Один из ранних рассказов Д.Н. Мамина-Сибиряка. Его действие происходит во время осеннего сплава барок с продукцией уральских заводов вниз по реке Чусовой.
(Из народного быта)
I
Мы в горах Урала, на западном склоне, по которому протекает бойкая горная река, бывающая судоходной только весной и осенью, когда вода в реке подымается выше обыкновенного уровня. Осенняя непроглядная ночь свинцовой тучей висит над рекой, мутные грязные облака шатаются но темному небу, низко нависнув над землей и едва не зацепляя за верхушки прибрежного дремучего леса. По реке тихо плывет барка, на барке горит огонь, ветер пробегает по воде, бросается на огонь, гнет пламя в сторону и расстилает дым по реке. Под напором набегающего ветра пламя то словно падает на колена и прижимается низко к земле всем телом, то снова поднимается на ноги, простирая к небу свои руки. Трепещущий свет колыхающимися полосами падает на две кучки бурлаков, стоящих у двух поносных, причем из кромешной тьмы осенней ночи проглядывают то рваная шапка, красующаяся на какой-нибудь забубённой бурлацкой головушке, то ряд бурлацких ног, обутых в лапти, то какое-нибудь корявое, изрытое оспой лицо с рыжими щетинистыми усами, то женская голова в платке.
У самого костра, на тюках меди, с сигарой в зубах, сидит приказчик, сопровождающий караван. Это Павел Степаныч, раскольник из Нижегородской губернии. Угловатая плотная голова приказчика, украшаемая русой бородкой, выставляется из теплого драпового пальто, надетого в рукава. Рядом с приказчиком сидит здоровый мужик, одетый в какую-то синюю курточку. Это бурлак Прошка, у которого под густыми сдвинутыми бровями, как пара мышей, бойко юлит пара сметливых узеньких карих глаз. Павел Степаныч сосредоточенно смотрит на огонь, по временам сплевывая на сторону; Прошка мешает ложкой в каком-то горшочке, около которого суетливо егозит и мечется пламя костра.
- Так ты сколько, Прошка, в остроге-то отсидел? — спрашивает лениво приказчик.
- Да как тебе не соврать-то бы - месяцев эдак с шесть будет, пожалуй, — еще ленивее отвечал Прошка.
- Здорово они поморили тебя, скучно, поди, было сидеть-то?
- Перво-наперво, известно, скучновато, а потом попривык маненичко.
- Да тебя за что в острог-то упрятали?
- Делу тому годов с двадцать будет, — немного помолчав, начал Прошка. — Жили мы тогда за помещиком; был у меня на пристани один дружок, Сашка Кадников, вот этот Сашка и подбил меня гвоздье украсть на заводе. "Пойдем, — говорит мне Сашка, - на завод, навалим гвоздья — и концы в воду, а барыши попонам". Жил я в те поры справно, была своя изба, молодая жена да лошадь буланая. Дело было зимой, запрег я своего буланка — и отправились с Сашкой на промысел. Приехали мы на завод, нагрузили гвоздья пудов десять — и назад. Только это мы выехали с завода, слышим, за нами погоня; Сашка сейчас в лес, а я как ухнул на буланка да вперед и закатал. Лечу я в розвальнях и за мной верхами гонятся, вижу: дело плохо, отогнал верст шесть, буланко приставать начал; догонят, мол, меня скоро варнаки, а я по-напрасному только лошадь изведу. Как тут делу быть? Взял я да и поехал шажком, погоня ближе, а у меня на всякой случай топорок под полой, авось, мол, не посмеют меня тронуть-то. Только стали это они подъезжать ко мне, слышу: стой! Я приостановился немного, один подскочил да как ухватит буланка за возжи, я не будь дурак — хвать по возжам топориком то да как ухну на лошадь, она сичас в снег, да по снегу и почала пластать... Те было сунулись за мной в снег-то, не тут-то было, лошади завязли, а я тем временем добрался до лесу. Ушел я от погони и думаю про себя, куда, мол, теперь деваться: ехать домой — схватят, значит, ехать назад па завод. И поехал...
Прошка помешал лозиной в своем горшочке.
— Спрятал я гвоздье в лесу, а сам на завод. Еду себе как ни в чем не бывало, проехал одну улицу, проехал другую, заверну, Мол, к своему дяде, он недалеко жил... Только стал я подъезжать к Дяде-то, меня и сцапали тут — человек восемь сразу, кто за лошадь ухватил, кто меня держит. Учал я тут с ними возиться; возился-возился, вижу — не под силу приходится, да на мне еще яга (род щубы) тяжелая была надета, рукава до полу, а они, варнаки, меня за рукава двое, а третий норовит за горло ухватить... Жаль мне было до смерти моей яги — да одолевают еретики, выскочил я из яги, дал им по хорошему разу, а сам бежать. Через огород я и ушел в те поры от них. Прихожу я это к себе на пристань и жду, что, мол дальше будет. Только проходит эдак с недельку, меня к становому. Прихожу. "Твоя лошадь где?" Украли, говорю я. "Кто украл?" Не знаю. Становой меня в ухо. Не знаю. Он в другое. Не знаю. Принялся меня ногами топтать, а я все на своем: знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Принялись тут казаки за меня, давай они меня нагайками вздувать, страсть Господняя, едва во всем не признался я с этого опару, да устали мои казаки, а я тем временем отошел да пуще прежнего и заперся. Бился, бился это со мной становой, недели с две, может, порол меня, а я все ничего, потому знаю, что только признайся — тут тебе и конец, пропадешь в остроге. Призывает под конец становой меня к себе, "Признавайся", — кричит не своим голосом, а у самого глаза так кровью и наливаются. Знать ничего не знаю, ваше благородие... Как он мне закатил раз, у меня искры из глаз инда посыпались, а из роту кровь... "Признавайся", — опять кричит становой... Знать не знаю, ваше благородие. Здоровенный детина был этот становой, как засветит он мне в другой раз по зубам... Знать не знаю — и делу конец. Посмотрел на меня становой, усмехнулся: "Ну, — говорит. — детинушка, крепок ты, а все-то я допытаюсь от тебя правды истинной. В остроге, говорит, сгною, коли признания не сделаешь..."
А я ему: "Знать ничего не знаю, ваше благородие". Так меня и упрятали в те поры в острог. Больно не поглянулось наперво-то, как в браслеты нарядили, а потом ничего — привык, отсидел полгода, а потом меня и выпустили. Значит, только, в подозрении оставили, тем дело и кончилось.
- Ты, Прошка, только однажды сидел в остроге-то? — спрашивал приказчик.
- Нет, еще раз высидел, когда в полосовом железе попался.
- А гвоздье-то куда девал в первый раз?
- А как, значит, меня выпустили из острога-то, прихожу домой как есть ничего нет: лошадь пропала на заводе, жена убежала, перекусить нечего. Тут мне гвоздье-то и пригодилось, продал его и маненичко на ноги встал.
- Плут ты, Прошка, большой руки! — сплевывает на огонь приказчик.
Прошка бросил охапку дров на огонь. Весело обхватило их красное пламя и потянулось длинными красными языками кверху, обливая Прошку с приказчиком красноватым светом.
- Так как же ты тепереча, Проша, насчет души-то своей думаешь? — спросил приказчик.
- Ну бы еще одно гвоздье, а то и полосовое прихватил...
- Чего мне думать-то: грешны да Божьи — и девать нас некуда.
- А ты знаешь, что тебе будет на том свете?
- Чему быть, то и будет.
- Прямо ты, Прошка, попадешь в ад!.. — смеется приказчик.
- Ну это еще на воде вилами писано, а вот ты так наперед меня худа попадешь...
- Это как же выходит? — недоумевал приказчик.
- А ты слыхал, что старые-то люди рассказывают?
- Не слыхал.
- Так послушай, коли не слыхал, а я порасскажу тебе. Вишь, дело-то было давно-давно, еще почитай маненько пораньше царя Гороха, когда на свете совсем свеч не было и говядину не умели рубить, а сидели по вечерам с лучиной да говядину зубьем драли. Так вот в самое это время и сделались все люди праведниками, грешника не было, значит, ни одного на всем свету. Вот таким манером и живут люди на земле, все равно, что ангелы на небеси, — а чертям-то, слышь, ровнешенько делать как есть нечего. Туды-сюды, нечего делать чертям — и делу конец. Соскучились черти в аду без грешников, а соблазнить никого не могут. Только один черт и говорит ихнему главному черту: "Могу, говорит, я сделать так, что все люди беспременно будут грешить". Наибольший бес и говорит ему: "Делай, говорит, как знаешь". Вот этот догадливый черт и спустился на самое дно ада, в самую что ни на есть, значит, преисподнию, и вынес он оттуда три травы: чай, табак и картошку. "Вот, говорит, этими самыми травами я всех людей погублю..." И сказал черт правду, потому, к примеру, хоть теперича ты — прямо в ад угодишь... — заключил Прошка, — потому ты и табак, и чаи там распиваешь...
- А ты-то?
- Я-то? Да на мне всего один грех, картошку ем, а на тебе три, значит, тебе и в ад.
- Врешь ты, Прошка, ничего ты не знаешь. Ты почитай перво старинных книг, там все показано: что и как будет.
- Читать не читал, а слыхал, что плохо нашему брату придется на том-то свету, — соглашался Прошка.
- Вот кабы ты прочитал примерно Ворону-книгу, там все сказано...
- А ты читал?
- Известно читал, там прямо сказано, что не сквернит человека входящее в уста, а исходящее из уст...
Прошка умолк, он был поражен наголову приведенным текстом и не знал, что ответить.
- То-то вот ты и есть, с тремя травами!.. — злорадствовал приказчик над Прошкой.
Барка тихо подвигалась книзу, темнота сгущалась все более и более, огонь потухал.
- Ей, братцы, с коня долой! — командовал лоцман. — Место здесь тихое, плесо верст на семь, отдохните, поужинайте, а барка пойдет одна.
С кормы и с палубы, с громким говором, отделилось две кучки разношерстного люда, которые подошли к огню, куда были брошены две охапки дров - и пламя с новой силой поднялось над баркой, и густой дым черной пеленой покрыл воду на далекое пространство. Громкий говор стоял на барке, бурлаки столпи! лись все около огня, где сидел приказчик с Прошкой. Около огня, ближе других, стояли три молодых девушки: первая — рябая с узенькими черными глазками; вторая — белокурая, низенькая, пухлая, с большими голубыми глазами; наконец, третья — русоволосая красавица, с карими горячими глазами, с румянцем во всю щеку, с тяжелой русой косой, как змея выползавшей на плечи из-под платка. Первую звали Кирейкой, вторую Солонькой, третью Дуней. Приказчик медленно пускал синий дым сигары и с улыбкой поглядывал на девушек, что-то шептавшихся между собой.
- Что, русалочки, замерзли у поносного-то? — лениво выпустил изо рта свой дым приказчик, — к моему огоньку пришли греться... хе, хе, хе!
- Огонь не твой, — бойко заметила Кирейка.
- А то чей же? Небойсь твой... А-ах, Кирейка, Кирейка! — покрутил головой приказчик, - правду добрые-то люди говорят, что у бабы волос длинен, да ум короток...
- Я не баба, а девка.
- Гм!.. так тебе на слово и верить? Это еще надо спросить, — хитро улыбнулся приказчик, - может, ты и замужем.
- Это надо меня спросить, — говорил Прошка, бросая полено в огонь.
Громкий хохот огласил барку, а Кирейка отвесила Прошке в спину полновесный удар.
- Вот тебе, худой человек! — ругалась Кирейка.
Бурлаки ужинали, кто из горшочка, разогрев какую-нибудь похлебку, кто просто большой ломоть хлеба, посыпанный крупно истолченной солью. Приказчик масляными глазами смотрел на Дуню, которая молча стояла у огня, медленно жуя черствую корку ржаного хлеба.
- Ты, краля, что ж стоишь-то? — заговорил наконец приказчик — пусти, Прош, ее посидеть к огоньку-то...
