды. Жабры и перья рыбы белеют, движения ее делаются все более вялыми, вся она становится неприятною на вкус и отзывается няшей, мясо ее делается дряблым и очень скоро разваривается. Сотни, тысячи пудов погибают ежегодно, запертые в озере жадными промышленниками, заграждающими все устья речек. «Тысячи пудов не задушишь – пятисот не добудешь», – наивно признаются княспинские рыбаки, не понимая всего варварства подобной ловли полусонной рыбы, не разумея, что они сами через это лишаются своих будущих выгод.
И после этого они еще удивляются уменьшению рыбы в озере. Десятки лет подряд, начиная с первого княспинского поселенца, не было ни одного года без большего или меньшего мора рыбы перед наступлением зимы. В 1868 году более 1000 пудов рыбы, ерша по преимуществу, было погублено без всякой пользы, и к весне все устья речек белели от массы их трупов, грудами выкидываемых волнением на берег растаявшего озера. Каждый год вся рыба, оставшаяся в озере и не успевшая скатиться в августе в исток, частию погибает без всякой пользы для человека, остальная часть вылавливается почти начисто. Отсюда понятна относительная мелкость рыбы.
Осенний ход рыбы весьма непродолжителен – не более недели. Прежде всего она идет в речки с более худшей, болотистой водой, но ход ее сюда незначителен, и главные массы рыбы подходят несколько позднее к устьям быстротекущих и прозрачных рек – Большой и Малой Ершовки и речки Лягушки. Здесь-то и производится главный лов, продолжающийся всего двое-трое суток.
Прежде всего сообща, всею артелью, как эти, так и прочие речки перегораживаются у самого устья редкими котцами, где остается самая крупная рыба, именно щука. Выше, саженях в 5–15, всю речку снова пересекает второй запор из тесно стоящих кольев с отверстием для морды, не заткнутой на конце; затем, в таком же расстоянии, следует запор из досок с промежутками для самых частых морд – из зелья, т. е. сосновых драночек, из которых делаются и котцы, и [рыба] через узкое отверстие морды во втором ряду достигает последнего, глухого запора, откуда уже не может двинуться ни взад, ни вперед и где накопляется такими массами, что уже нет времени и особенной надобности вынимать морды и столпившуюся рыбу, которую денно и нощно, почти без отдыха, вытаскивают сачками. Вся семья по мере сил участвует в этом истреблении: сильнейшие сакают рыбу, слабейшие члены укладывают ее в берестяные корыта – чуманы или такие же кузова – пойвы вместимостью до 3-х пудов; в последних по окончании лова рыба переносится на плечах домой и затем в завод для продажи. Каждая минута дорога в это время: все население озера от мала до велика собирается у речек и безустанно вычерпывает рыбу и все-таки не успевает управиться: множество ее задыхается от тесноты и дурного качества воды озера, подступившей и к устьям речек. Немногие успевают уйти далее вверх по реке, пользуясь несколькими минутами, потребными для опростания битком набитых морд.
Сотни пудов достаются на долю каждой семьи; снова княспинцы сбывают рыбу сравнительно за бесценок в Богословск и приехавшим по первопутью соликамам, снова проматывают заработанные деньги и прежними оборванцами и бедняками возвращаются уже в январе в свои жалкие лачуги, запасшись только самыми необходимыми жизненными припасами. До конца февраля, до первого наста, сидят они дома, и только Великим постом выходят на весенний промысел «зверя», белки и рябчика. В осеннем, главном промысле они принимают очень мало участия и в это время охотятся за одними сохатыми.
Как добывают последних в разное время года, как шишкуют богословцы, мы опишем при первом удобном случае.
Л.П. Сабанеев
Читайте также: