Д.Н. Мамин-Сибиряк. Мёртвое озеро (Очерк про Увильды, 1892 г.)

Перед вами малоизвестный очерк писателя Д.Н. Мамина-Сибиряка о поездке на озеро Увильды. Он отправился туда вместе с екатеринбургским художником Владимиром Гавриловичем Казанцевым. Очерк содержит интересные сведения о природе и истории этого красивого уголка Урала. 

Очерк впервые печатался в журнале «Мир божий» (Санкт-Петербург, 1892, № 3, стр. 44-64). В других книгах с сочинениями Мамина-Сибиряка он не размещался, за исключением книги: Д.Н. Мамин-Сибиряк. Повесть и рассказы. Уфа, Башкирское книжное издательство, 1978.

(Из летних экскурсий)

I

Чего мы боялись, то и случилось: когда наш дорожный экипаж свернул на четырнадцатой версте с большой трактовой дороги на маленькую лесную дорожку, начало уже быстро темнеть. Спускались быстрые летние сумерки, которые в густом сосновом бору казались уже ночью.

– Всего версты с четыре до саймы будет – не будет, – утешал нас ямщик, ловко объезжая какой-то пень, точно нарочно вылезший на самую дорогу. - Рукой подать...

– Ты вот крыло-то у экипажа не оборви, – заметил я, наблюдая за целостью собственного экипажа.

– Не впервой! – обиженно заметил ямщик и сейчас же, в доказательство своих слов, задел крылом за сосну, так что собственный экипаж накренился и где-то раздался подозрительный треск.

– Тише!.. – посоветовал мой спутник. – Тебе, видно, не впервой ломать чужие экипажи?..

Ямщик, по всей вероятности, обвинял нас же за свойственную всем проезжающим господам строптивость, потому что ямщики всегда правы, даже когда вываливаю в канавы, ломают экипажи и рвут сбрую.

Сайма – рыбацкая избушка на берегу озера. Нам хотелось доехать до нее засветло, чтобы осмотреть местность, насколько она подходит к цели нашего путешествия, и осмотреть самую сайму, насколько она удовлетворяла нашим требованиям, как удобное помещение. Я особенно волновался, потому что по слухам насказал своему спутнику про озеро Увельды всяческих чудес, а так как сам не видал его, то рассказы и слухи могли и не оправдаться, что случается нередко. Мой спутник, известный художник Владимир Гаврилович Казанцев, ехал со специальной целью рисовать этюды для своих пейзажей, и мне было бы неприятно, если бы моя рекомендация не оправдалась. И художники прихотливы, и озеро могло оказаться неинтересным, а ночью, вдобавок, ничего не разглядишь. Лично мне решительно было все равно куда бы ни ехать, а Увельды славилось своими рыбными ловлями и массой дичи. Ружье и записная книжка во всех поездках по Уралу для меня составляли весь багаж, а тут в перспективе предстояло прожить в лесу целую неделю в оригинальной обстановке рыбачьей стоянки. Решение вопроса об удаче поездки приходилось отложить до следующего утра.

Озеро Увильды

В сосновом лесу вечером особенно хорошо. Нагревшаяся за день земля курилась смолистым ароматом. Откуда-то наносило запахом свежего сена. Наша дорожка невидимой змейкой вилась среди высоких сосен, экипаж покачивало, лошади фыркали, ямщик посвистывал художник Владимир Гаврилович Казанцев – э, будь что будет! Отлично провести одну ночь в таком лесу. Жаль, что мой спутник не был охотником.

– Ну, мы твои четыре версты проехали, – заявил он, раскуривая папиросу. – Где же сайма?

– А кордон сейчас, барин...

– Какой кордон?.. Нам не кордон нужен, а сайма...

– Да это на дороге кордон стоит, на канаве, которая, значит, из озера проведена, а от кордона до саймы доплюнуть можно...

Экипаж начал спускаться куда-то под гору. Лошади упирались, ощупывая каждый шаг. В темноте казалось, что мы сейчас же полетим вместе с экипажем и тройкой лошадей по меньшей мере в пропасть. Мало ли что бывает вот на таких милых лесных дорожках... Но вот точно где-то под землей тявкнула собачонка – значит, кордон близко. Действительно, со дна глубокого лога глянул на нас красным глазом огонек, а через несколько минут под колесами экипажа загремел деревянный мостик. В темноте на нас с азартным лаем накинулась кордонная собачонка, точно она хотела по меньшей мере проглотить нас вместе с экипажем.

– Вам на которую сайму надо-то? – спрашивал старик сторож, когда наш экипаж остановился.

– Разве две саймы?