- Мне и здесь хорошо, — улыбнулась девушка, не сводя глаз с огня.
- Ишь прынцесса какая! — ворчал Прошка, усаживаясь на старое место, — еще не хочу!., а вот хошь со мной рядом посидеть?.. Пусть приказчик-то на нас с тобой зарится.
- И с тобой не хочу, — отвечала Дуня.
Барка плыла далее, около огня сидел только один Прошка, который по временам затягивался из коротенькой трубочки "носогрейки". Бурлаки расположились все спать, приказчик пил чай в своем балагане, лоцман один сидел на передней палубе барки, пристально вглядывался в ночную темноту — и по береговым скалам старался определить свой путь. На задней палубе на поносном, обнявшись, стояли две фигуры. Это была Дуня с своим возлюбленным Архипкой, молодым бурлаком, забубённой головушкой, парнем кровь с молоком, с русыми кудрями, с песнями с утра до ночи, с бесшабашной удалью в голове.
- А как ты меня, Архип, разлюбишь? — разглаживала девушка кудри на голове возлюбленного, — тогда я пропала совсем; как я тогда на пристани-то покажусь?.. Отец убьет меня!.. — и девушка боязливо прижалась к Архипу, который прикрыл ее своим армяком от ночного холода.
- Все будет по-нашему, — утешал Архип девушку, — вот дай только сплыть, а там все будет как по маслу — заживем припеваючи, — и Архип крепко обнял любимую девушку.
- Мне страшно, Архип, — говорила девушка, — я боюсь приказчика, он такими глазами смотрит на меня...
- И это пустяки, — тряхнул головой Архип, — поколь я жив, ни один человек пальцем не посмеет тебя тронуть, а то убью...
- Да тут еще этот Прошка!.. — не унималась девушка. — Все с приказчиком шепчется о чем-то да что-то подмигивает... Я боюсь Прошки.
- И Прошке несдобровать, не велик он в перьях-то!.. — угрюмо смотрел Архип на Прошку, сидевшего около огня и покуривавшего из своей носогрейки.
В это время из балагана выставилась голова приказчика, он позвал к себе Прошку.
- Вишь, они опять чего-то затевают, — говорила девушка.
- И пусть затевают, да только нас с тобой не задевают, а то мы нм такой расчет пропишем, что ног не унесут с собой, — говорил Архип, крепко обнимая и целуя Дуню.
В это время в балагане шел тихий разговор.
- Э-эх, Прош, Прош, — вздыхал приказчик, — одолели нас грехи-то наши тяжкие!..
- Это точно, что одолели, — соглашался на все Прошка.
- А я так думаю, Прош, что все это бес нас смущает.
- Кому больше, окромя беса!
- Вот теперь я сижу здесь в балагане один, а в голову мне так и лезет, так и лезет всякая непотребь... Ты хошь водочки, Прош?
- Для че не помянуть родителев, — повеселел Прошка.
- И я тоже думаю. Давай помянем вместе, — и приказчик налил Прошке маленький серебряный стаканчик, а за ним выпил сам.
- Садись вот сюда, — указал приказчик Прошке место возле себя, — вот тебе чаю, согреши малость...
- Аль согрешить и в самом деле? — раздумывал Прошка. заглядываясь на стакан.
Они выпили молча по стакану.
- Вот теперь, Прош, скитайся как жид по чужой стороне, — жалобным голосом говорил приказчик, — а семья дома... жена, детишки. Иной раз сидишь вот эдак в балагане — сидишь, да иногда тоска тебя возьмет, так бы, кажись, и полетел, кабы крылья.
- Бывает, — соглашался Прошка, хотя у самого жена уже три года как убежала, чему Прошка в глубине своей души был несказанно рад.
Еще выпили по стакану, приказчик отер белым платком пот с лица и улыбнулся.
- Скучновато, Прош, без жены-то... Ведь ровно пустяковое дело, грех один, а вот поди-ты!.. — и приказчик развел руками.
- Ну это еще невелика беда, дело поправимое, — решил Прошка, смекнув в чем дело.
