Орлов Анатолий Петрович - современный уральский писатель. Родился в 1935 году в городе Сысерть Свердловской области. С детства интересовался краеведением и художественным творчеством, в первую очередь фотографией и театром. После окончания школы поступил в лётное училище, что во многом определило его насыщенную событиями, непростую, но интересную жизнь. Путешественник: за долгие годы своего служения в авиации побывал более чем в 100 странах, в том числе в некоторых африканских государствах. После ухода на пенсию вместе с женой стал работать над литературными произведениями. В настоящее время Анатолий Петрович - автор семи книг, часто печатается в российских литературных журналах. Лауреат литературной премии 2003 года за лучший рассказ в номинации "Человек в экстремальных условиях". По собственным словам А. Орлова, он не писатель, но всё написанное им пропущено через душу. В этом главная ценность его произведений.
"Терновый венец" - это биографичная повесть трагической истории уральской семьи Палкиных из древнего села Щелкун Сысертского района.
Начало судьбы
Вечером над большим уральским селом Щелкун завис веселый звонкий перестук молотков об наковаленки - отбивали косы-литовки. Крестьяне готовились к первому выезду на сенокос.
В некоторых оградах было тихо. Значит, мужиков тех семей повыбила «ерманская», а затем и гражданская войны. Молодая поросль светлыми головенками еще только доставала до ручки косовища литовки. Бабы-горемыки из таких семей присоединялись к соседям.
Накануне дед Матвей, кряжистый еще старик с окладистой бородой, с сыном Иваном верхом на лошадях объездили все заветные поляны своих покосов. Трава поднялась добрая! Они-то лес знали: зимой рубили бревна, заготавливали дрова, жгли уголь в куренях для сысертских заводов, гоняли зверя с берданкой; летом – «пытали» тайком от властей свой фарт в поисках веселых да баских «камушек», а то и золотишка в песках чистых речушек-говорушек. Даже хватало иногда немного жертвовать на нужды Святого Храма в Сысерти.
Постепенно к голосистому металлическому перестуку присоединился занудливый комариный писк. Теплый вечерний туман – к хорошей погоде – начал приглушать все звуки. Иногда пытались помычать коровы, но женские голоса успокаивали их, словно извиняясь за запоздалую дойку. В селе пахло парным молоком. Кое-где озорные дворовые «жучки» и «тузики» лениво, нехотя вступали в перебранку, но тут же умолкали.
Иван Матвеевич Палкин давал последние указания. Сам дед Матвей тихо ковырялся с лошадиной сбруей в амбаре, не мешая сыну Ивану. Иногда старик надрывно кашлял. Этот раздирающий грудь кашель появился давно, еще в Усолье Камском, после того, как кнутом отхлестал до беспамятства зарвавшегося приказчика. Тогда сам Турчанинов в гневе приказал нещадно бить батогами – палками непокорного объездчика Матвея. Перестарались слуги, отбили все легкие у молодого парня. Пришлось тому пристать к ватаге атамана Ермака, где его и прозвали Палкиным. В Усолье после гибели Ермака Тимофеевича Матвей не стал возвращаться, и обосновался в укромном в то время Щелкуне.
У Палкиных накануне собралось большинство членов большой семьи. Приехавший на несколько дней из Сысерти Василий Иванович помочь с сенокосом отцу, сейчас смазывал свежим дегтем ступицы колес, проверял упряжь. Их зять Егор Федорович укладывал литовки, топоры, ведра. Дочь Антонина Ивановна таскала из амбаров и чуланов старые тулупы, домотканые половики – постелить в шалашах. Старшая Екатерина Ивановна с племянницей Пелагеей вытаскивали из печи горячие калачи и завертывали их в чистые тряпицы. Муж Екатерины Николай менял старые зубья у грабель. Анастасия Ивановна ушла в огород, где запасалась свежим лучком, огурцами для покоса. Ее Федор Федорович, стекольщик, проверял все окна в большом пятистенном доме Палкиных.
Собралась почти вся семья. Семья большая, дружная. Что-то задержало с приездом Татьяну и Александра Ивановича.
Сенокос, особенно его начало – это праздник души для молодых и старых. Это сытые коровы зимой. Это Масленица с жирными блинами. Это постоянная помощь маслом, сметаной, творогом от своих коровушек детям и родственникам в Сысерти и Свердловске. Гражданская война закончилась. Полегче стало. Объявили какой-то НЭП. В деревне у работящих мужиков стали появляться обновки для детей.
Утром, вроде, как и не спали, все на ногах. Тринадцатилетняя Нина тоже нашла себе дело – набивает лукошко поспевшими уже зеленым горохом, черными бобами. Как же – уже большая: за отличное окончание 3-х классов учителка наградила ее грамотой и 2-мя томами «Капитала» Карла Маркса.
Я в 40-е годы видел эти книги. Толстые, тяжелые, в темно-синем переплете с бородатым мужиком на обложке вызывали уважение своим только видом. Пытался сам читать этот программный труд, но он быстро наскучил своей мудреностью для меня фраз.
Ее тятя, Егор, помусолил страницы заскорузлыми пальцами – на самокрутки не годятся, погладил дочку по головке: «Молодец, Ниньша!». Подошедшему Василию Ивановичу хитро шепнул:
- Вот ты, Василий, партейный, скажи, какой капитал нажить учит меня этот Карла? А бумагу не жалеете – даже «козью» ножку не свернуть, толста больно. Не экономите.
- Это поощрение за труд и учебу, Егорша. Гордись своей дочерью. Учить ее дальше надо. Светлая голова у твоей Нины. Ты, Егор, - варнак, но поверь, мы построим коммунизм, - Василий шутливо шлепнул Егора по спине.
- Ну-ну, поживем – увидим. А, ну ее к лешему, эту комунизьму. Мне бы, лошади сыты, хлеб в амбаре, дом теплый, дети здоровы и одеты. Вот это – комунизьма! Ты вот от охранников да жандармов прятал своего Якова Свердлова, в Германску воевал с немцами в какой-то Франции, да и в наших лесах успел постреляться с колчаковцами. А толку-то? Ходишь по Сысерти с красными флагами, артели создаешь. Где же твой комунизьмь? Обходит он стороной твой дом. А райком ваш прихватил архимадридский кирпичный дом. Шура-то твоя все ждет тебя с митингов – чахнуть стала. Привез бы ее к нам в деревню на поправку. Только Петруху не заманивай в свою религию. Серьезный парень он у тебя. Учителем уже робит.
- Петр просится отпустить учиться на командира.
- Вот это – дело! Мужик должен уметь воевать! Ты навоевался, я на японской–то вволю накричался «Ура!», Егория на грудь получил. Япошка, правда, мне руки-ноги прострелил, но я об него штык тоже поточил. Ничего – оклемался. Теперь работаю, как «бурко». Людям в глаза глядеть не стыдно.
- Ты вот скажи, партейный, что за людишки у нас в селе появились? Не пашут, не сеют, не жнут, не молотят. Семей не имеют. Ходят в кожанках и фуражках, сапогах офицерских. Ох, и баская на них одежа! Некоторых ты знаешь. Помнишь, Тимка Беспалых как с отцом и братьями хлестали бражишшу, не просыхая? Собака и та сбежала со двора от позора. А Венька Петухов? Стивка Пастух? Последние лентяи. А ныне? Хуты-буты, ноги гнуты! Ривольверы на пузы повесили. Когда мы с тобой от Колчака отбивались, где они были? На меже в конопле прятались! А теперя – за советскую власть первые. Ходят, вынюхивают, к крепким избам присматриваются. Наша церква что-то их интересует. Зачем им церква-то? Ночью соберутся в комбеде – надоели уже Тимофею Зыкину, но не пикни, вмиг в Чека сообщат. Самосад чужой смолят, брагу ведрами дуют до «рачьего» положения. В полдень опять сонными мухами по селу ползают. Тьфу! Стыдоба! Эти тоже за светлое будущее?
- Егорша, не ворчи! Мы с ними разберемся. Приеду в Сысерть, скажу нашему секретарю Николаю Фомичу. Он – мужик правильный. И строгий. Да ты помнишь его, Егор, когда уводил от екатеринбургских казаков за Храповской кордон?
- Как не помнить Фомича. Мужик правильный, башковитый. Поклон передавай от меня.
На крыльцо вышли дед Матвей, держащийся за спину и часто кашляющий, и Иван Матвеевич. Дед довольно посмотрел на небо:
- Хватит копаться, скоро солнце выкатится! Иван, ты езжай, а я с Пелагеей дома останусь.
Все сноровисто без заминок стали усаживаться по телегам. Лошади заканчивали хрустеть овсом. Маленький Павлик с прыгающим вокруг него черным волкодавом со странной кличкой Кукла с натугой открывал скрипучие ворота.
- Егорша, помоги сыну!
- Сам справится. Не маленький! Верно, сынок?
Мать Антонина Ивановна кинулась на помощь.
- Мам, я – сам, – сердито прошептал Павлик. – Не помогай!
- Во-о, характер! Весь в деда! – забасил довольный дед Матвей.
Пелагея, ее оставляли дома присматривать за хозяйством вместе с дедом Матвеем, торопливо совала отъезжающим корзины с горячими налевошными и творожными шаньгами, пирожки с луком и яйцами, берестяные туеса с хлебным, свекольным, малиновым квасами.
Мужики разобрали вожжи:
- С Богом! – все перекрестились.
Через полтора часа на большой поляне распрягли и, стреножив, лошадей отпустили пастись. Мужики завжикали оселками по лезвиям литовок. Женщины занялись обустройством временного привала. Павлик с Ниной таскали свежесрубленные большие ветви берез и сосны для шалашей. Роса еще тяжелыми алмазами пригибала траву и сверкала в лучах поднимающегося светила.
- Коси, коса, пока роса! – дед Иван в белой нательной рубахе пошел в первый прокос.
Косьба по утренней росе – это очищение от забот, от дум непрошеных, от бытовых неурядиц. Это чистый лесной пряный воздух, успокаивающий размеренный звук срезаемой травы. «Вжик-вжик!». Это легкость освобождающегося от повседневности тела. От умывания в течение недели утренней росой рябые не смогут налюбоваться чистотой лица. Лишаи и конопатины пропадают без следа. Женщины в робком зеркале чистого родничка вдруг находят себя помолодевшими. Ну, а мужики? Ох, уж эти мужики! Готовы до утра со своими бабоньками считать звезды в небе и весь день вкалывать без отдыха на покосе. Даже женатые вдруг вспоминают свою молодость.
Вот так и в любой другой работе поддерживался дедом Иваном порядок в семье Палкиных. Все при деле. Каждый искал себе работу по душе и необходимости. Каждый ощущал себя необходимым членом большой семьи, и дорожил этим.
Нина с отличными успехами окончила 4-е класса щелкунской школы, получив в награду еще два тома «Капитала»
Старшая Пелагея училась кройке и шитью с помощью местной, Нининой, учительницы.
У Егора Федоровича и Антонины Ивановны работы невпроворот каждый день. От короткого ночного отдыха подушка не успевала продавиться.
Подрастающий Павел постоянно клянчил у Нины бумагу и карандаш. Учился писать буквы и рисовать.
Егор зимой стал брать с собой на работу любимую дочку Нину:
- Не обижайся, Ниньша, время ноне подозрительное: какие-то указы, решения. И все против тех, кто работает, кто лень считает за позор. Я знаю, ты – умница. И труд для тебя не зазорен! Но хочу я тебя приучить к непосильному труду. У тебя со временем будет семья. Ты детей своих тоже приучи к труду. Тогда они будут настоящими людьми. И никогда не вздумай бить. Не будешь – они станут гордыми людьми! Нина, ты уже большая. Надо тебе и туфельки, и отрез на платьице. Пелагея красиво шьет, своя портниха. Да и пальтишечко тебе необходимо. Чем ты хуже секретарской дочки? Прости меня, Нина, что рано детство твое обрываю, - отец Егор вытер глаза, и закурил крепкий самосад, выбивающий слезу даже у медведя-шатуна.
- Тятя, тятенька, ну, что ты. Я не обижаюсь. Я верю тебе!
Василий Иванович Палкин стал часто приезжать в Щелкун хмурым и молчаливым. Долго они о чем-то разговаривали с отцом Иваном Матвеевичем и Егором. Уезжал в Сысерть неспокойным.
После стольких войн наладилась, было, жизнь. Продразверстку заменили продналогом. Крестьянин мог рассчитывать на излишки своего урожая. Все заняты делом. Работали от темна до темна. Зимой друг к другу в гости ездили. Двор подметен, скот нагулен, амбары полны, сеновалы забиты сеном туго.
Только беда случилась. На Крещенье вышел дед Матвей за мясом в амбар. В погребе на льду поскользнулся, упал и пролежал больше часа, пока его дома хватились. Недолго проболел. Через неделю в самые лютые морозы его схоронили. Долго родственники горевали и вспоминали добром основателя рода Палкиных деда Матвея.
Можно жить. Только «этим в кожанках» справный двор, достойный хозяин – кость в горле. И Василий привез весть, что Сталин велел проводить коллективизацию. Всех в колхозы! «Комиссары» в кожаном совсем обнаглели!
Первое – разрушили церковь. Колокол каслинского литья на метр в землю вошел при падении с колокольни. Тащили тройкой лошадей – куда там! Не раскололся даже. Достойные мастера с молитвой его отливали! Стон и рев народа страшен был в предгорьях Березового увала. Даже зверь и дичь пропали до самой весны.
Второе – всех и вся в кучу! В общую. Комиссарам брать по потребности – закон социализьма, но по строгой норме. Функционеру районному и выше – сколько баба его проглотит. Работяге или крестьянину – чтоб с голоду не подохнуть. Сдохнет, кто же тогда пахать-сеять будет? Вот это – философия с диалектикой. Работать? Работа дураков любит. А «умные» уже в костюмах, только верный путь указывать могут, не умея ни печь растопить, ни лошадь запрягать, ни дом новый срубить.