– Да, видно, две: одна поближе, другая поодаль... Вы на которую едете?.. А то еще есть Миляев мыс... Барон завсегда туды ездить. Такое приятное местечко...

– Нам куда-нибудь поближе, а завтра разберем.

– Ну, так вот на старую сайму... Отседа рукой подать. Там и избушка есть... Укроетесь, ежели дождь.

Мы тронулись дальше, сопровождаемые отчаянным лаем кордонной собачонки.

– Там повертка будет направо, так не прокараульте! – крикнул из темноты кордонщик. – Всего одна повертка.

Теперь уже окончательно стемнело, и трудно было рассмотреть далее дорогу. Наш экипаж поднялся на какую-то лесистую горку и опять исчез в сосновом бору, обступавшем дорожку с обеих сторон сплошной стеной.

– Смотри, не пропусти повертки! – предостерегали мы ямщика.

– На вот... Не впервой!.. Ну-ко, мы, омморошные, помешивай!.. И места осталось одинова плюнуть...

Странная вещь, нам эта вторая половина показалась даже длиннее первой, так что явилось даже сомнение, не пропустили ли мы повертки. Мой спутник особенно волновался и даже уверял, что мы заблудились.

– Куда-нибудь приедем, – успокаивал я.

– Вот тебе и плюнуть... – роптал художник. – Нет, наверно прозевали повертку.

– Ах, барин, да в лесу завсегда блазнит, – объяснял ямщик. – Особливо ночью... Знакомого места не узнаешь.

– Да, ведь, плюнуть до саймы, а мы целых полчаса едем...

А ночь была тихая, нигде не шелохнет. Тройке было тесно на лесной дорожке, и пристяжная постоянно наваливалась на коренника. Но вот мы начали спускаться куда-то под гору, и нас точно обдало теплом: это было озеро. Земля остывает быстрее воды, а поэтому близость большого водоема всегда можно почувствовать еще издали, особенно вечером.

– Вон она, повертка-то! – весело крикнул ямщик, указывая кнутовищем влево.

Где-то внизу опять послышался осторожный лай, раздававшийся в лесу громким эхом. Очевидно, это была сайма. Опять экипаж начал осторожно спускаться под гору, где все было закутано белесоватой мглой. Вот мелькнуло в тумане расплывающимся пятном зарево костра, а потом показался и сам огонь. В освещенном пространстве двигались какие-то темные фигуры. Две собачонки вылетели к нам навстречу, заливаясь таким отчаянным лаем, точно они были оскорблены в своих лучших чувствах нашим неожиданным появлением в такое опасное время.

– Мир на стану! – крикнул ямщик, осаживая тройки почти в черте освещенного костром круга. –Николка, ты здесь, што ли?

– Я... – ответил мужик в красной рубахе, выделяясь из группы.

– Господ к тебе привез. Получай...

Наше внимание было привлечено стоявшей в стороне обыкновенной деревенской избой и горбившимися вокруг нее хозяйственными пристройками, – это и была сайма в собственном смысле. Пока можно было рассмотреть только один силуэт.

– Ты хозяин? – обратился я к Николаю. – Нам нужно остановиться на несколько дней... Найдется место?

– Сколь угодно... В избе будет превосходно. Упоместитесь в лучшем виде. Хошь всю избу берите...

Сколько мы ни вглядывались в сторону озера, трудно было что-нибудь разглядеть – туман застилал все кругом. Пришлось отложить решение вопроса об удаче поездки до следующего утра, что мне было очень неприятно, хотя и пришлось помириться с таким положением. Экипаж закатили во двор, наши вещи перенесли в избу, оказавшуюся очень грязной и неудобной, а пока мы устроились около костра, где поставлен был самовар. Наш хозяин проявлял необыкновенную суетливость и угодливость, как человек привыкший к обращению с порядочными господами.

– За охотой приехали? – спрашивал он несколько раз.

– За охотой...

– А, может, и порыбачить.

– Может, и порыбачить...

– Уток в озере несчерпаемое множество... А, может, насчет малины, так на Миляевом мысу сколь угодно.

– Доберемся и до малины... А есть рыба на уху?

– Сию минуту оборудуем... Я сгоняю на лодке, мережки выкинуты у меня, так, может, на уху выберу окунишек.

Все-таки мы были счастливы, что добрались до места. Берег весь зарос густым лесом, который начинался сейчас же за избой. Сквозь туман пока можно было разглядеть только камыши, а озеро все застлано было густым туманом. Где-то в прибережной заросли крякали утки. Наш хозяин быстро пропал в темноте, и было слышно шлепали по земле его босые ноги, а потом как эти ноги бросились в лодку, и как захлопало в сонной воде весло. В воздухе стояла такая тишь, что каждый звук передавался с замечательной отчетливостью, точно под колпаком. Вот лодка зашуршала в камышах, потом по ее дну черкнула подводная коряга, вспугнув жалобно чиликавшую птичку, дремавшую в прибережных кустах.