- А вот не дается, Прош... вот теперь... — и приказчик понизил голос до шепота, — вот коли хошь сослужить службу, так устрой дельце, — заговорил он опять громко, - понимаешь?
- Как не понять, чай, не впервой, да только там свой есть, кабы чего не вышло?.. Паренек-то больно крутенек, — раздумывал Прошка.
- Это пустяки, — решил приказчик, — мы и сами с усами, тоже шутить лишку не будем. Дуй в мою голову... и делу конец.
- Ну, ин будь по твоему! только кабы с ней беды нам не нажить...
- Пустяки, Прош, — успокаивал приказчик, — а вот тебе для храбрости, — и приказчик поднес Прошке еще два стакана водки.
- Забавник ты, Павел Степаныч! — утирал Прошка губы, выпив водку, — ей-богу, забавник большой руки... чего не надумает!
- Грешный человек, — улыбался Павел Степаныч, — хлебом не корми...
- Что и говорить, известное дело: окол хлеба и мыши водятся, — крутил Прошка своей головой, — будь спокоен, завтра же все устрою...
- Вот и отлично будет, а я тебя уж озолочу, друг ты мой любезный, — трепал дружелюбно приказчик Прошу по плечу.
- Не подгадим дело, Павел Степаныч, — говорил Прошка, оставляя балаган.
По уходе Прошки приказчик выпил стаканчик водки и долго лежал, заложив руку за голову, мечтая о разных приятных вещах, среди которых первое место принадлежало красавице Дуне, приятно волновавшей кровь Павла Степаныча.
- Как это все отлично устроено на свете, — говорил Павел Степанович, вытаскивая из-за пазухи толстый кожаный бумажник и принимаясь пересчитывать от нечего делать деньги - вот эту красненькую подарю завтра. Эх, деньги-деньги, чего-чего они не сделают на свете, только разве птичьего молока да отца с матерью... Хе-хе-хе!..
От выпитой водки Павел Степаныч совсем разомлел, он долго еще мечтал о разных разностях, а потом принялся молиться, раскаиваясь в своих великих прегрешениях. Кончил Павел Степаныч тем, что затянул какую-то песню не песню, стих не стих, а что-то вроде этого:
Ах вы, вздохи мои, вздохи,
Полетайте мое вздохи...
Пел Павел Степаныч гнусливым кержацким голосом, лежа в балагане и полузакрыв глаза.
- Ишь его распелся как, — ворчал лоцман на палубе, — видно, опять что-нибудь надумали с Прошкой-то, пакостники... Недаром Прошка-то целый день вертелся перед приказчиком, как бес перед заутреней!
Ах, вы, вздохи мои, вздохи.
- гнусил Павел Степаныч в балагане, продолжая лежать и вовсе закрыв глаза, как кот на солнце.
А над Уралом стояла чудная морозная ночь, все небо было усеяно мириадами больших серебряных звезд, горевших каким-то лихорадочным светом. Крутые берега реки, по которой плыла барка, были уставлены отвесными громадными скалами самых причудливых очертаний, точно барка плыла по извилистой улице какого-то средневекового города с тяжелой архитектурой того времени, с замками и башнями, с высокими домами, упиравшимися в небо своими верхушками, едва пропускавшими слабый свет на дно глухих и узких извилистых городских улиц.
II
Чудный день рассвел над горами. В позднюю осень иногда случается, что среди серых холодных дней вдруг провернется один хороший, теплый, ясный денек, такой радостный, что невольно на ум вспадает воспоминание о недавнем лете. Вот один из таких дней стоял над горами, над лесом, над рекой, по которой медленно двигалась вперед барка, уносившая с собой Павла Степаныча, с его мечтами и великими замыслами. Хороший день на всех производил хорошее впечатление, Павел Степаныч весело ходил по барке и шутил с бурлаками, которые стояли около своих поносных уже не с такими суровыми лицами, как ночью. Кирейка с Солонь-кой стояли у поносного на носу и о чем-то шептались, поглядывая на Павла Степаныча.
- Ужли?.. — сказала Солонька, слушая свою приятельницу.