Знакомая философия стала проявляться у нас после «перестройки» и «ускорения». А что ускорять-то надо было? А что перестраивать? До сих пор нет ответа. А сейчас вот – модернизировать! А что? Надо восстановить разрушенное демократами и отремонтировать построенное советской властью? Эх, эти бездумные и пустые новации! При приватизации сумевшие отхватить от народного пирога своими акульими пастями большие куски в открытую говорят, что народ пошумит-пошумит, да и подохнет. Больше подохнет, меньше пенсионеров содержать. «Вот живучий народ: и не платили ему даже мизерную зарплату месяцами, и пенсию сунули меньше минимума, и травим его экологией, и убиваем своей милицией, а он все еще живет. Только наш пенсионный фонд зазря переводим». Такие мыслишки могут высказать открыто не только партийные функционеры, но и чиновники, близкие по рангу к министру. Это в конце ХХ-го века и начале ХХ1-го.
Началась сталинская коллективизация. Стали по спискам разорять справные избы, называя работящих хозяев кровососами и кулаками. Насильно отправляли в такую даль, что Макару с телятами и не добраться. Вот бы депутатам сегодняшним такой закон провести в Думе, чтобы тех из простого народа, кто хочет еще жить и дышать, ссылать их во льды Ледовитого океана. Только так можно съэкономить Пенсионный фонд.
В конце 20-х и начале 30-х прошлого века в моду в селах вошел бездельник, типа Яшки-дурачка. Убогих на Руси народ не обижал. Но никогда не думал, что они, напялив кожанки, будут учить народ хозяйствованию.
Так вот, согнали всю живность на общий двор. Закрыли крепко, чтобы никто не смог покормить свою коровушку. Мужиков и баб с ребятишками записали в колхоз. Половину скота быстренько уморили. Но доложили наверх: «Коллективизация проведена на 90%. Народ воодушевлен заботой дорогого товарища Сталина! Да здравствует Ленин, Сталин, Карл Маркс! и этот, как его – Федор Энгель.
Василий Иванович почернел, спал с лица. Сам не мог понять, что творится. Партийная дисциплина сильнее родственных связей. Застрелиться? Сын Петр растет! Застрелиться? – ни Бог, ни люди не простят такой слабости. Значит, остается одно – жить! Жить, стиснув зубы.
Почистили дом Палкиных основательно, даже домотканые половики сперли в новую контору. Швейную машину «Зингер» покрутили, пока одному экспроприатору не прошило палец иглой – не суй, куда не надо! Машинку разбили и выкинули за ограду.
Егор Федорович угнал лошадей и коров тайными тропами на дальний лесной кордон. Из Сысерти приехали чекисты и его заодно с другими мужиками посадили в амбар. Пытали долго, куда подевал скот? Били смертным боем – не дознались! Крепок духом и телом был щелкунский мужик с солдатским Георгием на груди за воинскую доблесть. Кликнул Нину:
- Дочка, ухожу я. Прости меня, не выучил тебя. Держитесь вместе всегда! Только вместе и выжить сможете. Ты помладше Пали, но самостоятельная уже. 16 годков стукнуло. Маму Антонину Ивановну не оставляй. Павлику помоги, он скоро сам мужиком станет. Лесной курень не для тебя. Ты – умница моя. Василий поможет в Сысерти устроиться на завод. Уезжайте из Щелкуна. Вам не дадут здесь жить комиссары… Поцелуй меня, дочка.
Крупные капли слез дорогой Нины навеки закрыли глаза любимого отца Егора Федоровича Вольхина… Тяти.
Иван Матвеевич посмурнел, внезапно сгорбился. Молчал все время. Вскоре положили его на щелкунском погосте рядом со своей, давно умершей, женой, отцом Матвеем, с зятем Егоршей.
Василий Иванович с сестрой Екатериной и ее мужем Николаем Колясниковым заколотили дом. Перевезли всех в Сысерть. Из Свердловска приехал на похороны отца Александр Иванович. Дядя Сано, как звали его близкие. Много позже, уже после войны, и я его так стал называть, когда приезжал к ним на велосипеде в гости в Свердловск, где у них был свой домик на улице Кантонской Коммуны, сразу за Дворцом пионеров. В Сысерти их встретила вторая тетя Нины и Пелагеи Анастасия Васильева. Родственники помогли купить по сходной цене дом по улице Кабацкой, ныне – улица Свободы.
Антонина Ивановна с помощью братьев и сестер сумела продать дом в Щелкуне и скот на дальнем кордоне. Хватило расплатиться за новый дом. Она без работы сидеть не могла. По рекомендации Василия Ивановича помогала по хозяйству женам райкомовских начальников. Надо было учить Павла. Пусть, хоть, один из семьи выучится.
Пелагее было уже поздно учиться в школе. Она стала шить «на люди».
Нина устроилась шишкаркой на вагранку, готовить формы из шлака для отливки деталей. Вагранка – это небольшая печь для литья чугуна, которую открыли недавно на механическом заводе.
Вот такое было десятилетие начала ХХ века для одной сысертской семьи, судьба которой была характерной для многих и многих земляков.
Первая любовь
И начался новый период в жизни Нины. Нины Егоровны.
Горе от потери близких постепенно забывалось, исчезала острота безысходности. Молодость брала свое. С первых получек на заводе Нина справила себе туфельки, первые в жизни, отрез на платьице с веселенькой расцветкой. Заводские подружки стали приглашать Нину зимой – на посиделки, летом – на молодежные завалинки с гармошкой да балалайкой.
Году этак в 1934 пригласили Василия Ивановича с Ниной на какой-то праздник к Петру Степановичу Широкову. Он в свое время возглавлял отряд, воевавший с колчаковцами, а дядя Вася был связным от подпольщиков. Молодой девушке семья Широковых понравилась. И приветливым новым знакомым Нина приглянулась. Девушка не раз замечала внимательный, как бы ненароком брошенный, взгляд бездонно-голубых глаз русоволосого парня. Командирская гимнастерка ладно сидела на крутых плечах, в талии туго стянутая широким ремнем. Встретив ее взгляд, парень смущенно краснел. Присутствующие тоже отметили тайную игру двух молодых сердец.
- Молодежь, шли бы погулять. А мы тут с Петром Степановичем покалякаем о своих делах, - предложил Василий Иванович.
Девушку и юношу, словно ожидавших этих слов, не видимым ветром моментально вынесло за ворота. Гуляли по Пеньковке, Ольховке, Сосновке, - названия улиц какие красивые! Гуляли долго. Не могли наговориться.
А потом стали встречаться не на посиделках в компаниях, а старались уединиться. Петр служил командиром отделения ручных пулеметчиков. А сейчас, после окончания курсов красных командиров, ждал направления на должность комвзвода куда-то на Волгу.
Вскоре сыграли свадьбу в один из краткосрочных отпусков красного командира. Через год родился пацан, которого назвали Анатолием. Это был я. Счастью не было б предела, да несчастье помогло.
Петра в начале 1936-го перевели в Ульяновск. Он обещал, что скоро заберет их к себе. Начались долгие ожидания редких писем. Тон их почему-то становился все тревожнее и тревожнее. Нина очень переживала. Ждала с нетерпением вызова, но продолжала снова работать на заводе. Вскоре ее оформили мастером формовочного цеха.
За мной ухаживала бабушка Антонина. Тетя Паля стала моей крестной. Дядя Павлик – строгим руководителем моего воспитания.
Петру Петровичу Широкову не давали разрешения на переезд семьи. Это можно было перетерпеть, только тоска и возникшее чувство опасности царапали по ночам острыми когтями по сердцу.
В хлебных очередях пошли разговоры про какие-то суды в Москве над врагами народа. В Сысерти тоже нашли врагов народа. Что за враги народа? Знакомые многим люди. Соседи и товарищи по работе уважали их. И вдруг – враги народа! А люди – хорошие.
Василий Иванович стал редко выходить из своего кабинета на маленькой мебельной фабричонке – только на частые заседания райкома ВКП(б). Видно было, что неясная обстановка не давала покоя и ему.
Вдруг пришла официальная бумага из Ульяновска: «Уважаемая Нина Егоровна, НКВД города Ульяновск просит Вас прибыть для последнего прощания с командиром РККА Широковым П.П., нашим боевым товарищем и вашим мужем»
Со слезами собрали ее родственники в дорогу. Василий Иванович Палкин и Петр Степанович Широков молча посидели рядом.
- Дядя Вася, папа, что же случилось? Он же здоровым был? – вскинулась Нина.
- Езжай, - родственники хмуро обняли ее.
Нина уехала.
Долог в 1937 году был путь в город на Волге. Паровоз, нещадно дымя черной трубой, медленно тащил состав из пассажирских вагонов и грузовых платформ. Доехала с двумя пересадками. В воинской части приняли хорошо. Только высокий командир с двумя ромбами в петлицах отвел ее в сторону:
- Нина Егоровна, вас приглашают в НКВД.
Отвезли на своей машине. Открыли дверь в кабинет старшего следователя:
- Расскажите об отце вашего мужа и вашем дяде Палкине Василии!
Она подняла глаза и не верит им – на следователе шевиотовый костюм ее Петра. Вон даже дырочки заметны от знака «Ворошиловский стрелок» и «Х лет РККА». «И пуговицы я сама перешивала…» - подумалось. Следователь глаз не опустил, заерзал чуток:
- Нина Егоровна, мужайтесь! Мне нельзя говорить, но ваш муж умер после тяжелой болезни. Распишитесь вот тут.
- А где могила?
- Нет могилы! – сам морду отвернул в сторону и закурил.
Нет могилы! Некуда брякнуться без сил, негде прижаться телом к земле, чтобы ее пульс, стук ее сердца услышал Петенька. Нет могилы! Нет человека, нет и проблемы.
- А зачем вызывали? – со стоном произнесла Нина.
- Сообщить обязаны, Кое-какие вопросы задать. Таков революционный порядок!
- Да пропади пропадом ваш порядок! – в отчаянии закричала Нина.
- Но-но, что позволяешь? Захотелось за мужем следом?
- Чей костюм надел? Покойного ограбил? Сволочь! – и ушла. Странно, но ее отпустили без революционных последствий. Повезло!
Ушла в себя. Помертвело ее сердце. Закаменело.
Вернулась в Сысерть. Снова вся семья в горе. Снова сердце замерзло в «чугунных тисках». Только Толик своим ором иногда размягчал глаза, растоплял в них лед.
Работа – дом. Дом – завод. На заводе стахановкой сделали. По такому случаю грамотой и книгой В.И.Ленина в красном переплете наградили:
- Повышай, стахановка, свой политический уровень. За усердие в работе мы тебя почетной грамотой награждаем, а за качество и твой брак в работе будем рублем спрашивать.
Бабушка и тетя Паля посмотрели на награды, в руки не взяли:
- Убери с глаз долой. Эти книги нашей семье только одни беды приносят.
Пошло-потянулось времечко горькое. Для всех жителей и соседей. По ночам стали людей забирать. Да не простых. С завода – мастера или инженера уважаемых. Из конторы «Уралзолото» - геолога или маркшейдера. Из райкома и поссовета тоже не забывали кого-нибудь прихватить. Тут уж все недоумевали: партийных-то за что? Вот и Петра Степановича Широкова «замели», не дав никаких объяснений семье. Нехорошие слухи поползли по Сысерти. И все, почему-то, с опаской поглядывали на братьев Муториных. Ладные собой, крепкие, мордастые. Вроде люди, как люди, а вот соседи от них в испуге шарахались. Переходили на другую сторону улицы, завидев братьев издали.
Неспокойно было в Сысерти.
Новый день. Свадьба
Работа на вагранке трудная. Литейщики – люди строгие, но справедливые. Имена мастеров в Сысерти всегда на слуху. Даже их босоногие пацаны в играх в «бабки», «чижика» или «муху» всегда держали «фасон», берегли свою фамилию.
Приняли мастеровые работящую девушку в свой круг. Главное, жены мастеров признали ее своей и стали величать Егоровной. А Егоровне-то всего 24! двадцать четыре годочка – подумать только! А сколько уже пережито.
В цехе Егоровне незаметно помогали то советом, то хорошую формовочную массу подвезут, а то и уголька березового заправят в ненасытную пасть вагранки. Вроде, оттаяла на людях. Полегчало. Отпустили сердце крепкие обручи тоски.
Году этак в 38-м стал поджидать возле проходной веселый парень из механического цеха. То золотой коронкой блеснет весело, зимой, вроде бы нечаянно, набросит на плечи шкуру рыжей лисы-огневки. И все с шуткой, прибауткой, - отказаться или рассердиться за такой подарок, неловко получится. А сам форсит в безрукавке, отороченной рысьим мехом. Потеплело на сердце. Почувствовала, что счастье опять где-то рядом. И вот вышло, как в песне той:
Вот за Сеньку-то, за кирпичики
Полюбила я этот завод…
Парня того Семеном звали. Семен Васильичем. Свой, заводской. Мастер классный. Железо легко подчинялось его крепким рукам, как стряпухе тесто.
Охотой увлекался. Хлебом не корми, дай по лесу побродить.
Однажды Семен и Нина вошли в дом какие-то смущенные, оробевшие. Вся семья была в сборе. Дядя Вася тоже сидел на скамейке возле печки. Он часто бывал у своей сестры Антонины: то советом мужским поможет, в доме и в ограде постучит молотком или топором.
- Мама, примите меня в свою семью. Буду вам сыном, Нине - верным мужем, Пелагее и Павлу – братом, а Толику – отцом. – Обратился Семен с поклоном к Антонине Ивановне. Она после неспешных разговоров благословила молодых на любовь и жизнь святой иконой. Эта икона до сих пор цела. Нам ее сестра Людмила передала на хранение.