Мы присели к огню, кругом которого в живописном беспорядке разместились неизвестные нам мужики и бабы. На первом плане, грея над огнем руки, сидел сгорбленный старик с длинной, окладистой, седой бородой. Это был настоящий патриарх, да и какое же озеро без старика – на каждом озере должен быть такой старик.

– Ты здесь живешь, дедушка? – спросил я.

– Нет, родной... Мы страдуем тут недалеко, а ночевать на сайму приходим. Оно все же способнее, потому как изба и всякое протчее.

Я про себя пожалел, что такой славный старик оказался здесь чужим, – это портило общую картину рыбачьей саймы. Точно дополнением этого патриарха служили три мужика и несколько баб, осматривавших нас с жадным бабьим любопытством. Баба, ставившая самовар (на сайме оказался и свой самовар и чайная посуда), по всем признакам была хозяйкой. За ее сарафан цеплялся белоголовый мальчуган лет пяти, принимавший нас, кажется, за людоедов, явившихся на озеро с специальной целью скушать его.

Самовар уже кипел, послышалось хлопанье весла, и невидимая лодка причалила к берегу.

– Уху привез! – торжественно заявил Николка, появляясь из тумана с плетеным кузовком, в котором трепескалась живая рыба.

– Какая нынче рыба... – заметил старик, разглядывая добычу. – Так, кот наплакал.

Николка сейчас же произвел целую революцию: вытащил из избы стол, потом скамейку и устроил нам чай по всей форме. Даже появилось молоко в крынке. Мужики и бабы ушли, а оставался только старик да наши хозяева, хлопотавшие около ухи. Я предложил старику чашку чаю.

– Спасибо... – согласился он, подсаживаясь к столу.

Мы пили наш чай при самой фантастической обстановке. Чудная черная ночь, близость дремавшего во сне громадного озера, незнакомые люди – все это нагоняло то безотчетно-мечтательное настроение, которым именно и хороши все путешествия. Мы стали расспрашивать старика про озеро.

– Самое большое озеро по всему Зауралью, – объяснил он. – В длину больше двадцати верст будет, да в ширину все пятнадцать. Сайма-то у двора налажена.

– У какого двора?

– А так называется... Тоже, значит, озеро, только оно меж островов заперто. Ну, и вышел по нашему двор, в котором молодь прежде держали, как в садке. Завтра увидите...

– А ты часто бываешь здесь, дедушка? – спросил Владимир Гаврилович.

– Случалось... Сорок лет выжил рыбаком вот на этой сайме. Годов с пять будет, как ушел отсюда, потому как обессилел.

– А сколько тебе всего-то лет?

– Да на озеро я пришел уже под пятьдесят годов, вот и считайте... Я-то за девяносто считаю, этак с хвостиком.

Все это были почтенные цифры, которые как-то совсем не укладывались в моей житейской арифметике: сорок лет прожить на сайме – уже целая жизнь, да еще сюда пришел под пятьдесят – это был двойной век. Да еще в девяносто лет с хвостиком приехал с семьей страдовать... Вот это называется жить!.. Я с удивлением рассматривал худое старческой худобой лицо нашего Мафусаила, которое поросло точно мохом. Даже передние зубы все целы, и голова была покрыта шапкой седых волос. Только на ухо был немного туговат старик – вот и все физические недостатки. Мы невольно переглянулись – у каждого мелькнула мысль о том, что с нами станется через каких-нибудь двадцать лет? – Да и эти двадцать лет не прожить, благодаря ненормальным условиям нашей городской жизни.

– Дедко-то еще страдует наряду с правнуками, – проговорил Николка, вслушивавшийся в наш разговор. – Правильный старичок...

– А что, хорошо озеро? – спрашивал старика Владимир Гаврилович.

– Да уж лучше, видно, не бывает, барин... Семьдесят островов считают. А главное вода в нем: хрусталь. В тихую погоду без малого сажени на три дно видать... И в других озерах светлая вода, а в Увельдах светлее всех. Рыбка любит светлую-то воду... Тоже вон лавды, няши, ситники, заводи, побережье – самое это для рыбки золотое дело.

Первая уха на Увельдах много потеряла для нас от того, что и было поздно, и очень уж мы устали. Искусство Николки пропало даром: уха была съедена равнодушным образом.

– А вот как мы спать будем? – спрашивал Владимир Гаврилович.

– А в избе, – отвечал Николка. – В избе превосходно...