- Право так... подарил тогда три рубля, наливкой поил меня целую неделю, — указывала Кирейка глазами на приказчика.
- А теперь? — спрашивала Солонька.
- А теперь на нас и смотреть не хочет, все воротит буркалами-то на эту прынцессу нашу, — злобно мотнула Кирейка свою голову в сторону Дуни, стоявшей у поносного на корме рядом с Архипкой.
- Ишь ты, какой хитрый! — качала головой Солонька.
- Да и Прошку подговорил заодно!.. — и Кирейка послала Прошке злобный, вызывающий взгляд.
- Скоро деревня, Павел Степаныч, — говорил Прошка, — не съездить ли за хлебом и прочим таким?
- Отчего же и не съездить, — равнодушно соглашался приказчик, - вот бери лодку и поезжай, да захвати с собой баб штуки три...
- Эй, бабы, кто в деревню? — кричал Прошка на всю барку. - айда со мной!...
- У нас хлеба нет, — говорил Архип Дуне, — вот поезжай с Прошкой-то, да по пути еще чего-нибудь захвати, картошки, сметаны, рыбы, может, попадет.
Дуня отправилась к лодке. Прошка уже сидел в корме и загребал воду веслом, бабы боязливо соскакивали в лодку, в числе их была Кирейка и Дуня.
- Эй, бабы, садись в весла, — командовал Прошка, — да смотри у меня, грести хорошенько!
Бабы с "ахами" как курицы усаживались в лодку, подбирая юбки, чтобы не замочить их.
- Экой ты, Прошка, счастливый! — смеялся приказчик, — калина — не житье тебе, три бабы зараз досталось.
- Поедем вместе, так и быть одной поделюсь с тобой, — улыбался и подмигивал Прошка.
- А думаешь, не поеду, мне тоже надо в деревню-то!.. — и Павел Степаныч прыгнул в лодку. Дуня хотела выскочить, но Прошка ловким движением сразу далеко оттолкнул лодку и затянул веселую песню.
Лодка обогнала барку — и плюхая по воде веслом, как утка, которую преследуют охотники, быстро пошла вперед, огибая мыс, за которым была расположена деревня.
Эта поездка, устроенная Прошкой, выполняла половину плана, задуманного им вчера ночью и долженствовавшего окончиться на берегу, где у Прошки был в деревне один знакомый мужик.
- Ну, Дуняшка, попала ты теперь ко мне в руки, голубушка, - обнимал приказчик беззащитную девушку, боязливо жавшуюся к одному краю лодки. — Да ты не бойсь, глупая, не укушу тебя...
- Это она, Павел Степаныч, с непривычки, — поощрял Прошка, — не привыкла с господами-то обращаться.
Лодка ткнулась в берег.
- Идем, бабы, тут у меня один знакомый мужик есть, дешево все отдает, — говорил Прошка, втаскивая лодку на берег.
Бабы пошли за Прошкой, а приказчик пошел в противоположную сторону, улыбаясь дорогой.
- Ай, Прошка! — крутил головой приказчик, — вот так прокурат, шутку какую придумал!.. Да не варнак ли мужик? — чистое дело сидеть бы ему в остроге!..
Походивши с четверть часа по берегу, приказчик пошел к той Избе, где жил знакомый Прошки; навстречу ему попались бабы, Дуни меж ними не было.
- Что, бабы, купили? — спрашивал Павел Степаныч.
- Купили, — ядовито смотрела Кирейка на приказчика. Павел Степаныч подошел к избе; Прошка стоял у ворот, поджидая его.
- Ну что, Прош?
- Все готово, ваше степенство, — улыбался Прошка улыбкой змея, погубившего первых человеков.
Приказчик поднялся на крыльцо, вошел в сени: Прошка отпер двери в избу, где сидела Дуня и в недоумении и ужасе смотрела на Прошку и на приказчика.
- А вот и мы, Дуня! — улыбался Павел Степаныч, подвигаясь к Дуне, которая отскочила от него в угол избы, а Прошка вышел, плотно приперев за собой дверь и заняв свой сторожевой пост у ворот.