Потом Семен привел Нину в свой дом в Рыму:
- Мама, прими Нину в дочери, а вы, Николай. Зоя и Елена, считайте ее сестрой. Благословите нас, - оба низко поклонились.
Но, что дальше делать? Предложение Семена и согласие Нины отметить надо, посоветоваться с людьми. Остро встал вопрос о венчании. Партийцы запретили этот обряд. Сидели-рядили соседи, родственники. Василий Иванович поначалу был категорически против венчания:
- Меня же из партии выгонят, если увидят в церкви!
Но на него дружно насели:
- Твой Ленин в нарушение православных обычаев не по-христиански похоронен. Вы, коммунисты, молчите. Не пойдем против православия!
Решили, что Василий Иванович в церковь не пойдет, а в ЗАГСе на регистрации будет присутствовать.
- Венчать надо! За чистоту чувств, за воз горя, что Нина вынесла на своих плечах, только Он, Всевышний, может благословить этот брак.
- Быть свадьбе венчанию! – Наконец, коммунист дядя Вася решил, как топором рубанул.
Нашли в Щелкуне одного из оставшихся в живых после безжалостной антирелигиозной компании отца Георгия, бывшего священника Симеоно-Аннинского храма. Тайно, в большом коробе на дровнях привезли его в Сысерть. Отец Георгий именем Господа нашего благословил и скрепил брачный союз.
Так и вошел в семьи Палкиных и Вольхиных Семен сыном, мужем, братом и отцом, а Нина в семью Орловых – дочерью и сестрой. Создалась новая семья – Орловых.
Вот такие испокон веков были правильные, уважительные законы: крепость и святость семьи, забота о младших, чуткие отношения со старшими, забота об отце и матери. Потому и связи между родственниками были и остаются радушными, теплыми, чистыми, верными до последнего вздоха. А нынче? Не женятся, а сходятся. Не свадьба веселая, а очередная тусовка. Тьфу! Заурядный блуд называют гражданским браком. Не родительские и сыновне-дочерние привязанность и ответственность, а какие-то полуофициальные по имени-отчеству отношения чуть-чуть знакомых людей. Истоки виртуальных нынешних родственных отношений надо искать в недостатке родительских навыков воспитания моих ровесников. И в неправильно понимаемой нашими детьми и внуками понятия «самостоятельности». Во всех православных первоисточниках сказано, что мать и отец – это святое и самое дорогое в принципах взаимоотношений. Ребенок, дитя – плод любви дорогих людей.
Ох! лиха уральская свадьба! До чего же весела и потешна! Гостей было много: заводские, многочисленные родственники, соседи. Из Щелкуна, Аверина и Свердловска тоже приехали. Каждый заранее что-то принес: кто петуха, говяжью ляжку или свиную голову на студень. Охотники - бок лося, косулю или зайца, пару-троечку тетеревов или рябчиков. Рыбаки – щелкунских карасей, окуней, щук. Другие – ягоды замороженные или сушеные, варенье разное. Свадьба – она для всех праздник! А хмельное? Королева – брага! Она всегда в почете – шипуча, игруча, хмельна, сладка. Веселит голову, лицо светит, язык острит, только ноги грузит! Зато топ от мужских сапог избу потрясает. А бабий цокот-перепляс под задорные и забористые частушки на том конце Сысерти слышен.
Стол? Сказка! Позабылось нынче народное искусство стряпать. Манники, рыбники, торты слоеные маковые с медом. Вон стоит «пень» с воткнутым в него топориком, рядом – корзина с грибами. Кто-то любопытный оставил, засмотревшись на медведя, играющего с расщепленной лесиной. И все это из сдобного теста, все вкусное. Все выглядит, как настоящее: на пне – трещинки и годовые кольца; один грибок с червоточинкой. На шляпки некоторых грибов прилипли хвоинки, листочек. У пня прижались к бочку веточки с земляникой и костяникой. Кора на бревешке в руках медведя темно-коричневая, шершавая. Сам Мишка – старый, уже неразумный. Другого медведя, лакомившегося сотами из улья, даже жалко стало. Пчелы, как настоящие, вцепились ему в морду, вызывая сочувствие гостей. Кто стряпал? Бабушка Антонина, тетя Паля, и соседки помогали. Каждая сысертская стряпуха на выдумки хитра.
Весело с песнями и частушками пол заливистые гармошки и озорные балалайки по всем улицам Сысерти прокатилась свадьба. Смотрите, люди! Порадуйтесь за нас! Пожелайте счастья молодым! Три разномастные тройки-звери разбрасывали снег в яростном беге на всю ширину улицы. В Рыму перед домом Семен подхватил из кошевы свою Нину и понес в дом, На крыльце уже встречали: Мать, сестры Таисия, Елена, Зоя и брат Николай с многочисленными родственниками.
- Заходи в дом, Нина, хозяйкой. Будешь для меня дочерью, - и мать Семена осыпала головы молодых полными горстями зерен пшеницы.
Хорошо, весело гуляли. Даже обязательные драки молодых мужиков были бескровные. Хотя, и зима, но двери не закрывались. Жарко от счастья, от общего праздника, от улыбок добрых людей, от хлебосольства гостеприимных хозяев!
В то время были еще хлебные карточки (их отменят временно перед войной), но русский народ никогда не ждал от своих правителей-царей заботы и благополучия: ни от венценосных Романовых, ни от «секретарей-верных ленинцев», ни от тронутых молью членов Политбюро. Не ждал и от любителя крепких напитков с камарильей «-вичей», «-зовских». Не ждет ничего путного и от нынешнего правителя. Но верит. Это особенность русского народа продолжать верить, даже если его явно и многократно обманывают. Народ сам о себе заботился, и всегда кормил своих прожорливых и бестолковых министров, разного пошиба демократов и особенно наглых депутатов. Народ надеялся только на себя. Всегда был готов к частым «черным» дням, дефолтам, бесполезным реформам.
Тут надо сказать, что нельзя народ отождествлять с какой-нибудь женой-секретаршей-министершей, надоевшей своими отвисающими складками «закромов Родины» на подбородке многим хирургам-пластикам. У них даже моль обожралась ценными мехами, только ползает, едва дыша. Не причисляйте к народу какого-нибудь «творца»-певца с голубоватым отливом. Или безголосую певичку, рекламирующую свою «творческую» индивидуальность на презервативах. Ну, никак нельзя считать народом малограмотных врачей-рвачей, или ментов, установивших в стране вооруженный беспредел, безнаказанно убивающих после пыток и офицера-кэгэбэшника, и заслуженного генерала, и иных порядочных людей. Эти категории не народ, а пена, короста на теле общества.
А с кого спросить, если во главе беспредельщиков стоят крупные чины МВД. Обидно за свое бессилие, когда видишь бесстыдство и хамство людей, грабанувших под руководством Ельцина, Гайдара, Чубайса, Лифшица и других народное достояние, созданное нашими родителями и нами. Присвоили себе даже природные ресурсы, нефть, лес, воду. Сейчас, наверное, задумывают и воздух забрать? И эти деятели проповедуют народу высокую мораль человеческого общества, демократические ценности. Теоретики типа Новодворской, Коха, Лимонова, Хакамады, Касьянова в открытую клевещут на Россию и русский народ, из частного делая общий вывод. В СМИ в открытую идет геноцид русского народа. Прокуратура ничего не знает, ничего не видит, ничего не слышит. Из школьных учебников изымают произведения русских классиков. История государства Российского фальсифицируется. Президент- гарант Конституции молчит!
Вернемся к нашим молодым. Ночь. Яркие звезды. Скрипучий снег. От ядреного мороза потрескивают бревенчатые стены изб. Вечером с песнями проводив молодых, «хохмачи», подогрев себя бражкой, стали придумывать дружеские «козни». Первым делом забрались на крышу и забили ветошью дымовую трубу – сумеет ли молодая женушка утром растопить печь? А если от дыма молодые будут метаться по избе, вот будет смеху-то. Входную дверь приперли увесистым колом – сумеет ли муж вывести из дымной избы женушку? Много было разных шуток, угомонились только под утро.
А утром – все к молодым. Но…! Семен и Нина со всеми «штучками» справились, избежав дружеских насмешек и подначек. Молодые всех пригласили к столу, где уже вкусно пахли смазанные свежим коровьим маслом горячие налевошные и творожные шаньги. Для баб выставлена сладенькая наливочка. Для мужиков – водка из магазина. Для лечения головной боли в углу стояли два жбана с капустным и огуречным рассолами. Все предусмотрели!
Подзаправились, попели песни. Вновь застонали крепкие половицы от разудалой дроби каблуков и каблучков. Затейники стали наряжаться. Больше выдумки – больше смеха! А уж лица разукрасили – родная мать не узнает! Но первым делом обрядили свекровь по обычаю в драную шубейку мехом наружу. Посадили в железное корыто, и всей толпой с песнями, частушками, прибаутками прокатили по улицам Сысерти на веселое удовольствие и добрую зависть высыпавших на улицы жителей. Наука древняя – будь матерью, а не мачехой! Потом – уха, потом – пельмени мясные, рыбные, из зайчатины, из ливера. И, конечно, с редькой, с капустой под холодную сметанку.
И так до понедельника, до 6-ти часового заводского гудка, поднимающего рабочий люд на работу. После праздника – будни. Но будни не серые, не со скукой или карточной игрой «в дурака» или «Акулину» с домашней брагой. А семейные заботы, домашние дела. Как получше обиходить свой дом, одеть своих детей. Во дворе и на улице перед избой подметено, в избе – чистота. Не дай Бог, если кто-нибудь из соседей случайно увидит не подметенную прихожую, разбросанные в спешке вещи, сбитые половики, не вычищенную посуду, тогда клейкое, липкое слово «неряха» на долгие годы покроет позором таких хозяев. Вернуть уважение будет очень трудно!
А на столе пироги – хороший знак. Значит, хозяйка добра и приветлива, хозяин – работящ и заботлив.
Не верьте тем, кто лукаво сокрушается расположенностью русского народа к пьянству. Врут эти писаки, политики, дельцы-хапуги. Когда у людей есть дело, не до хмельного! А что получилось у нас? Нагло отобрали право народа на природные ископаемые. В открытую вывозят лес-кругляк за границу. Хитро отобрали землю у крестьян под видом акционирования. Специально банкротят когда-то передовые предприятия под присмотром и защитой правоохранительных органов. Да наши люди и страна могли бы процветать только за счет ренты! И, чтобы морально окончательно добить русский народ, придумали тезис о генетическом пьянстве. Это еще пролетарский писака М.Горький, видимо, с большого «бодуна» начал эту акцию.
В 1940 году у Орловых родился сын. Назвали его Геннадием. Но Семен Васильевич хорошо относился ко мне. Помню, что иногда брал меня на охоту. Мы вместе искали тетерку или зайца с верной собакой по кличке Кукла. Я тоже признал в нем отца.
А потом?
Начало войны
А потом была война. О ней много написано, много рассказано. Время войны индивидуально для каждого человека. Для каждого она приносит свои беды, свои раны, свои слезы.
В промежутках – фронтовые треугольники с вымаранными военной цензурой словами и строчками; похоронки, когда с женщинами-адресатами сердобольные соседки подолгу отваживались, обрызгивая бледное помертвевшее лицо святой водичкой, или отпаивая холодной с ближайшего колодца. Ребятишки в эти дни испуганными «галчатами» затихали в своих укромных уголках, переживая горе потери в одиночку с редкой горючей слезой, враз и надолго потеряв способность улыбаться и смеяться. Иногда – на долгие годы. Исчезало беззаботное детство, приходила суровая молчаливость и затаенность.
Конец июня. Солнечные деньки. В лесу пошла первая земляника. На реке, в прудах вода, как «парное молоко». Удовольствие для купальщиков. Но стар и млад не выходят из домов. Все хмуры. Женщины с покрасневшими глазами не выходят на улицу. Часов в 11 в разных районах Сысерти, сначала одиночно, затем вступают все новые и новые звуки плача, переходящие постепенно в общую какофонию все обхватывающего людского горя. К высоким бабьим голосам тоненькими подголосками присоединяется детский испуганный плач, вырывающийся из нежных неокрепших еще организмов. Почти из ворот каждого дома выходит группа людей во главе с мужчиной, которого обхватывают со всех сторон милые руки жены, матери, сестры. Пацаны ищут местечко поближе к отцу, чтобы в последний раз прильнуть, прилипнуть, прижаться и запомнить, сохранить строгое надежное отцовское тепло.
Дворовые собаки забились куда-то по своим тайным углам и, тихо поскуливая, провожают своего хозяина тоскливыми слезящимися глазами.
В конце Кабацкой улицы, где мы тогда жили, ручейки сливаются в людскую реку. Полноводные потоки горя стекаются по Городской к Базарной, к военкомату, напротив будущей нашей школы-семилетки, где уже огромная толпа окружила несколько автомашин.
Люди из ближайших деревень кучкуются у своих подвод в ожидании выхода военкома. Разливается по кружкам брага, казенная водка. Над толпой отчаянные вскрики:
- Не ходил бы ты, Ванек, во со-олда-аты-ы-ы.!
Иногда перекрывает этот гам захлебывающиеся звуки гармошек, разудалые слова из отчаянных частушек народного фольклора, дробь каблуков об утоптанную горячую землю. Особенно выделялась группа провожающих из Щелкуна. Это – уральский характер! Только люди с русским характером беду и смерть встречают лихо, своей отчаянностью плюют горю в рожу. Русская лихость в труде, плясках и драке, в бою и в смерти! И смущенная нежность в любви.
На крыльцо выходил серый от недосыпания, задерганный угрозами по телефону начальством из Свердловска и затюканный сысертским райкомом военком. Охрипшим голосом выкрикивал по списку фамилии отправляемых с указанием номера грузовика.