– Может быть, в избе-то и клопы, и тараканы, и блохи, Насекомая, известно... Даже это в проезжающих номерах, господин, не убережешься.

Когда мы забрались в избу осветились захваченной с собой стеариновой свечой, сразу выступали все неудобства хваленой саймы. Изба была маленькая, как говорится, кошку за хвост повернуть негде. Почти половину ее занимала русская печь. У двери, направо в углу, стояла большая двуспальная кровать, очевидно, предназначенная для нас, но захваченная двумя девицами из партии страдовавших.

– Эй, вы, куда залезли? – накинулся на них Николка. – Не по чину разлеглись... Послышалось сонное бормотанье, а потом девицы зашептались, хихикнули и очень кокетливо закрылись с головами какими-то понявами. Мы, впрочем, не стали тревожить сладкого девственного сна, потому что кровать с грязным матрацом из какой-то дерюги ничего привлекательного не представляла. Владимир Гаврилович внушительно пожал плечами, рассматривая стену, испещренную запятыми от раздавленных клопов. Остававшаяся половина избы разделилась так: половину этой половины занимала незамеченная нами давеча люлька с почивавшим в ней отпрыском Николки, а под ней уже спала хозяйка с мальчиком; нам оставался уголок на полу как раз такой величины, чтобы два взрослых человека могли протянуть ноги.

– Да, сегодня мы будем спать в стиле рококо, – заметил Владимир Гаврилович, нюхая зараженный воздух.

После роскоши горной ночи убожество нашего первого ночлега особенно казалось мрачным, но приходилось мириться. Николка, приготовляя нам барскую постель, несколько раз принимался бранить невинно почивавших девиц, пока не утешился таким соображением:

– А я их завтра за малиной пошлю... ей-богу!.. Другие господа весьма уважают малину...

II

Первую ночь на сайме я почти не спал. И душно было, и все казалось, что кто-то ползает по телу. Одним словом, скверно... К довершению всего, мой спутник спал мертвым сном, а это уже было совсем обидно. Я едва дождался рассвета, чтобы выйти на свежий воздух. Июльское горячее утро только еще загоралось. По озеру бродил густой туман, медленно раскутывавший берега, острова и водяную даль. Та картина, которая рисовалась ночью, совершенно исчезла. Я был в восторге и с нетерпением ждал пробуждения Владимира Гавриловича, который должен был окончательно решить, достойны ли Увельды кисти художника. В ожидании я развел потухший огонек и кстати познакомился с маленькой кудластой собачонкой Шариком, которая всеми силами старалась загладить свое вчерашнее злобное неистовство. Я очень люблю именно таких простых собак неизвестной породы, которые удивительно умны и, на мой взгляд, очень грациозны. К огню из густой травы вышел маленький теленок и тоже принял участие в нашей семейной радости.

Когда озеро разделось от ночного тумана, я мог рассмотреть в подробностях развертывавшуюся картину. Наша сайма стояла в береговой впадине. Кругом ее обошел смешанный лес. Перед саймой блестел на солнце «двор», т. е. небольшое озерко, соединявшееся с настоящим озером протоками «трубой». Сейчас за «двором» разлегся низкий Вязовый остров. Направо, в глубине брезжились синеватыми контурами горы, а налево дымку горизонта главная уходила из глаз в туманную масса воды, так называемое «море», как называли рыбаки главное озеро. Острова скучились главным образом в западной части озера, которою оно точно прижалось к горам. Картина получалась, во всяком случае, очень оригинальная и красивая, особенно потому, что и берега, и острова сплошь заросли великолепным лесом, совершенно нетронутым, а таких нетронутых уголков так немного можно встретить даже на Урале. Освеженная ночной росой, зелень так и блестела под лучами поднимавшегося солнца, а вода стояла, как зеркало. Мое созерцательное настроение было нарушено появлением Николки.

– Барин, поедем мережки осматривать, – предлагал он, сталкивая в воду лодку-душегубку. – Садись рылом-то ко мне. Вот так.

Меня возмутило на первый раз весло, каким греб Николка – это была какая-то пародия на весло. Короткое, точно обгрызанное, оно походило скорее на те мешалки, которыми бабы месят хлеб в своих квашонках. Будь такое весло где-нибудь на маленькой реке или маленьком озере, – с ним еще можно было помириться, а на таком громадном озере оно было просто возмутительно, характеризуя нашу русскую неаккуратность и леность. Сам Николай тоже не представлял своей особой ничего особенного: русоволосый мужик с окладистой русой бородой и глуповато-хитрым выражением лица. Шапки он не признавал, как и сапог. Работая своим огрызком-веслом, он улыбался и морщил лицо. Наша душегубка, переваливаясь с боку на бок, тихо подвигалась по «двору» вправо, где «труба» была перегорожена первой мережкой. Меня прежде всего поразила удивительная прозрачность воды: все дно было видно до мельчайших подробностей. Камушки-речники пестрили его настоящей мозаикой. Когда лодка пошла близ камышей, в воде замелькали быстрые тени спугнутого «руна»: пестрые спинки окуней пронеслись с быстротой стрелы.