В это время из-за мыса показалась барка, которая тихо плыла мимо деревни громадным желтым остовом, на котором люди ползали как муравьи.
- Что чует теперь Архипкино сердечко? - говорила Кирейка, - завидя барку и накладывая у зазевавшейся бабы лишнюю ложку сметаны в свой бурак.
Прошка сидел на завалинке и смотрел, как плыла барка: в его душе не поднималось никаких особенных чувств, он только один раз нетерпеливо повернулся на своей завалинке, когда в избе раздался дикий, почти нечеловеческий крик защищавшейся Дуни.
***
Через час лодка догоняла барку. Дуня сидела в носу лодки, бледная и убитая. Кирейка ядовито улыбалась, посматривая на свою соперницу. Павел Степаныч сидел за веслом, сильно загребая воду; он заметно был бледнее обыкновенного, хотя и старался скрыть это.
Архип стоял на корме и зорким глазом следил за приближай шейся лодкой. Когда последняя приблизилась настолько, что можно было разглядеть черты, он испытующим оком посмотрел в лица Дуни и Павла Степановича - при первом взгляде на них сердце упало у Архипа, голова закружилась... и он как сквозь сон вспомнил двусмысленную вызывающую улыбку, которая блуждала на губах Прошки. Архип сердито отвернулся, он понял все - и тучей стал к поносному, не обращая более никакого внимания.
А солнце с высоты небес обливало землю такими ласкающими, жаркими, любвеобильными лучами света, лес так ярко зеленел по 6epeгам реки, точно стыдясь тех красных и желтых листьев, которые нарушали общую картину, напоминая о стоявшей осени и о приближавшейся зиме. Сколько великого и могучего покоя слышится в этом общем затишье, когда лес молча стоит, не шелохнув листом, когда река не вздымает на своей поверхности ни единой резвой струйки, когда по небу торопливо пробегают далекие перистые облачка, точно боясь своим присутствием нарушить общую тишину, — когда птицы смирно сидят на ветках в лесу, нахохливая перушки и утягивая шею, так что прямо из груди выставляется тотько один нос, окруженный вставшими дыбом перьями.
Как тихо и мирно кругом в природе в эту пору, но и в такие минуты затишья человека иногда грызет и давит какая-нибудь тяжелая, как гора, мысль, неотступная и роковая.
Как только лодка причалила к барке, приказчик ушел к себе в балаган, уведя за собой и Прошку.
- Ну что, ваше степенство, как дела? - почесывал Прошка в затылке.
Приказчик улыбнулся и подал Прошке стакан водки.
- Вот тебе за труды, — подал приказчик Прошке рубль, — а это ей отдай, — прибавил приказчик пятирублевую бумажку, — я и позабыл давеча, хе-хе-хе!.. Спасибо, Прош, я тебя не забуду.
Прошка вышел, спрятав деньги за пазуху.
III
Целомудренная месячная ночь вышла на небо, месяц выплыл на средину неба, точно в каком нескончаемом немецком романе, барка тихо плыла вниз по реке, бурлаки давно спали, только лоцман по-прежнему сидел на носу и зорко смотрел вперед, куда плыла барка.
На корме, под палубой, на тюках меди сидела бедная Дуня и горько-горько плакала... Перед ней стоял Архип и думал тяжелую, черную думу, которая как змея лежала у него на душе.
- Голубчик, Архипушка, брось ты ради Христа все!., брось меня, только не трогай их!.. — молила девушка за своих палачей.
Архип молчал, но в душе у него стояла злоба туча тучей, и руки сжимались сами собой, точно отыскивая, кого задушить им.
- Нет, Дуня, так нельзя, — говорил Архип, — я с ними, подлецами, покончу... только вот как с тобой после?
- Оставь меня, Архип!., меня обесчестили, надо мной надругались, — тебе не след знаться со мной, — плакала девушка.
- Это дело мое, а ты как вернешься на пристань со сплаву, Жди меня там по весне, я приду за тобой.
- Ох, Архип, долго до весны, поймают тебя до весны... дай наглядеться на тебя!.. — и девушка в каком-то отчаянии бросилась в объятия своего возлюбленного.