С последней фамилией призываемого тишина взрывается отчаянными женскими воплями. Мужики споро рассаживаются по машинам, и хмуро глядят на своих родных. Немногочисленные военные с трудом разжимают руки женщин, мертвой хваткой вцепившиеся в борта машин. Долго еще бегут за колонной машин – полуторатонок женщины, и протягивают руки своим любимым, боясь оборвать последние ниточки уже только душевной связи. За ними спешат дети. Следом на подкашивающихся ногах, спотыкаясь и падая, семенят старухи-матери.
Машины ушли. Мужики уехали. Семьи остались. В наступившей тягостной тишине очумело продолжает дудеть марш «Прощание славянки» на своих помятых трубах заводской оркестрик. Вороны и галки, поднятые шумом, растерялись: то ли садиться на деревья, то ли куда улетать подальше.
И так каждый день. Каждый день всплеск эмоциональной энергии и … тишина. Видимо электромагнитные волны человеческого горя оглушают, отупляют, частично парализуют все живое: животные перестают вдруг мычать, блеять, лаять, мяукать; птицы теряют ориентировку в полете; курицы тыкаются не в курятник, а в собачью будку. Даже мухи, сонно забившиеся в темные углы, боятся своим жужжанием напомнить о себе. Пацаны, осторожно и нехотя, выходят на свои поляны с крашеными бабками и битами, утяжеленными свинцом. Но игра … не ладится
Уходили в поход… солдаты
Дядя Павлик ушел добровольцем в первые дни войны. Мне запомнилось, как дядя Павлик в хорошем светлом выходном костюме ловко запрыгнул в кузов и сверху нам всем махал рукой, прощаясь навсегда. Хотя я и малец был, но пробрался к самому борту, и он успел меня подбросить пару раз в воздух. Таким и запомнился – молодым, красивым, уверенным! Бабушку поддерживали с двух сторон мама и тетя Паля.
Рядом находилась и невеста Павлика – Клава. Они вместе учились в школе агрономов. Вот женщина, достойная глубочайшего уважения. Всю войну ждала своего милого. Часто заходила к нам. Десятки раз вслух перечитывала бабушке фронтовые письма. Плакали над ними тоже вместе. И вместе они «заходились» в рыданиях от горя, когда пришла похоронка на старшего лейтенанта Вольхина Павла Егоровича, геройски погибшего на Волге под Сталинградом.
Летом 1946-го она навестила нас в последний раз. В сборе была вся семья:
- Дорогая Антонина Ивановна, я надеялась войти к вам в семью, стать вашей дочерью. Вас называть мамой. Не судьба!.. Павлика я ждала всю войну, и не верила похоронке. А сейчас, после окончания факультета восточных языков, меня направляют в другую страну. Надолго! Куда? Далеко. Вернусь ли? Не знаю. Простите меня и не обижайтесь. Вы, мама, вы, мои Паля и Нина, и ты, Толик. Прощайте! Не знаю, свидимся ли еще. Не поминайте лихом.
- Бог с тобою, Клавушка! Ты была и будешь для нас дорогой и жданной. Понимаем, годы идут, и ты выбрала свой путь не сама. Долг верности Павлику ты выполнила. Может, найдешь еще свое счастье. А Павлик… Ему будет спокойно на том свете, если ты обретешь свое счастье. Удачи тебе, милая Клавушка, и доброго пути!
Моя дочь Алена после многих усилий нашла место захоронения своего деда Вольхина Павла Егоровича (Георгиевича): «2179. 16 мая 2010, Ищу место захоронения деда гв. ст. лейтенанта 38 гв. стр. дивизии Вольхина Павла Георгиевича 1921 г.р села Щелкун Сысертского района Свердловской обл, призванного Сысертским РВК в 1941и погибшего 13.12.1942г в Воронежской обл».
Помогли неутомимые поисковики-патриоты, один из них Первак ответил:
«Здравствуйте! Что нашёл вам высылаю. Этот список тех, кто был перезахоронен и в этом списке Вольхин П.Г..Адрес захоронения: Воронежская обл, Богучарского района, г.Богучар. По карте я нашёл Вер.Момон,Ниж.Момон.…»
Нам посчастливилось увидеть еще раз Павлика. В конце сентября 1942 года на экране кинотеатра «Авангард» показывали военную хронику, и там увидели дядю Павлика, получавшего оружие в числе нескольких добровольцев. Бабушка за всю неделю не пропустила ни одного сеанса.
Ушел 17-летним добровольцем и другой Павел, мой двоюродный дядя, Павел Николаевич Колясников, сын сестры бабушки Екатерины Ивановны. Прошел всю войну бортстрелком-радистом. Летал в дальней авиации на Пе-8. После войны еще три годы на Ту-4. Это точная копия американской «Летающей крепости» Б-28. В редкие краткосрочные отпуска всегда заходил к нам в дом по Калинина. Угощал нас, детей, невиданными никогда американскими шоколадками. Видимо приберегал от своего бортпайка.
Он вернулся. Работал в Сысерти секретарем райкома комсомола, инструктором райкома партии, замполитом в училище на Воробьевской заимке. Встретил в Сысерти прекрасную женщину, замечательной души человека, тоже работающую в райкоме комсомола, Нину Александровну. Затем «плюнул» на всю бумажную райкомовскую возню. В Свердловске на Эльмаше переучился на машиниста электровоза. Достойно провел свой «паровоз» до самой пенсии. Правда, остановки «Коммунизм» не нашел.
Несмотря на разницу в возрасте, мы с ними были очень дружны. В свои отпуска мы с Валей всегда встречались с Колясниковыми. Кроме родственных чувств, нас еще связывала привязанность к красивому, мужественному делу – авиация.
Василий Иванович Палкин, несмотря на свои 58 лет отказался от райкомовской брони и тоже ушел добровольцем на фронт. Уже на третью свою войну. И не политруком, или ездовым, а рядовым в матушке-пехоте. Не привыкать было крестьянскому сыну саперной лопаткой зарываться в землю, да и первая военная специальность пулеметчика пригодилась. Закончил войну в 45-м командиром роты. В Берлине 10-го мая ему в штабе вручили страшное извещение «Ваш сын полковник Палкин Петр Васильевич геройски погиб под городом Надьканижь, своим полком преградив выход из окружения крупной немецкой группировки». Единственный сын! Его надежда! Любимый!
Вернувшись после демобилизации домой, продолжал работать по партийной линии на разных предприятиях. Вместе с супругой тетей Шурой очень горевал по своему сыну Петру. Здоровье сдало. Получил от государства персональную пенсию республиканского значения. Жил своим домом. Любил бывать у нас.
Матери иногда помогал что-нибудь отремонтировать, достроить или перестроить. Когда я прилетал в отпуск, дядя Вася любил обсуждать со мной события в Венгрии, Чехословакии, Польше, войну Израиля и Египта.
В 1962-м правительство Венгерской республики пригласило его посетить могилу полковника Палкина. Тетя Шура к тому времени от горя по сыну скончалась. Я был единственный, кто мог бы его сопровождать в поездке. Но у меня как раз заканчивались проверочные полеты на утверждении в должности командиром корабля Ил-18. Он поехал один.
При оформлении выездных документов возникли проблемы. Пришлось обратиться лично к Маршалу Малиновскому Р.Я., с которым в 1-ю мировую войну вместе служили пулеметчиками во Франции в Русском экспедиционном корпусе. Министр обороны вспомнил своего давнего товарища и помог ему. Маршал даже приказал обеспечить бесплатным воинским литером для поездки.
Венгры не забыли подвига гвардии майора П.В. Палкина, и установили на главной площади города большой памятник. В 56-м его пытались разрушить, но через полгода восстановили.
Василий Иванович все годы тяжело скорбел о гибели сына. Да и годы брали свое, и он медленно угас, оставив о себе добрую память у всех родственников и знакомых.
Военные гимнастерки, полевые сумки, ордена Василия Ивановича и Петра Васильевича нашли свое место в краеведческом музее города Сысерть.
Трудно сейчас перечислить всех наших родственников-фронтовиков. Побывали на фронте и брат отчима Николай Васильевич, и сестра Елена Васильевна. Тетя Лена до сих пор жива. Погиб на фронте и муж тети Пали Николай Тимофеев и многие другие.
Летом 1940-го, когда отчима взяли на военные сборы, мы временно переехали в Рым, улица Урицкого. к его матери. Здесь жили его брат Николай и две сестры, Лена и Зоя. В доме многое напоминало о нем: искусно сработанные чучела глухарей, раскрытые веером хвосты косачей; на стенах красовались рога лося, косули, оскаленная морда волка. Семен Васильевич Орлов был умелым охотником.
А на чердаке хранился старинный, окованный металлическими лентами, сундук. Насколько я помню, он всегда сопровождал мать в переездах. Это был мой тайный клад сокровищ, где можно было найти какие-то поделки из дешевеньких камней, фигурки чугунного литья. Здесь же хранились старинные книги, акварельные рисунки моего дяди Павлика. Я любил их перебирать. Особенно меня привлекали толстенные журналы «Нива». А, когда я научился читать (я рано научился этому), первым моим букварем и энциклопедией были эти журналы. Какие же в них были иллюстрации картин Куинджи, Верещагина, Брюллова, Репина! До сих пор помню рассказы о змееловах, путешествиях наших моряков и первопроходцах, обычаях диких африканских племен.
Часто залезал в голубятню скучающих без хозяина птиц. Кормил и пускал полетать.
В огороде росла развесистая высокая черемуха, каждый год осыпанная черными ягодами, запаса которых с лихвой хватало печь пирожки всю зиму. Летом в густых ветвях гигантского дерева могла спрятаться детвора всей нашей улицы. Весной же белого цвета могло хватить всем парням Сысерти на букеты своим милым зазнобушкам.
Рым. Откуда такое название? П.П.Бажов объясняет, что на механическом заводе были ремонтные мастерские РМ. Вот по первоначальным буквам и район стал называться РыМ.
Но суть в другом. Мужское население работало, в основном, на заводе или добывало руду. Были старатели-золотоискатели и рудознатцы, уходившие каждое лето на горные речушки ловить свой фарт (счастье): золотишко помыть, камушки для ювелирных изделий или поделок. Люди в Рыму жили мастеровые. Как было издавна принято, держались своей общиной по роду занятий или улицей, но чужаков терпели. Бездельников, пьянь, лентяев презирали. Сами работали до седьмого пота. Зимой добывали зверя, птицу, летом рыбачили, да разминали» после 10-12-часового заводского дня свои кости и плечи на покосах по заготовке сена на зиму. Зато и праздники уважали. К ним готовились и жена, и дети: мужья и старшие сыновья – показать себя и на других полюбоваться! Забавами были игры: деревянный шар или «муху» шаровками погонять или закинуть подальше, в лапте посостязаться. Любили удаль показать в кулачных боях.
Ходили на кулачные бои улица на улицу. Правила строгие: раздеться до пояса, в руках никакого оружия. Упавшего не бить!
Случалось, ненароком, в пылу боя кого-то и покалечить, а то и … Мама иногда вспоминала о девере Степане, который не рассчитал своей силушки. «Взяли» его в 1936-м и … с концом. Мы, я и Валя, с дочерью неудачливого «бойца» учились в одном классе. Я не буду называть ее имя.
Гуляли весело со всеми соседями и родственниками.
Парни и молодожены старались перед девками или молодыми женушками своей сноровкой да силушкой похвастаться, особенно после жбана доброй бражки.
- Вот-вот – пьяному море по колено, - упрекнете.
- Ну не скажите. Не повторяйте глупости «пролетарского» писателя Максима Горького. В своем опусе «Мать» он показал не рабочих – профессионалов, мастеровых, пропивающих свою силу и умение, а рвань, которую охранники на заводах от проходных и заборов отгоняли, чтобы что-нибудь не пропало. Откуда бомж, бродяга мог знать быт и жизнь мастеровых? Вот с бурлаками его что-то роднило. С его первоначальным социальным статусом в приличный дом какого-нибудь мастера и не пустили бы. Уж много позже, навострив свое перо на описаниях быта и нравов социального дна, он стал известным.
Настоящий рабочий ценил свой труд, уважал других умельцев, берег свой авторитет и честь мастера. А одевался как? Костюм-тройка, рубашка белая, сапоги глаза слепят, лихо заломленная фуражка с лакированным козырьком. Шиком считалось носить на жилете серебряную цепочку для карманных часов. Жены и дочери на выданье хвастались недорогими, но красивыми платьями с оборками, с кружевными воротничками. Шейки их украшали золотые цепочки и колье, на пальчиках красовались перстеньки, сработанные отцами, мужьями из добытых в горах золота и камушков. У двух парней в руках заливаются «хромка» или тальянка. На улице обязательно жили 2-3 гармониста.
Умели работать без сна и отдыха неделями. Поэтому в доме достаток. Порядок и чистоту обеспечивали жена и дочери. Пацаны с измальства приобщались к труду. Во дворе мычит, блеет, хрюкает всякая живность. Семья обихожена, дети одеты-обуты и ходят в трехклассную приходскую школу. Жили в относительном достатке – хоромов не имели, но поесть и одеть все находилось. Церковь посещали, нищим подавали, соседям помогали. Конечно, так жили только мастера своего дела, рабочие-универсалы. По достатку судили о способности человека к труду.
А бабушка оставалась на Кабацкой улице. Что-то матери не понравилось в Рыму. Не сложились отношения со свекровью, или с деверем Николаем. Не знаю. Но тетя Лена к нам, детям, и матери относилась хорошо. Мать и бабушка решили, что переживать войну вместе будет легче. Бабушка продала свой дом на Кабацкой улице, да и деньги вдруг понадобились. Они с матерью купили дом по улице Калинина. Полдома. Одну половину дома сжег недавний пожар. Сгорела крыша, все домашние постройки. Вообще, мы переехали на какое-то пепелище. Значит, очень большая нужда была в деньгах. Как умели, немного подлатали. Поставили не ахти какой заборчик, благо, что ворота остались не тронутыми огнем. Обгоревшую половину отпилили. Помогал нам дядя Вася, еще не ушедший на фронт.