– Вот и уха готова! – весело заявил Николка, когда наша душегубка подползла к «трубе».

Вход в проток был перегорожен мережкой, в которой там и сям блестела запутавшаяся в нитяных ячейках рыба. Правда, добыча была не особенно велика, всего до десятка рыбок, но сейчас рыба вообще плохо шла в сеть, и Николка довольствовался малым. Он выбрал мережку из воды и сложил ее в нос лодки вместе с рыбой. Кстати, по своему устройству, мережка отличается от всякой другой сети. Она составляется из трех сетей, средняя – самая частая, а по краям – с крупными ячейками; нижняя тетива усажена глиняными грузилами (кибасья), а на верхней – поплавки из скрученой бересты. Такая мережка висит в воде прозрачным кружевом. Ее выкидывают на ночь в таких местах, где рыба имеет ход – в протоках, около камышей, у плавучих островков водорослей. Бреднем и неводом как бы вычерпывают рыбу на воды, а мережкой можно достать только ту, которая сама запутывается в ней. Удобства этой снасти в том, что ее можно выкинуть в любом месте, где неводом ничего не поделаете, а затем с мережкой может работать всего один человек.

«Труба» вывела нас вправо на большое горное озеро – это было долгий конец Увельдов, отделенный от «моря» рядом островов. Но и этот хвост озера настолько был велик, что дальний берег едва брезжился в утренней лучезарной мгле. Вязовый остров кончался красивым мысом, обозначавшим ночную стоянку случайных рыбаков, да по зеркальной глади чертила лодка-точка, и только. Такое красивое озеро – и кругом полное безлюдье, настоящая пустыня. Я просто не мог оторвать глаз от этого дикого приволья. Когда лодка вышла из трубы, дно точно утонуло в зеленоватой воде. На глубине двух сажен можно было рассмотреть каждый камушек. Особенно хороши были те места, где со дна поднимались зелеными косами, нитями и целыми гирляндами подводные растения. В заводях лопухи и нимфеи плавали зелеными сетками. Получалась редкая по красоте картина.

Мы осмотрели еще несколько мережек, в которых рыбы оказалось еще меньше, чем в первой.

– Что так мало? – заметил я.

– Фунта с три будет... А главная причина, что рыбак-то я необыкновенный, а рыбка тоже к рукам: умеючи ее надо брать. Я-то так, для себя только ловлю, а не на продажу...

«Необыкновенный» на языке Николки значило «непривычный».

– А вы полюбопытничать приехали на озеро? – спрашивал он. – Господа наезжают сюда... И все ко мне: «Николка, устрой то, устрой это» – а я на все руки, можно сказать. Всякого могу удовлетворить...

– А лучить сейчас можно?

– Ночи светлы, барин... Кабы по осени, так это бы превосходно получили. Может, вывернется ночка потемнее, так поедем и лучить... Вода светлая, и кажную рыбину видать, как она присунется к берегу.

Мне не случалось видеть этот род рыбной ловли, а здесь все условия были самые подходящие: прозрачная вода, масса рыбы, удобные берега. Оставалось только выждать ночь потемнее. Когда наша душегубка выплыла из трубы во «двор», я издали невольно полюбовался нашей саймой, красивой даже в своем убожестве, – художники любят рисовать такие избушки. И сам художник был налицо... Влади мир Гаврилович в белом пиджаке уже ждал нас около огонька, а около него вертелся Шарик. Одним словом, полная идиллия.

– Уху добыли, барин, – хвастался необыкновенный рыбак Николка, вытаскивая лодку на берег.

– Ну что, Владимир Гаврилович, как вы нашли озеро? – спросил я.

– Ничего, не вредно...

– Можно будет работать?..

– Да...

Мы напились чаю в самом хорошем настроении духа и сейчас же отправились осматривать озеро. Я захватил с собой на всякий случай ружье. Николка правил своим огрызком, а мы рассматривали берега. Когда лодка вышла из трубы, берега точно раздвинулись. Вязовый остров остался назади, а впереди расстилалась неоглядная водяная гладь.

– Посмотрите, какая прозрачная вода! – восхищался я.

– Да, не вредно...