Девушка в последний раз жадно прильнула к своему возлюбленному, так что Архип едва освободился из ее объятий и вышел из-под палубы, а Дуня с глухими рыданиями повалилась на тюки. Постояв с минуту, Архип увидел, что на барке, кроме лоцмана все спали мертвым сном. Лоцман сидел спиной к Архипу, так что последний незаметно подкрался к балагану приказчика; на пути его испугала немного только собственная тень, но Архип скоро справился — и отогнув угол рогожки, которой был завешен вход в балаган приказчика, вполз туда. Когда Архип поднял голову, кругом было темно; рядом он ощупал ноги приказчика, голова его была в противоположном углу, куда Архип пополз змеем, затаив дыхание... Вот какой-то ящик... вот часы где-то тикают... Архипу вдруг сделалось так страшно, что он хотел вернуться, но в это время приказчик пошевелился и тяжело вздохнул; Архип замер в ожидании. Но вот опять послышалось ровное спокойное дыхание приказчика — и Архип пополз вперед, крепко держа в правой руке короткий острый нож. Глаз привык к темноте — и Архип ясно различал голову приказчика, одну руку на груди и другую, откинутую в сторону. Жертва была в руках, Архип занес высоко нож и медлил несколько секунд, не решаясь нанести роковой удар... Но вот как молния черкнуло в воздухе лезвие Архипа... вот он как кошка вскочил на голову приказчика и сдавил ему обеими руками шею. Завязалась отчаянная борьба, не раз приказчик готов был выскользнуть из рук Архипа, кровь струей била кверху — Архип замер в одной позе, налегая всем телом на голову своей, жертвы, бормотавшей какие-то бессвязные слова и наконец захрипевшей в предсмертных судорогах... В это время кто-то прошел мимо балагана — и Архип весь побелел от страху; но шаги замерли, Архип опять отошел, а приказчик был уже совсем мертв, сердце не билось, дыхания не было слышно...
- Собаке собачья и смерть! — сердито проговорил Архип, оставляя свою жертву и машинально вытирая руки, замаранные в крови.
Так же тихо, как вперед, выполз Архип из балагана приказчика и пробрался на заднюю палубу, где тихо спустился в воду и быстро поплыл по направлению к берегу, высоко держа над водой какой-то узелок. Вот он вступил на берег, переоделся в сухое платье и побежал по берегу, вслед за баркой.
Лоцман сидел все на старом месте и по-прежнему зорко смотрел вперед.
- Эй, лоцман! — кричал Архип, догоняя барку по берегу.
- Кого тебе?.. — недоумевал лоцман, стараясь разглядеть, что это за человек бежит по берегу за баркой, и не узнавая голоса Архипа, переменившегося от холодной ванны..
- Я - Архип, с вашей барки!.. — кричал Архип, и Дуня узнала его голос, задрожав как осиновый лист.
- Как ты на берег-то попал, чертов сын? — удивлялся лоцман.
- Я зарезал вашего приказчика, — кричал Архип, — слышишь, своим рукам зарезал... а теперь прощай, не поминай лихом…
Архип с последними словами скрылся в лесу, где хрустнуло у него под ногами несколько сучков, и затем все стихло...
Здесь конец одной истории и начало другой, какую несут с собой в привольные леса сибирские все те, которым тесно на родине, которые не могли ужиться в своем дому, которым встало поперек дороги какое-нибудь дело или чаще какой-нибудь человек. Много такого люда гуляет по вольной волюшке с разным зверьем лесным, а еще больше томится этого народа по острогам, рудникам и разным глухим местам и местечкам, куда ворон костей не заносит и Макар телят не загоняет. К которой категории этих людей принадлежит теперь Архип — трудно сказать положительно; вероятнее всего, сначала он будет принадлежать к первой, а потом попадет и во вторую.
Дождется ли Дуня своего милого — вопрос времени и тысячи мелких и больших обстоятельств, от того или другого стечения которых зависит судьба и жизнь человека.
Д.Н. Мамин-Сибиряк
Читайте также:
Д.Н. Мамин-Сибиряк: трагедия жизни главного уральского писателя