И вот началась здесь, в доме №15 по улице Калинина, неизвестная для других, но все обхватывающая для своих и, временами, неожиданная и беспощадная к своим персоналиям, история семьи. Семьи Орловых.
Отчима вскоре из Свердловска вернули по заводской брони, а наша семья обживалась уже на новом месте. Семен Васильевич включился с первого дня в ремонт избы.
Из этого дома отчима несколько раз увозили по повестке. Всей семьей его провожали до военкомата, вновь и вновь оплакивая горькие проводы. Но его через неделю возвращали обратно. Семен Васильевич на заводе считался классным специалистом по металлу, и его берегли для цеха.
Когда в августе 42-го родилась Людмила, ему не пришлось увидеть свою дочь. Он за две недели ушел на фронт. Навсегда.
Формировался Уральский танковый корпус. На нашей улице постоянно рычали, выбрасывая синий дым, сердитые боевые «коробки» Т-34. Мы с пацанами любили лазить на них. Танкисты отдавали нм на забаву фигурные дощечки из зарядных ящиков. Угощали солдатской кашей с тушенкой. Танкисты-то, в основном, были сысертскими мужиками и парнями: дядя Коля, дядя Сано, Митьша, дядя Федя. Мне пришлось учиться вместе с детьми солдат Заспанова, Забалуева, Котова, Ушакова и других. Как только сформируется группа из 8-10 экипажей, танки, гремя траками, словно показывая характер сысертских экипажей, уходили. Говорили, что в Еланские лагеря на подготовку. Как-то отчим пришел раньше обеденного заводского гудка. Мама и бабушка все поняли, и тихо заплакали. Он прижал меня к своей замасленной телогрейке: « Ты …, Анатолий, … заботься о семье», и, молча, обняв бабушку, сжал в объятиях маму. Долго они стояли одним целым, пока с улицы, из танка, нетерпеливо не крикнули:
- Семен! Пора! - А как оторвать скованные горем руки жены, сердцем чувствующую разлучницу-смерть?
Отец залез на свое место через люк башни, и новая группа танков ушла в … вечность. Запомнился мне отчим своей последней широкой улыбкой, и озорно блеснувшей золотой фиксой на переднем зубе.
Мы молча жили памятью своих отцов. Не завидовали ребятам, чьи отцы оставались еще дома, только вопрос «Почему»? иногда стоял в глазах. Мы, не жалуясь, несли свое горе, и поддерживали, как могли своих молодых еще 25-35-летних матерей-вдов, разделяя поровну и тяжесть потерь, и не сладкую полуголодную жизнь, и ежедневный труд на выживание, и заботу о младших сестрах и братьях. Не нашелся еще поэт, который в полной мере воспел бы оду славы и уважения женщинам-матерям, пережившим войну, сохранивших здоровье своих детей, выпустившим их из домашнего гнезда подготовленными к жизни. Гимн самоотверженности, верности и большого горя.
Все в полной мере испытала и моя мама Нина Егоровна. В 29 лет остаться одной с 3-мя детьми на руках? Врагу не пожелаешь такого. Да, она вложила всю свою молодость и зрелые годы в нас. Дала образование. Подготовила морально к самостоятельной жизни, преподала наглядно этику поведения с родителями, иключающую хамство и черную неблагодарность. В душе надеялась, что старший сын, я, будет жить где-то поблизости, и будет и впредь своим примером, советом помогать в воспитании Геннадия и Людмилы, а не только денежными переводами.
Меня распределили в Архангельск. Я, кроме, редких писем, и еще более редких приездов в отпуск, ничего ей дать не смог. Это моя вина и укор мне на всю оставшуюся жизнь. Так откуда у матери будет мягкий характер, если ее не щадила жизнь, била наотмашь все годы? Ее ревность к своим детям простительна, ее жесткость понятна. Современные дети, я очень сомневаюсь, что смогут выдержать такое, и остаться людьми с мягким и добрым характером, а не индивидуалистами типа «Это мое!», «Я имею право!», «Я прав, а ты не знаешь современной жизни!».
У молодых матерей-вдов моих сверстников не было личной жизни. Им судьба приготовила тяжкий труд, верность своим мужьям, заботу о детях. Постоянные заботы о хлебе насущном и призрачном благополучии семьи выработали совершенно справедливую мораль поведения - каждый кусочек хлебушка детям, а себе – в последнюю очередь. Даже после войны, если случались какие-нибудь праздники, то лучшее всегда отдавалось нам. Другой закон выживания семьи – дети должны быть здоровыми. Любой чих, кашель, болячка, температура вызывала активную деятельность по выхаживанию. Тогда, кроме аспирина, альбуцида, кальцекса и ихтиоловой мази, других лекарств и не было. Успешно применялись средства народной медицины: отвары, настойки, примочки из трав, собственного изготовления мази и др. А главное – любовь матери. И третий принцип – дети должны быть опрятными и чистыми.
Матери никогда нас не били, редко повышали голос, только иногда укоризненно качали головой. Они привили моим сверстникам уважение к труду, умение ценить мнение других людей, достойно вести себя в обществе, бояться осуждения товарищей за проявление человеческих слабостей. Считалось смертным грехом хамство, вранье, воровство, навязывание своего мнения другим. Нам предметно показали, что гражданский брак – это блуд, что право – это обязанность и долг в первую очередь. А «изречения» типа «Я имею право курить, пить, отдыхать» вызывали не смываемое презрение. Я уже не говорю о таких «перлах» морального падения, как «запрещение наркотиков – это лишение свободы личности». Бред сивой кобылы. Правда в наше время не было и наркоты, попсы, распутства, пошлятины. Люди были более чистыми морально.
Мои сверстники выпустили в жизнь тоже подготовленных детей, обеспечив их первоначальной специальностью, образованием, крышей над головой. Но что-то очень важное не сумели привить. Не сумели, если у некоторых стал все чаще проявляться эгоизм, себялюбие, склонность к сладкому только для себя, неуважения мнения старших, деспотизм к своим детям, равнодушие к их здоровью, неумение и нежелание быть постоянно в процессе трудового движения. Это все соответствует их девизу «А я имею право!». Я не осуждаю всех. Большинство детей моих сверстников выросли напористыми. Уловив смысл и идею рыночных отношений, освоили несколько профессий, изучают продуктивно иностранные языки. Быстро вышли на стрежень жизненного течения. Вот это – люди! Они взяли самое хорошее у своих пра- и родителей, и подкрепили своими знаниями смелость и деловитость, не размениваться по мелочам, на сию минутные удовольствия. Очень инициативная молодежь!
Будни тревог и ожидания
В избах день и ночь не выключались черные тарелки репродукторов. Люди с надеждой ждали каждой весточки, каждого сообщения.
Между соседками или в очередях за хлебом по карточкам, их снова ввели, или за вдруг пропавшими солью, спичками, мылом ползли слухи:
- А Гришу Вяткина из Пеньковки (улицы почему-то называли по-старинному) отпустили по ранению.
- Вот Дусе-то повезло!
- Привалило счастье!
- А Николая Кичигина из Доменки, говорят, убило. С Веркой-то, женой, соседи уже третий день «отваживаются». Корова не доена. Схожу – чо-нибудь помогу делать, да робятишек покормлю.
- А Ленька Быков из Шиповки, говорят, в плен попал…
- Ой-ой-ой, бабоньки! За что нам такая напасть? Чем мы Бога прогневили?
Много слухов ходило. Люди пытались найти в них искорку надежды. Райкомовское начальство в рот воды набрало. А бабы ихние и вовсе на улицу носа не кажут.
- Да, чо им-то? Всю жратву домой кучер привезет – привыкли мягко спать, много и сладко жрать! Вот щас им жирок-то порастрясет!..
Многие обратились к Богу. В свое время товарищи большевики с изощренной жестокостью рушили и грабили, как басурмане, святые Храмы в Сысерти и соседних селах. Теперь, чтобы окрестить детей, поставить свечку за упокой, приходилось мотаться в Свердловск. Некоторые старушки сумели сохранить старинные иконы, и перед ними денно и нощно горели лампадки. У бабушки Антонины тоже было перед чем на колени встать, и к Всевышнему обратиться с молитвой.
Возник вопрос, как выжить, как прокормиться. Хлеб нормировался карточными нормами: рабочими, на иждивенцев, на детей. В школу ходили с алюминиевыми мисками – ученикам давали горячую баланду на большой перемене. Помню, как стояли и дежурили в хлебных очередях с номерками на ладони. Каждые 1-1,5 часа стихийная пересчетка. Прозеваешь этот момент – потеряешь очередь. Ночные хлебные очереди – обязанность ребятни и стариков, особенно, летом. Энергия детства, неосознанные шалости, ребячье баловство приводило после провокационного крика «Пересчетка!» к столпотворению из-за боязни потерять свое место в очереди. Смешно, но жестоко и не справедливо! Когда очередь подходила, каждый внимательно смотрел на продавца, чтобы на ноже, которым она разрезала буханки, не прилипло крошек. Твоих крошек! Мог возникнуть большой скандал. Хлеба не привозили, бывало, и по три дня. Сразу же возникали слухи о вредительстве.
Хлеб военного времени … Его всегда мало, с обсевками, шелухой, вязкий как глина, но он всегда вкусный! Так как очереди были многодневными, то часто горячий хлеб съедался за один присест. От этого у нетерпеливых случалось несварение, «бетонное» закрепление, заворот кишок.
Поэтому вопрос, как уберечь продуктовые карточки от гадов-карманников, был жизненно важным. От них пострадало очень много людей. Были случаи, что потерявшие хлебные карточки от отчаяния кончали с собой. Но народный суд с ворами был скор и справедлив!
Такую участь пришлось пережить и нашей семье. Мы с матерью 1-го марта 43-го пошли в магазин «отовариваться», как тогда говорили. Вместе с хлебными у нас были и промтоварные карточки. Ситчик и брезентовые ботинки на деревянном «ходу» тоже были дефицитом. И вот в магазине №24 в очереди каким-то подонком мы были обворованы. Лишиться карточек на весь март на всю семью? Старые запасы картошки в голбце (погреб) подходили к концу. До нового урожая еще пять месяцев. Это – медленная нудная смерть!
К великому нашему счастью зять Анастасии Ивановны (сестры бабушки) Жбанков после фронтового ранения был направлен на восстановительные работы в Донбасс. Он взял нас собой. Там на початках кукурузы, собранных по полям, мы и выжили. До чего же хороша горячая мамалыга! А яблоки, а груши? Ягоды черной шелковицы? Необыкновенно вкусны дотоле не виданные фрукты. Мама устроилась работать в колхоз, тетя Паля работала в пошивочной мастерской.
Через год вернулись в Сысерть к «разбитому» корыту – временно расквартированная райсоветом семья переселенцев постаралась порубить на дрова все, что горело. Всем семейством восстановили свой кров и очаг.
Как тягостно время ожидания. Ожидания писем-треугольников и … похоронок. Рок уготовил каждому свое. Свою чашу испить беду, свой крест, свой венец колючий. Притихшую в ожидании Сысерть все чаще беспокоили заполошные, раздирающие душу крики женщин и детей, потерявших своих родных на войне. Время измерялось промежутками между рыданиями в одном конце улицы до многоголосой беды – в другом.
Черный ворон не обошел и наш дом. Пришла похоронка на Павлика, дядю Павла. Что было с бабушкой – не рассказать. Беда одной не приходит! Только успели отреветь, отголосить, только сердце немного отпустило, свет в окошке появился, только успели прочесть несколько «треугольников», как пришло извещение из военкомата, что башенный стрелок Орлов Семен Васильевич вместе с экипажем в одном из боев пропал без вести.
Страшное, унизительное для всех родственников это извещение. Вроде бы не погиб, но нет и в живых. А, может, в плену? Пусть сам «выбирается»! А выберется – есть для таких Колыма!.. Если нигде нет, «родное правительство» искать не будет. Еще чего? Искать солдата! Это не по-ленински помогать пропавшему бойцу. Он воевать должен и погибать! А не «пропадать без вести. Народ, солдат должен быть до визга счастлив, что ему доверили защищать нашу родину. «Нашу!». Дело партии – бросать на смерть своих солдат, а не искать их. Помочь семье? Ишь, чего захотели!
Правда, родной завод «Уралгидромаш» уважал своих рабочих вопреки ЦК и Политбюро. «Скостил» налог молоком, мясом и маслом на корову-кормилицу, яйцами на куриц, освободил от платы за обучение в школе, давал одну пару в год брезентовой обуви на ребенка, одну путевку в детсад. До самой смерти матере-вдове солдата, бывшего своего рабочего, завод каждую зиму поставлял две машины дров. Земной поклон заводу!
Четвертый раз мою маму Нину Егоровну настигало черное горе: раскулачивание и смерть деда и отца, загадочная смерть первого мужа, похоронка на любимого брата Павлика. Только оклемается, только отпустят сердце тики горя и … опять черная беда! Опять несчастье врывается в жизнь много испытавшей молодой женщины с тремя детьми мал-мала меньше.
- Боже! За что же ты наказываешь меня?! Чем я нагрешила? Ты – жесток!
- Нина! Не гневи Бога! Не он наказывает – судьба вершит зло! – бабушка плача падает на колени перед образами и истово молится.
- Судьба, судьба! Какие смертельные дороги ты выбираешь для меня! Где справедливость? Где твои перекрестки, чтобы я сама выбирала свою дорогу, ... – рыдала мама.
- Молчишь, судьба окаянная? А ты, Боже? Что присмирел? За что наказываешь»
- Нина! Прекрати! Бог не бросит тебя в беде!