Мой спутник был невозмутим и только щурился, глядя на блестевшую под солнечными лучами воду. Впрочем, эта гладь была скоро нарушена налетевшим с гор ветром, точно дохнула какая-то необъятная пасть, и вода покрылась мелкой рябью, а в «море» она казалась совсем темной от начинавшегося волнения.

– В море вода тихо не стоит, – объяснял Николка. – Чуть дунуло, и пошли валы гулять. Налево-то сейчас будет Миляев мыс, а вон там острова: Еловый, Журавлев, Березовый... А вон прямо в море стоит Голодай-остров. На него попадешь, так наголодаешься, особливо осенью, когда день и ночь ветер катит. Как-то рыбаки с неделю выжили на Голодае: не пущает волна, и шабаш. Чуть с голоду не померли.

Все эти острова, за исключением Голодая, точно прижались к берегу, так что их можно было отличить только по другой окраске леса – берег казался синее. Самый дальний берег озера чуть брезжил мутной полоской, сливавшейся с водой. Его можно было отличить только по белой точке – церкви села Рождественского, единственного населенного пункта по всему берегу. Да и это село расположилось не на самом берегу, а верстах в двух, так что Увельды, в буквальном смысле слова, могли считаться необитаемым озером. Площадь озера по приблизительным вычислениям равняется 250 квадр. верстам, - величина очень почтенная. Это самое большое из всех уральских озер и, кажется, самое мертвое. Одна береговая линия занимает около ста верст, и здесь могли бы красоваться десятки сел и деревень.

Мы осмотрели Миляев мыс и несколько островов, а выехать в море не решились, благодаря усиливавшемуся волнению. Показались уже беляки, т. е. волны с белым гребнем, а вода совсем почернела. К нам приближался грозный шум разгулявшейся стихии.

– На море завсегда так, – объяснял Николка. – Ровно и настоящего ветру нет, а там валы с пеной зажаривают... Здесь, за островами, куды тише. Вон на Миляевом мысу наш барон [Барон Меллер-Закомельский, один из владельцев Кыштымских заводов, к даче которых принадлежали и Увельды] всегда останавливается, потому как здесь затишье. Малины на этом мысу страсть, а только барон малину не уважает...

Когда мы вернулись на свой «двор», здесь стояла еще полная тишина, представлявшая такой резкий контраст с бушевавшим морем, рокот которого слышался далеко. Поднятые ветром утки летели в тихие заводи. Я сделал несколько неудачных попыток убить одну из таких, и после каждого неудачного выстрела Владимир Гаврилович, провожая глазами благополучно улетавшую утку, иронически замечал:

– Не согласна?..

Конечно, это было обидно для моего охотничьего самолюбия, а Владимир Гаврилович так добродушно улыбался. Я еще не описал его наружности – это был полный белокурый господин с улыбающимися умными глазами. Серьезное лицо с развитой нижней частью придавало ему вид английского джентльмена, и только добродушная русская улыбка сразу уничтожала эту этнографическую иллюзию. Неистощимый рассказчик и веселый хорошим, добродушным весельем, Владимир Гаврилович являлся для меня дорогим спутником. Прибавьте к этому, что это был человек с высшим образованием и настоящий художник, много поработавший специально для уральского пейзажа. Отсутствие солидного образования – главный недостаток наших русских художников, и Владимир Гаврилович представлял в этом случае редкое исключение.

– Ничего, можно работать, – коротко резюмировал Владимир Гаврилович результат нашего осмотра Увельдов.

Сейчас после завтрака он отправился «на этюды», выбрав сюжетом правый мыс Вязового острова. В тени развесистой березы был водружен громадный белый зонтик из парусины, а под ним установлен походный мольберт, походный стул и на особой подставке ящик с красками. Срисовав на полотно контуры, Владимир Гаврилович приступил к своей работе красками. Я и мальчик Петя изображали собой публику, следя затаенным дыханием, как из-под кисти выходили деревья, горы, небо, вода. Работа художника медленная, требующая громадного усидчивого труда, особенно когда июльское солнце палит так нещадно и лень даже думать. Много нужно написать таких этюдов, чтобы заготовить материал для нескольких картин.

Первый день пролетел незаметно. Часов в пять я отправился на лодке удить рыбу. Место, где «берет окунь», указал мне Николка еще утром, – это был плавучий островок водорослей сейчас за Вязовым. В качестве «необыкновенного рыбака», я и не рассчитывал на особую удачу, а просто ехал убить время. Спустив якоря, т. е. простые камни, обмотанные веревкой, я положил около себя ружье и занялся удочкой. Место было за ветром, и вода стояла тихо, как зеркало. На глубине полуторых сажень было видно, как подходили к крючку окуни, кружились несколько времени около приманки, а затем самый храбрый хватал крючок с жадностью, на какую способны одни окуни. Удить приходилось без поплавка, прямо на глаз, и в течение какого-нибудь часа на дне лодки уже трепескалось больше десятка окуней-ровняков. У настоящего страстного рыбака от такой удачи захватило бы дух, а Николка с сожалением покачал головой, когда выбирал из лодки рыбу.

– Какая это добыча: фунта с четыре будет – не будет... – заметил он почти с презрением.

– А тебе сколько нужно?..

– Когда настоящий жар, так и пуд можно наудить, а по зимам рыбаки и по три пуда в день науживают.

– По рыбакам и рыба...

Вечером мы ели собственную уху, а Владимир Гаврилович еще роптал, требуя с меня жареной утки, уверяя, что давеча видел одну такую, т. е. совсем готовую, чтобы подать на стол.

Считаю необходимым сказать несколько слов о зауральских озерах, из которых Увельды самое большое. По восточному склону Урала и в прилегающей к нему черноземной полосе таких озер сотни. Но они резко разделяются на две категории: озера горные и озера степные. Первые – неправильной формы, с массой островов; вода в них отличается необыкновенной прозрачностью, глубина достигает до 25 сажен, как в Увельдах. Целая сеть горных речек, ручьев и ключиков несут в них светлую, холодную горную воду, а из озер выходят несколько больших рек, как Синара и Теча. К особенностям горных озер принадлежит еще то, что они все соединены между собой протоками, так что в общем составляют один резервуар вечно обновляющейся живой воды. Благодаря этому, горные озера не зарастают и не высыхают и, вероятно, навсегда останутся такими. Степные озера отличаются своей округленной формой и незначительной глубиной, в среднем едва достигающей от 2 до 3 аршин. Самое громадное степное озеро Маян, а затем Уэльки или Увельки. Благодаря тому, что лес давно вырублен, степные озера быстро мелеют и зарастают, постепенно превращаясь в болота. Вся эта озерная область составляет только северную часть арало-каспийского бассейна, – на восток идут озера сибирские. Из горных озер замечательны по величине Увельды, Иртяш, ИткульСинарское, Большие Касли, Силач и Сунгул; из степных – Маян, Увельки, Айдакуль и др.

Вся эта озерная область составляла в свое время центр благословенной Башкирии, а теперь за башкирами осталась сравнительно очень небольшая часть. Достаточно сказать, что общая площадь, занимаемая этими башкирскими озерами, равняется 2.400 кв. верст... Почти все горные озера принадлежат к даче Кыштымских заводов, хотя пользование ими принадлежит и сейчас башкирам.

III

Мы провели на Увельдах целую неделю, которая промелькнула замечательно быстро. Владимир Гаврилович целые дни сидел за мольбертом, и я мог только удивляться его терпению. Да, хорошие картины достаются не дешево, и публика даже не подозревает, сколько черновой, подготовительной работы требует каждая картина. Чего, кажется, проще нарисовать пейзаж, когда художник умеет рисовать и дерево, и камни, и воду, и зелень, и небо – а между тем это только простая техника, и для картины требуется многое другое. Все мы любим природу, но нужно ее понимать с тонкостью художественного чутья, понимать ту живую душу, которая незримо витает в этой, по-видимому, мертвой природе. Северный пейзаж хорош своей красотой: готические линии елей и пихт, бледное шелковое небо, задумчивые сумерки, эта быстро распускающаяся и еще быстрее увядающая зелень короткого лета. Уловить поэзию этой сравнительно бедной красками и цветами природы и сравнительно слабого освещения, передать красками то, что дорого каждому из нас и для выражения чего бессильно даже слово – задача во всяком случае очень и очень нелегкая. Владимиру Гавриловичу лучше всего удавались рассветы и сумерки, составляющие главную красоту этого северного пейзажа, а также туманные серенькие дни и полинявшая краска осени. Мне приходилось бездельничать поневоле, и я проводил время в охоте и рыбной ловле. Лучшим собеседником являлся для меня девяностолетний рыбак Филипп Щикин, который любил рассказывать про озеро, на котором провел полжизни. Мы подолгу засиживались около огонька в этих беседах, и старик точно молодел.