- Но как жить? Где найти силы? Я, ведь, еще молодая! Я, ведь, еще не успела любить. Очень короткой была моя любовь!
Люди, берегите свою любовь!!! Люди, дорожите своими любимыми!
«А жить надо! Анатолий уже большой, 9-й год идет. Гене – третий, Людочке – скоро годик. Надо жить ради них, воспитывать их, сохранить»!
С завода пришел старый мастер Никандрыч:
- Егоровна, знаем твое горе. Жалко Семена! Сейчас литейка почти не работает – нет чугуна. Мы вытачиваем гильзы снарядов и мин, снаряжаем их взрывчаткой. Как только раздуем печь вагранки, придешь к нам. А пока - будем помогать.
Каждый день работа. Работа для всех. Работа на Победу. Работа для Родины. Работа для семьи и дома.
Женщины заменили мужиков на заводе, в лесу на заготовке дров. В школе 5-е классы опустели: пацаны и девчонки шли в ремесленное, или сразу на завод, помогать матерям. Куда-то пропали женихи и невесты, прекратились веселые посиделки и завалинки с веселыми частушками и дробью каблуков под гармошки. Наша, почти безграмотная, тетя Паля каждую ночь с керосиновым шахтерским фонарем ходила на завод начинять мины и снаряды взрывчаткой.
Пацаны-мелюзга занимались рыбной ловлей. В лесу раскапывали желтые клубни саранки (лесной цветок типа орхидеи), чтобы матери испекли оладьи и этой противной горечью набить пустые, вечно урчащие от голода, желудки. Летом собирали дикий щавель, грибы, ягоды. Земляника на рынке шла по 50 копеек за стакан. За лето можно было собрать на рубашку или штаны. А буханка хлеба пополам с мякиной с рук из-под полы стоила 600 рублей.
Осенью и весной перекапывали картофельные грядки. Находили случайно оставшийся в земле картофель. Какие же вкусные оладьи из картофельных очисток! А весной из перемерзшего и гнилого картофеля матери делали крахмал для киселя. Хорошо, что мать и бабушка держали корову, благодаря которой нам удалось всем выжить. Правда, из пацанов моего времени мало выросло рослых атлетов – не те витамины были. И обидно становится сейчас смотреть на некоторых родителей, которые из-за мнимого страха возможной полноты своих детей, лишают растущий и развивающийся организм мяса, витаминов, замедляя развитие физическое и умственное. То-то военкомы во время каждого военного призыва сетуют на дистрофическое сложение призывников. А, ведь, сейчас витаминов – ешь, не хочу. Авитаминоз, куриная слепота, быстрая утомляемость, хилые мышцы в ХХ1 веке? Нонсенс!
Ненасытная печь, подгоняемая крепким декабрьским морозом, требовала постоянно дров, чтобы дать избе тепло.
- Сынок, вставай, - еще затемно разбудила меня мать, - поедем за дровами. Оденься потеплее. Вишь, как за ночь стекла обмерзли. От мороза даже углы избы трещат.
Я встал без промедления – привык к ранним подъемам. Мама собрала узелок с двумя вареными картошинами и луковицей. Бабушка хлопотала у печи, готовя теплое пойло для коровы. На залавке слабеньким огоньком светилась керосиновая лампа – электричества тогда еще не было.
Я выпил кружку горячего морковного чая и вышел в темноту ограды. Морозный воздух перехватил дыхание. К стоящим у сарая саням я привязал длинную крепкую веревку и топор. Мать вышла на крыльцо:
- Готов?
- Поехали.
Миновали три улицы. Вышли на лед Большого пруда. Минут за 40 пересекли его по едва заметному следу от дровней – видимо кто-то вчера вез сено на лошади. Вышли на Пановский берег. По припорошенной узкой тропе около часа углублялись в лес, иногда переваливая через невысокие увалы. В лесу мороз уже не так сильно щипал щеки и нос. Рассвело. Сквозь неплотную облачность солнце выкатилось огромным багряно-красным шаром. Неприветливое солнце. Такое не греет.
- Днем запуржит. Вон облака как низко плывут.
- Мама, далеко еще? – я всю дорогу волок сани, не давая матери помогать. Тропинка давно уже потерялась, и мы брели по целине. Я вспотел. Вся шапка от горячего дыхания покрылась инеем. Сани скользили хорошо. Подкованные железом полозья только поскрипывали на рассыпчатом снеге.
- Не много осталось идти, сынок. Скоро отдохнем.
- А чьи это дрова?
- Не бойся – наши. Году в 39-м мы с литейщиками выжигали здесь в куренях древесный уголь. Все заготовленные поленья не успели сжечь. Может, никто не увез остатки дров на наше счастье? Тогда нам повезло. Иначе сучья искать под снегом и рубить придется. Правда, местечко-то укромное. Не каждый найдет.
Вскоре вышли на место. Прошло уже года 3-4, но мать точно вывела по глубокому снегу к остаткам поленницы. Концы толстых поленьев торчали из-под снега.
- Ну, вот, Толя, наших дров надолго хватит, только, как возить будем? На лошади здесь не подберешься, снегу много. На санях придется.
- Вывезем, мама.
Не отдыхая, быстро разгребли снег. С большим трудом тяжелые и толстые 1,5-метровые березовые поленья уложили на сани. Я хотел еще 10-е бревешко положить, но мама заворчала:
- Хватит-хватит! Нам, ведь, далеко по глубокому снегу тащить сани, пока не выйдем на дорогу. Сейчас подкрепимся немного, что нам бабушка положила, передохнем малость. Путь тяжелым будет.
Я обвязал веревкой дрова, крепко стянул деревянной закруткой.
- Смотри-ка, снежок стал сыпать. Не тяжело? Ты многовато уложил.
- Нормально, мама. Сила есть!
- Сила! Тебе, ведь, только девять, - и мать заплакала.
- Мама, не плачь. Справимся!
- Рано тебе такой воз тянуть. Был бы жив отец … - молча посидели.
Я затянул потуже ремень, накинул поводья на плечи. Мама взяла длинную палку, чтобы сзади толкать тяжелые сани.
Подниматься на склоны увалов было тяжеловато: сани тянули назад, глубокий снег затруднял движение. Приходилось иногда даже протаптывать дорожку. От прилагаемых усилий темнело в глазах. Капельки пота из-под шапки стекали по шее и неприятно на морозе холодили. Правда, при такой работе и мороз не ощущается. На спусках приходилось бежать, чтобы тяжелые сани не отдавили пятки, а мать становилась на концы полозьев и катилась, немного отдыхая. Часа через полтора с короткими передышками вышли на проторенную санями дорогу через Большой пруд.
Уставшие, промокшие от пота уже в наступившей темноте подвезли сани к воротам. В ограду сани завезти помогла бабушка. Развязать воз сил не было:
- Завтра-завтра!
Едва разделись. Натянули сухое белье. На столе ждали горячие капустные щи, горячая картошка в мундире, по стакану молока. Геннадий и маленькая Люда не могли нарадоваться возвращению мамы и своего братца.
- На полторы недели нам дровец хватит. Еще бы их распилить и расколоть.
- Сделаю, - пообещал я.
- Да, внучек, кроме тебя не кому.
В начале 42-го появились первые эвакуированные. В основном, это были классные мастера и инженеры с Ленинградской «Электросилы» для нашего завода. Создавались первые ремесленное училище и ФЗУ. Там регулярно кормили, бесплатно одевали и давали рабочую специальность.
Событием стало появление солдат-инвалидов. Молодые парни – кто слепой, кто без рук, без ног на тарахтящей доске на колесах – подшипниках. У всех звенели на груди ордена и медали, вызывая у пацанов нескрываемый восторг. И поселили их, ну надо же было придумать какой-то «чуткой партейной душонке», в заброшенном, кое-как утепленном бараке, на кладбище. Вот забота партии и правительства о защитниках Родины! Не лучше и сейчас отношение к «афганцам» и участникам чеченской войны. Хотя в окрестностях Сысерти располагалось несколько костно-туберкулезных санаториев – воздух сосновый уж больно лечебный. Но тяжело раненому воину жить в общаге, распложенной на погосте? Варварское издевательство местных властей. Нам часто приходилось участвовать в пионерских концертах для них. Раненые не скрывали слез, обнимая «артистов»: вспоминались, видимо, свои дети где-то далеко от этих мест. Доведется ли увидеть свои семьи?
Солдаты ежедневно собирались на базарной площади – местном «Бродвее». Где-то доставали дорогущую водку, местную брагу. Сердобольные женщины давали им стакан молока, вареную картофелину, огурец или капусту квашеную, незаметно смахивая слезу – может и их мужиков кто-то пожалеет.
К вечеру горько-веселая, хмельно пошатывающаяся, поддерживающая друг друга, военная братва тянулась в сторону кладбища. Мы их угощали ягодами, овощами, а то и втихаря «стыренным» самосадом, который матери продолжали выращивать и высушивать на чердаке, надеясь на возвращение мужей.
А потом куда-то увезли инвалидов. Конечно же, не в санаторий на реабилитацию. А куда?
Медленно тянулись годы войны. Рано закончилось, не успев начаться, детство моих ровесников… Рано взрослели маленькие помощники в семьях фронтовиков. Все время от темна до темна было занято: школа, домашнее хозяйство (дрова, уборка навоза, снега). Летом – работа в огороде, заготовка сена для коровы, сбор ягод и грибов часто вместе с бабушкой. Геннадий с 4-х лет постоянно старался топать рядом со мной. Младшенькая, Людочка, тоже требовала заботы и внимания. Тут уж бабушка Антонина все брала на себя. Да, и крестная мать тетя Паля не бросала трех своих крестников.
За домашними делами мои сверстники не забывали и тряпичный мяч погонять в футбольные ворота, и поплавать до посинения в плавках из пионерского галстука, за что в школе получали нагоняи за неуважение к красному цвету. Закалялись здорово: всегда без рубашек, до первого снега ходили босиком. Ноги по цвету и твердости достигали кондиции гусиных лап. Семьям фронтовиков завод выдавал на год по одной паре брезентовых (из немецких трофейных ранцев) ботинок на деревянном ходу. Их надевали только по праздникам. Зимой – подшитые, еще довоенные, валенки – пимы. Приходилось рвать жилы, когда помогали старикам и матерям заготавливать дрова для школы, рубить лес и для собственных нужд. А бревна пацану ворочать и шкурить – пуп трещит!
Но – жили, учились, работали, футбол гоняли.
Победа-а-а!
Наконец-то пришел святой день Победы! У меня из праздников детства вспоминаются только Первомай и 9-го мая. В эти дни всегда солнце, везде кумач флагов и лозунгов, всегда чистая молодая зелень листочков березы и первые робкие запахи черемухи. В руках принаряженных девушек букетики подснежников. Молоденькие кавалеры рано поутру сбегали в лес и смущенно преподнесли первые весной цветы своим зазнобушкам.
И тот день 9-го мая 45-го был солнечным. Мать вбежала в избу:
- Деточки мои родненькие! Мама! – это к бабушке. - Война закончилась! Радио объявило! Вставайте! – и во весь голос зарыдала.
Бабушка с причитаниями упала на колени перед иконой. Я быстро спрыгнул с печки, где спал, и бросился на улицу. На площади между памятником единственному «непьющему» мужику в Сысерти и Храмом Симеона и Анны, разрушенного и разграбленного большевиками, и в насмешку превращенного в кинотеатр «Авангард», собирался народ. Райкомовцы со складов притащили пропыленные и мятые флаги, транспаранты. Бережно раздали активистам чистые, в застекленных рамах портреты «Отца всех народов, дорогого Сталина». Этот день стал святым для всех людей и для меня.
Стали возвращаться солдаты. Мало их вернулось! Очень мало. Еще меньше – целых и невредимых. Гроздья звенящих на груди орденов и медалей пришедших с войны – умели драться уральцы, - не заменили им потерянного здоровья. Помнится, как пацаны-несмышленыши, прокрутив гвоздем отверстия в «пятаках», пришивали их к раскрашенным колодкам из картона и прикрепляли на грудь. Хоть в играх хотели быть похожими на своих отцов. Наивно, грустно, но не смешно.
Над Сысертью вновь нависли звуки многоголосой оратории плача, радостных или горьких рыданий и криков. Надрывно орали «хромки» и «тальянки», появившиеся вдруг неизвестно откуда. К ним несмело еще присоединялись чужие, трофейные аккордеоны. Плач и слезы, взрывы лихости и веселья от радости, от безысходности и невозвратимости дорогих потерь.
Вернувшиеся солдаты заходили в семьи погибших друзей, товарищей по работе, соседей, немного стесняясь своих наград, и, смущаясь, что вот мы вернулись живыми, обнимали родных погибших на войне и приглашали испить «горькую» к себе домой. Судьба!
Добрые души
Если в этом небольшом экскурсе в тяжелую историю нашей семьи не рассказать еще о нескольких личностях, моих родственниках, то рассказ будет неполным. Несправедливым.
Вместе со всем семейством Палкиных прошла тяжелый путь к «светлому будущему» и моя крестная мать. Это Пелагея Егоровна Вольхина, дочь бабушки Антонины, сестра матери. Для нас, троих детей, тетя Паля – добрая «крестная», «кресна», «кока», как часто ее звали и я, и Геннадий, и Людмила. Это, действительно, была для нас вторая мать, которая и покормит, и обновку сошьет из каких-нибудь отрезков, и просто душевным словом обогреет. Пройдут годы, и такой же доброй она останется для детей своих племянников и племянницы.
Тревоги и тяготы Японской, 1-й мировой, Гражданской, Отечественной войн, раскулачивание, коллективизация смерть деда и отца, материальная неизвестность завтрашнего дня, постоянные тревоги за родных и близких тяжелым катком прошлись по ней. Это заставило быстро осваивать дело швеи, портнихи, что и выручало всегда. Только вот учеба прошла мимо – не до школы было!
Все годы, всю жизнь по завету отца они, бабушка, тетя Паля и мать, держались вместе.
Муж, Николай Андреевич Тимофеев, с которым Пелагея Егоровна в 30-е годы соединила судьбу, погиб на фронте. Я смутно помню его. Очень энергичный, деятельный человек. Ходил всегда в суконной гимнастерке с широким командирским ремнем, в начищенных сапогах. Это была форма начальников местного пошиба. Подражали вождю «всех народов». По-моему они жили не очень дружно. Дом их находился рядом с райсоветом улице Красноармейская.
После войны, в 1946-м она встретила Иванова Петра Гавриловича, прошедшего войну рядовым солдатом, многократно раненого, но работящего и тоже доброго характером. Две «доброты», два одиночества нашли друг друга и зажгли общий костер.
Пелагея Егоровна держала в чистоте и порядке свой дом. Обед всегда был горячим, печь натоплена, пироги вкусными, баня наготове. Когда наломавшись в непосильном труде на валке леса дядя Петя возвращался, то сама уютная обстановка в квартире, чистота на кухне, доброта жены умиротворяли его, быстро восстанавливали силы. А работать он умел, тем более что природа наградила его незаурядной физической силой и крепостью тела.
Петр Гаврилович родился и вырос в Ленинграде. Отец, мастер на знаменитом Путиловском заводе, и мать – домохозяйка сумели воспитать и поставить на ноги пятерых сыновей и двух дочерей. Жили они на проспекте Стачек в большой 5-ти комнатной квартире. В 1941-м Петр был уже крепким молодым мужчиной. Имел специальность. Остальные братья работали тоже на Путиловском заводе.
Вот тут и война приспела, разом бросив благополучную семью в поток трагедий и смертей. В первые же дни братья надели солдатские шинели и вскоре сгорели в огне боев. Дочь Мария Гавриловна по призыву была направлена медсестрой в военный госпиталь. Вторая – Антонина медсестрой в маршевый батальон ополчения. Отец и мать остались работать в блокадном Ленинграде на Путиловском заводе.
Война, ранения, госпитали порвали все связывающие узы большой рабочей семьи. В тяжелых боях под Вязьмой артиллерист Петр Иванов получил сквозное ранение грудной клетки. Раскаленный осколок немецкого снаряда прошил богатырскую грудь в миллиметрах от сердца. Скитание по госпиталям.
Снова фронт. За силушку определили 2-м номером в дивизион батальонных 82-х миллиметровых минометов. Он обязан был на своем «горбу» таскать тяжеленную плиту-опору. Вновь фашистские пули застряли в теле солдата. Госпиталь – фронт. Теперь – в полковой разведке. Рожденный ходить, научился скрытно ползать. Друзья просили: «Петро, будь поосторожнее с Фрицем, не придуши его ненароком». Участвовал в освобождении Вены, Бухареста, Будапешта. Получил 27 благодарностей от Верховного Главнокомандующего товарища Сталина. Главной своей наградой считает медаль «За отвагу». Дважды он ее получил на фронте, и дважды она его нашла в 60-е уже дома.
Окончание войны застало дядю Петю в Будапеште. Прошли первые радостные дни Победы с хмельным добрым мадьярским вином столетней давности. Куда ехать? С семьей связи нет. Друг по разведке Степан: «Петро, ты один на белом свете. Айда со мной в Сысерть. Там определишься».
Вот и определился Петр Гаврилович Иванов в Сысерти, встретив свою Пелагею. Дети Нины Егоровны стали для него родными. Мы, я, Генаша, Люда, тоже полюбили дядю Петю. Его запомнили и мои дочери Надя и Алена, которых он частенько баловал каким-нибудь лакомством, или, как Надю, брал с собой на рыбалку. А рыбак-то он был заядлый! Больше всего ему довелось повозиться с сыновьями Людмилы Олегом и Мишей.
Дядя Петя и тетя Паля иногда приезжали к нам. Они гостили у нас в Архангельске, Ленинграде, Москве. Мы с Валей в свои отпуска обязательно навещали эту добрую, гостеприимную супружескую пару. Любили их, как отца и мать.
Многолетние настойчивые поиски своих родных закончились, наконец-то, для Петра Гавриловича получением официальных известий. Тяжелых и горьких, но с ложкой меда. Все братья погибли на фронте, а отец и мать покоятся на Пискаревском мемориальном кладбище. Сестры Мария и Антонина живы.
Война, горечь утрат, послевоенная разруха, неустроенность в личной жизни сломали Антонину Гавриловну, несмотря на все попытки Петра Гавриловича и тети Пали помочь ей. Жернова жизни безжалостны.
По-другому сложилась судьба Марии Гавриловны. После войны она вернулась в родной дом, в свою большую квартиру, где городские власти выделили ей 10-метровую «боковушку» с одним окном. Сюда вернулся ее муж, покалеченный войной. Стал работать на Путиловском заводе. Здесь, в этой «келье», родились, жили, окончили школу и техникум их сын и дочь.
Дядя Петя прилетел в Ленинград. Мы, я и Валя, с ним поехали на проспект Стачек. Тяжелой была встреча. Слезы радости от встречи, слезы горя от потерь своих родных перемешались, не останавливаемые даже крепкой водкой. Хмель не брал! Мария Гавриловна на братьев получила «похоронки». Отец и мать в блокаду умерли у нее на руках. Мария сама на детских саночках отвезла их по одному на кладбище.
Дядя Петя утирал слезы:
- Что же ты, Маша, не могла помочь маме и папе? Ведь, ты в блокаду работала в военном госпитале?
- Петя, даже моя солдатская пайка хлеба и картофельные очистки с госпитальной кухни не спасли их. Не осуждай, мой дорогой брат!
- Верю тебе, Мария.
Мы с Валей всегда любили слушать интересные рассказы дяди Пети о довоенном времени. Он знал множество историй, притчей. Особенно артистично исполнял своим хрипловатым голосом приблатненные песни питерской воровской шпаны 20-30-х годов. Знал не один десяток карточных игр: «бура», «шуба», «66», «21» и др. Мы с дядей Петей были любителями пива. За кружкой пенного напитка было приятно слушать увлекательные рассказы старого «питерца». А когда хорошее настроение просило и хорошую песню, тут же для записи включался магнитофон «Яуза». Вечер старых романсов, жалостных воровских песен начинался всегда с марша:
Мы, красная кавалерия, и все про нас
Былинники речистые ведут рассказ!..
Тетя Паля в такие дни была очень довольна и счастлива от присутствия любимых племянников, и спешила подложить в тарелку горячие пончики, пирожки. Стряпать-то она умела!
Жаль, что старинные, забытые уже, слова песен, танго были записаны на бабинные кассеты, а сейчас переписать их на аудиодиски – проблема.
Вот, о войне Петр Гаврилович не любил вспоминать, даже не смотря на то, что ночные кошмары фронтового бытия часто не давали ему спать. Только иногда двумя-тремя словами рисовал какой-нибудь военный эпизод.
На заводе Уралхиммаш, где последние годы дядя Петя работал бригадиром стропалей, его уважали. Всегда приглашали на торжественные собрания, просили надеть все ордена. На день Победы дарили дежурные подарки.
Уже, будучи на пенсии, он часто выступал в школах с военными воспоминаниями. Детишки любили его слушать. После внезапной смерти от инфаркта тетя Паля передала все награды в музей боевой славы в одну из школ Химмаша. Очень жаль, что мне не осталось ни одной боевой награды.
Оба эти, добрые и щедрые душой люди, в любви и согласии прожили совместную жизнь, сколько судьба отпустила. Они привыкли быть вместе, и, после кончины незабвенного Петра Гавриловича, тетя Паля в тяжелых физических и моральных испытаниях не долго выдержала.
Лежат они теперь вместе, рядышком, в одной могилке на Нижнеисетском кладбище. Вновь их души, умиротворенные небесным покоем, воссоединились. Навечно.
Бабушка Антонина Ивановна Вольхина
О своей бабушке и ее семье я пишу на протяжении всего моего повествования. Для характеристики доброго человека всегда не хватает слов. Это же относится и к нашей бабушке.
- А? Чо? – я спросонья таращил глаза, не понимая еще, почему бабушка будит меня в такую рань.
- Вставай, вставай, Толик. Ты забыл? Я еще третьеводни (позавчера) обещала сводить тебя на кордоны.
До моего сознания, наконец-то, дошло в чем дело. Действительно, я давно просил бабушку сводить меня на кордон, где в горных речушках можно посмотреть, как блестят в чистой воде крупинки золота. Да и черники и костяники набрать на зиму. Пещеры с красивыми камнями мне снились по ночам. Я с 5-го класса собирал разные минералы и мечтал в дальнейшем учиться на геолога. Но сейчас сладкие ночные грезы цеплялись за просыпающееся сознание. Я сладко потягивался, наливаясь силой для предстоящего похода.
- Ну, какого чомора ты тянешься? Вставай, Толик, да потише, а то Генаша проснется. Он же за тобой, как нитка за иголкой. – по-доброму ворчала бабушка.
- Все! Я готов, бабушка.
Тихо одевшись, мы подхватили свои котомки и корзины, приготовленные с вечера, и вышли за ограду.
- Бабушка, не рано вышли? Темно, и туман…
- Пойдем, внучек, дорога долгая, а первый шаг надо всегда делать смело. Как котомку-то закрепил? Привыкай делать все ладом.
Прошли по спящей еще Сысерти, и вскоре вышли на Верх-Сысертский тракт. Вспотевший за августовскую ночь месяц под первыми лучами солнца убегал с небосвода. Природа, лес просыпались. Туман рассеялся, только в лесу пытался уцепиться за сосны. В воздухе поплыли паутинки, посверкивая алмазиками капелек росы.
- Погода будет сегодня хорошая.
- Денек разгуляется нам на радость.
Старые сосны, обступившие тракт, нехотя поскрипывали, утомившись считать свои года. В лесной чаще стали попискивать первые пичужки. Иногда из лесной чащи раздавались какие-то насмешливые, не созвучные с тишиной и тонкими голосами ранних птиц.
- Кто это?
- Сова хохочет. Ишь, как девка на посиделках. Радуется, что скоро спать.
- Почему – спать?
- Эта птица – ведьма ночная. Ночью, Как тать, в темноте охотится, а днем поспать любит.
- Бабушка, ты летось (прошлым летом) обещала показать красивые пещеры.
- Покажу-покажу. Вот только пройдем Марков Камень. За Березовым увалом горушки повыше пойдут до самых Храпов. Там и пещер много. Старые мастера-огранщики себе камни на поделки в них добывали.
- Ты откуда о них знаешь?
- В этих местах твой дед Егор золотишко мыл, да камешки баские (красивые) искал. Мне дарил. Любил он подарки делать. А тятя мой, как вернулся мой Егор в 1904-м искалеченный японцами, в благодарность Всевышнему в Сысертском Храме Симеона и Анны свечку пудовую поставил, а архимадриду каменьев разных, отделанных мастерами горными, изрядно отвалил. В этих местах добывал.
Когда я уже еле-еле тащился за бодро шагавшей бабушкой, решили сделать привал.
- Щас отдохнем, перекусим. Время у нас до темноты еще есть. Мы седни (сегодня) с тобой шибко бодро шли. Во-он Марков Камень видать. Там живет щелкунская Глаша с мужем-лесником. На обратном пути у них заночуем. С тяжелыми корзинами за день до Сысерти не дойти - ныне ягод дивно (много) уродилось. Сейчас сходим вон к тем каменным отвалам. Там пещерка есть очень красивая. Если память не изменила мне, найдем.
Часа два мы с бабушкой бродили по каменным откосам. Нашли потайной вход в пещеру, заваленный старым лапником и хворостом. Я не мог поверить глазам своим, что такую красотищу могут иметь камни. Вскоре я набил все карманы красивыми находками так, что ремень не держал штаны. Несколько раз больно запнулся:
- Не жадничай. Всего не унесешь. Я тебе покажу еще несколько пещер заветных. Плохо, что щас не найти мастера-огранщика. Без отделки камень, что невеста без фаты. Да и тайком надо все делать – в каталажку загремишь. Ныне запрещено камни или золото искать. Своих внуков сюда приведешь. Ты в другом времени будешь жить.
- Уже вечереет. Надо успеть засветло дойти до Храповского кордона. Там поживем денька два-три.
Общение с внуками доставляло бабушке истинное удовольствие. Ее сердце оттаивало, глядя на бесхитростное поведение детей, и их «сурьезные» суждения на жизненные темы. Так как я был старшим в семье, то больше внимания уделялось мне.
Водила за клюквой на болота. На Терсутском болоте показала рыбу без глаз. Видимо существование многих поколений рыбы в темноте вынудило организм мутировать, и орган зрения уже был не нужен. Рассказывала истории возникновения лесных кордонов в ближних и дальних окрестностях Сысерти. На многих из них проживали ее давние знакомые. Показывала горные выработки, заброшенные рудники, шурфы. Интересны были байки и притчи из жизни башкир в поселении на озере Иткуль, татар в деревнях на озерах Куяш, Урукуль, Караболка. Я в своем рассказе «Сысертский сказ» привел реальность, действительность событий, придав ему только литературный окрас
В жизни каждого из нас, кроме отца и матери, встречается еще один человек, которому принадлежит твое сердце, в памяти о котором остается только чувство благодарности за безграничную доброту, душевность, взаимопонимание, готовность помочь в любой момент, посочувствовать.
Таким человеком для меня, Геннадия и Людмилы была наша Бабушка. Вечная труженица, страдалица, вынесшая на своих плечах все горе от потери близких людей, несправедливость и жестокость властей, но сохранившая при этом ласковость к внукам, отзывчивость на чужие беды и надежду на лучшую жизнь.
Я до сих пор не могу понять, почему сыновья или дочери иногда ревнуют своих детей к бабушкам. Бабушка не мать, бабушка – мама матерей. У бабушки материнская любовь подкрепляется жизненным опытом, мудростью. Бабушка – кладезь народности, справедливого отношения к другим людям.
Бабушка многое дала мне. Учила первым трудным шагам, умению падать и подниматься, не теряться в беде и горе:
- Не бойся боли и ушибов. Бойся злых языков. И помни: если в 20 лет ума нет, его и не будет; если в 30 лет ни семьи, ни специальности нет, жизнь прожита бесполезно; если в 40 лет денег нет, их и не будет, в лотерею не выиграешь!
Золотые слова – программа жизни.
Как плохо детям расти без хороших отца и матери, такое же несчастье не иметь добрую бабушку. Она дает то остальное, что мать за жизненной суетой не успела привить своим детям. К старости накапливается человеколюбие, доброта, мудрость, совестливость, и это все отдается внукам. Старые люди отбрасывают бесполезные споры, умеют прощать незаслуженные обиды. Христианская мораль сердечности превалирует в отношениях с окружающими.
Так что требовательность, твердость и опека отца, забота и ласка матери, иногда не понятые детьми, скрашивается и сдабривается сердечностью и мудрости бабушки. Создается необходимый и проверенный веками семейный уклад и прочный жизненный сплав трех поколений. Жаль, что патриархальнось забыта, старики живут отдельно от детей, или их сплавили в богадельню, грубо забыв их значимость. Нарушена преемственность основ жизни.
Ночи длиннее – календари короче
Нина Егоровна до конца своей жизни не верила извещению из военкомата о том, что Семен Васильевич пропал без вести, полученное в 1944 году: «Может, он в плен попал? Может, где-нибудь в госпитале лежит? Пусть бы вернулся, хоть, калекой. Приняла бы его, выходила бы. Он нужен мне и детям!».
Каждый год в огороде сажала табак. Сушила его на чердаке, где я его потихоньку покуривал. Верила до конца дней своих, что вернется Семен. Не такой у него характер был, чтобы пропасть без вести. Ждала и верила! Не может быть победа полной без башенного стрелка танка Т-34 Орлова Семена Васильевича.
Но Родина потеряла его на фронтовых дорогах. А поискать? У партии большевиков есть более важные заботы, чем поиск какого-то танкиста. Партия и «родное» правительство вычеркнули из своей памяти миллионы своих граждан, как «отработанный материал».
В 2007 году была годовщина сражений под Ржевом и Вязьмой. Снова трансляция на всех каналах ТВ «показушного» перезахоронения останков тысяч найденных погибших солдат. Это через 62 года после Победы? Отвратительное лицемерие! А где же эти годы правительство было? Святое дело поиска останков воинов раньше было брошено на пионеров-следопытов, комсомольцев из отрядов «Поиск», а сейчас – на «черных копателей». Только патриотически настроенная молодежь еще продолжает святое дело. Нынче же летом прошла информация в СМИ, что один «поисковик» хранил у себя в сарае около 40 останков солдат, так как власти и военкоматы на это не реагировали. После шума в прессе вынуждены были организовать перезахоронение воинов. Военный оркестр, знамена, сотни сочувствующих и искренне переживающих граждан, и лицемерно скорбные лица официальных «слуг народа».
Нина Егоровна не знала, что еще в 1948 году свекровь ее получила похоронное извещение о гибели Орлова Семена. Но вместе с золовкой Еленой они скрывали от матери этот документ. Почему? Ответ есть!
В 50-52-х годах, когда Вишняковы (семья моей Валентины Степановны) жили в соседнем с нами доме, Нина Егоровна и Любовь Григорьевна подружились. Подружила наших матерей одинаково тяжелая судьба, сполна испитая ими горькая чаша разлуки с любимыми. Ежедневная борьба за хлеб насущный, за элементарное выживание их семей сблизила двух женщин. Подружила их и ответственность за здоровье детей, за создание, хоть, маленького относительного благополучия.
Изредка, особенно летом, когда их дети были далеко, садились они вдвоем за вдовьим столом, выставив графинчик сладкой бражки-вишневки, вели свои неспешные грустные разговоры. Выливали свою тоску-кручинушку в задушевных песнях:
Мой костер в тумане све-етит,
Искры гаснут на ветру…
Ты гори, гори, моя лучинушка,
Догорю с тобой и я-я-я…
За рекой черемуха колышится,
Распуская лепестки свои.
За рекой знакомый голос слышится,
Да поют всю ночку со-оловьи-и…
В тихий летний вечер, когда с близких пруда и леса наползающий туман заволакивает пронзительной тишиной улицу Калинина, эти две судьбы-судьбинушки, соединившись в нехитром задушевном мотиве, становились горьким очарованием наступающего вечера природы. Их песня трогала за сердце, тихонько перебирая тайные струны, и невольно сопровождалась тихой горькой слезинушкой.
Шли годы. Дети росли. Я уехал учиться в Бугуруслан. Мама уже перестала высаживать табак в огороде. Постоянно ждала от меня вестей из училища. Каждая моя краткосрочная побывка дома была радостью для материнского сердца.
В 1955-м наши матери устроили для нас скромную, но веселую свадьбу. Мы были безмерно счастливы. Мы любили друг друга. Мы были преданны друг другу. А через неделю мы молодоженами покинули материнские дома уже навсегда. Как в песне: я уехал в Ленинград, Валя – в лесной поселок на севере Пермской области. Правда, через полгода воссоединение произошло.
Долгие ожидания писем от меня вносило чувство обиды в чуткое сердце матери. Она разумом понимала, что у меня уже своя семья. Но все-таки в глубине шевелилась ревность: «Растила, ночей не спала, а Валя его забрала». Валя понимала это, и старалась лишний раз теплое письмо написать, собрать посылочку, выслать денег от моего имени, пригласить в гости. В отпуск Валя меня отправляла вместе с Надей или Аленой – сама уже заочно училась в институте. Видимо, понимала, что материнская ревность – участь всех женщин, когда сыновья вырастают и создают свои семьи. Может быть, прав Алан Маршалл, написав: «Никогда человеку не удается найти себе жену, которая была бы так хороша, как его мать». Только, одни матери умеют подавить в себе чувство ревности, другие – нет. Не надо их за это осуждать! Надо всем сыновьям и дочерям ценить и уважать материнскую любовь. Не обделять матерей своим вниманием. Уметь понимать их!
После окончания радиотехникума уехал в Архангельск Геннадий. Нина Егоровна часто думала о младшем сыне:
- «Добрый, заботливый, безотказный в любом деле, Генаша с детства во всем тянулся за старшим Анатолием. Как ниточка за иголкой. «Гонял» на велосипеде. Стал чемпионом Сысерти по лыжам. Решил поступать в летное училище. Но здоровье подвело. Как, бедняжка, он переживал!
В раннем детстве с Геннадием случилось несчастье. На нервной почве возникла кожная болезнь, которая ежедневно, ежечасно подтачивала его нервы, его силы, его организм. Природная застенчивость, предупредительность переродились в стеснительность, молчаливость. Только с родными и близкими он раскрепощался, от доброго слова расцветал. Все родственники любили Генашу, особенно, дети».
Из Архангельска, где Геннадий жил вместе с нами, по совету врачей перевелся в Геленджик. Женился. Я и Людмила с Рудольфом прилетали на свадьбу. Его жена Лера всегда ласково относилась к своей свекрови. Сваты Дмитрий Петрович и Елизавета Герасимовна с удовольствие приглашали Нину Егоровну в гости. Матери нравилось в Геленджике. В конце сентября – теплое море, спелое разнообразие фруктов, бархатное солнце, приветливые сваты. Внучка Аленушка любила гулять с бабушкой Ниной. Геннадий души не чаял в своей доченьке.
«Все бы хорошо, если б не эта чертова болезнь, – думалось матери. – Переживает сыночек, мается, и мне не спокойно. А руки у него золотые. Во-он какой дом мне построил. Правда, загонял нас с Людмилой до седьмого пота. Но построил дом. Сам. Мы у него в подсобных рабочих были. И у себя, в Геленджике, дачный участок освоил. Ведь, горы и камень. Землю поднимал из долины в мешках. Всем соседям телевизоры чинит. Никому отказа нет. И семья хорошая. Отдыхаю всей душой у них. Дай им Бог здоровья! Вот, если бы не болезнь. Исстрадалась я, виноватой всю жизнь себя чувствую, что не сумела сберечь сыночка.
- Вот, у Людмилы, слава Богу, все хорошо идет. Муж Рудольф - работящий. Сыновья – ласковые. В доме – порядок. Бьется она, правда, изо всех сил. Но семья хорошая получается. Люда характером вся в меня, – Нина Егоровна довольно улыбнулась, вспоминая непоседливых внуков Олега и Мишутку. – Миша, как Анатолий и Генаша, тоже спортом занимается. В хоккее получил столько ран, ушибов, синяков, как в хорошей драке».
Людмила, действительно, многое взяла от мамы Нины Егоровны: способность использовать любую сложившуюся ситуацию себе на пользу, на благо семьи, не опускать руки в беде, находить полезное там, где оно скрыто для других, работать до седьмого пота.
Надо признать, что фактически глава семейства – это женщина. Мать, жена. Она подает пример в труде и заботах о благе своей семьи. Она делает все для того, чтобы домашний очаг, домашняя обстановка, взаимоотношения были привлекательны. И все члены семьи тянулись к своему очагу, к матери: и дети, и муж, и родители, и друзья. Мать, жена воспитывает в детях и муже те черты человеческого общения, которые укрепляют семью. Отец – добытчик. Мужчина – муж и чин. Мать и жена – главный воспитатель детей и мужа. Только она умеет тактично показать неправоту мужа и детей, не обижая их своими нотациями, укорами. Только она закладывает фундамент семейного счастья. Только умная мать может наказать ребенка, как шалуна, не лишая его радости игр и занятий футболом, рисованием, велосипедом, компьютером на долгие недели. Это зэка, преступника наказывают на долгие годы. Слишком длительная обида за несправедливое наказание может привести ребенка к отчуждению от родителей. Восстановить теплые, доброжелательные отношения с родителями будет все труднее, и ребенок потянется к уличной компании, где его примут и посочувствуют. Дети должны знать, что мать и отец их любят.
Вот этими качествами и обладает Людмила, по праву моральных генов унаследовав их от своей мамы.
Она жила в селе Большой Исток, но свою маму не забывала. Часто с Рудольфом, с Олегом и Мишуткой приезжала. Это был праздник для уставшего материнского сердца.
Старые беды, обиды, горести подточили здоровье. Инфаркт! Я срочно привез из Японии хорошее лекарство. Людмила с семьей были рядом с Ниной Егоровной. Геннадий приехал в отпуск. За ним – и я. Маме стало легче и спокойнее.
Мать иногда, когда позволяло здоровье, ездила к нам. Любила поговорить с внучками. Только все чаще и чаще ее сердце терзало чувство одиночества. Бессонными ночами ее губы беззвучно шептали не имя далекого мужа, а имена сыновей:
- Сыночки! Толик, Генаша! Хоть на минуточку прилетите к своей маме! Дайте мне на вас взглянуть! Поговорите со мной.
- Сынки! Я – одна. Мне тоскливо и холодно.
Тихо в доме. Темно…
Слезинки скатываются из широко открытых глаз. Ресницы не задерживают их.
- Люда, Людочка, а ты где? Прибеги к своей маме. Прижмись ко мне, как в детстве. Дай я тебя поцелую, кровиночка моя.
Тихо в доме. Жестокое молчание.
- Дети мои, слышите, как слабо уже стучит мое сердце? Оно всю энергию отдало вам. Услышьте меня. Я пойму. Я почувствую душой. Вспомните свою маму…. Вот я что-то слышу. Это вы думаете обо мне. Поддерживаете меня. Вы не забыли меня. Спасибо. Я люблю вас. Мне стало легче…. Я немного согрелась… Я лю… блю… вас…
Тихо в доме. Бесстыдно громко тикают «ходики» - у них нет сердца.
В далекой стране у меня вдруг сильно кольнуло в груди. Я услышал маму. От страшной тоски защипало в глазах. Мне стало больно и мучительно стыдно, что мало уделял внимания своей матери. Горько и обидно за свои редкие письма, нечастые отпуска…
Над Геленджиком тяжело зависла жаркая южная ночь. Геннадий застонал во сне. Лера прикоснулась рукой:
- Ты что, Генаша?
- Маму услышал. Зовет меня!
- Утром позвоним. Я ей вчера письмо отправили…
В Большом Истоке тоже была ночь. Людмила вдруг резко поднялась в постели:
- Рудик! Вставай – едем в Сысерть. Маме плохо!
- Люда, скоро утро. Ты же только сегодня была у нее. Все было нормально.
- А сейчас маме плохо!
Нина Егоровна еще раз успела прошептать:
- Дети мои, я не увижу уже вас. Как же тяжко быть одной. Хоть в мыслях своих прилетите ко мне. Ну, что вам стоит вспомнить еще раз обо мне.
И мы прилетели в ее затуманившееся сознание. Сердце все больше и больше уставало от тиканья часов. Руки и ноги приковало к постели. Головой уже не хотелось двигать, чтобы не вспугнуть видение своих сыновей и милой доченьки.
- Сыночки, Людочка. спасибо. Мне хорошо… Мне те… те… пло… Сы…
«Ходики» тикали.
Слезинки остановились на щеках, замерев в морщинках материнского лица.
Сердце устало. Только в глазах матери все еще стояли лица ее детей.
Люди! Дети! Внуки! Будьте внимательными и добрыми со своими мамами! Они нуждаются в вашей чуткости.
Анатолий Орлов, 2012