– Што делается на озере по весне, когда налетит с теплого моря птица, – рассказывал он с особенным восторгом. – Стон стоит... Выйдешь это на заре, прислушаешься, а все озеро так и стонет. И лебеди, и гуси, утки, и гагары, и чайки - всякого сословия птица собралась, и всякая по-своему наговаривает. Станица за станицей летят божьи птички, отдохнут малость на озере, покормятся денек-два и опять в дорогу... Тварь, а только не говорит. Которые птицы останутся здесь, сейчас же гнезда вить: хлопот-то сколько, радости... Шныряют, плешутся, обыщут каждый уголок, гнезд навьют, а потом и затихнут. Матки, значит, на яйца по гнездам засели, а на воде остались одни селезни. В лесу тоже своя работа: по зарям косачи на токах играют, глухари по лиственям бормочут, и каждая-то тварь радуется... На Вязовый к нам по песне соловьи прилетают: как свистнет, как щелкнет... Мудреная тварь птичка и самая божья тварь. Сколь она разумна: ведь какие тыщи верст пролетит от теплого-то моря! Выведет деток, вырастит, собьется к осени в стайки, сгрудится и опять в дорогу. Как она, милая, собирается-то в дорогу, как хлопочет... Нет приятнее этой перелетной птички! Премудрость Господня... Только вот мы этого ничего не понимаем по своей темноте и считаем птицу глупой. Домашняя птица, конечно, глупая, ежели разобрать, а перелетная, вольная пташка – другое. Поглядишь на них, так ровно и сам помолодеешь. В другой раз тяжело сделается, а посмотришь, как божья птичка работает – и полегчает... Она знает, что ей нужно делать, ну, и ты свое достигай... У всякого, значит, свой предел положен, а работа у всех одна. Без работы невозможно...

В той же Кыштымской даче, верстах в сорока от Увельдов, есть Вишневые горы, которые служат яркой иллюстрацией к этим размышлениям с той разницей, что действующими лицами здесь являются, кроме птицы, и четвероногие. Это Вишневые горы, покрытые дикими вишневками, во время поспевания ягоды являются сборным пунктом всевозможных зерноядных птиц. Сюда же являются на это время хищные птицы и четвероногие хищники. Затем, горы служат каким-то таинственным сборным пунктом для диких коз. Вообще, зоологическая картина этой озерной области представляет много интересного. Но всего интереснее, конечно, жизнь рыб, населяющих эти громадные водоемы. Рыбные богатства здесь принимают изумительные формы, благодаря ничтожному рачку мормышу, который служит главной пищей всей озерной рыбы. По своей форме этот рачок напоминает увеличенную в несколько тысяч раз блоху, почти с таракана-пруссака; цвет мормыша прозрачно-беловатый, как улитка. Водится он в ужасающих количествах, особенно в так называемых «кормовых» озерах, которые служат как бы естественными садками для молоди, т. е. молодой рыбы. Благодаря мормышу, рыба здесь растет в пять раз быстрее, чем в обыкновенных реках, как, например, Волга. В одно лето молодой чебак увеличивается в пять раз, а через полтора года – в шестнадцать раз. В результате получаются сказочные чудеса: ерш-фунтовик в здешних озерах не редкость, а попадаются ерши и в 1 ½ ф. весом: окуни достигают нередко 10 ф. веса, щуки – до полупуда. Г. Сабанеев, автор прекрасного сочинения о зауральских озерах, говорит, что в Увельдах лет сорок назад был пойман окунь гигант в 30 фунтов и щука в 3 ½ пуда. Последняя из рыб плотва достигает здесь веса в 5-6 фунтов.

Я расспрашивал старика Щикина подробно о рыбном промысле, и он охотно рассказывал, что знал.

– Нынче и Увельдах не стало, почитай, рыбы совсем, а в прежние времена ее было неисчерпаемое множество. С одной гони зимой брали тыщи по полторы пудов, а то и побольше. Невода огромадные, поведут ею рыбку к прорубям да и черпают в другой раз цельную неделю. Молодь в бочкак перевозили в кормовые озера.... А на степных озерах тони еще больше, потому как там всю рыбу можно неводом взять: дно ровное, песчаное. На Маян, сказывают, бывали тони в пять тысяч пудов... На горных озерах всю рыбу не вычерпаешь, потому как она уйдет по глубям, где ее неводом не добыть.

– Отчего же рыбы меньше стало в Увельдах?

– Да кто ее знает... Случается это: вдруг пропадет вся рыба. И год ее нет, и два... Как на хлеб неурожай бывает, так и на рыбку. Опять хворь на нее нападает... Мало ли что делается, а мы только не знаем. Любопытная тоже тварь... По весне, когда рыба начнет икру метать, поглядел бы ты, как она напрет в горные речонки: глазом видно, как идет. Запрещено ее ловить в это время, а все-таки мужики ловят прямо рубахами и штанами... Ежели морду поставить, так она полнехонька рыбы набьется. Много этой рыбы по озерам.

Трехпудовых щук старик, однако, не видал и не слыхал о таких, а также и о тридцати фунтовых окунях.

– Может, давно это и было, а на моих памятях не случалось, – прибавил он. – Вот князька видел два раза...

– Какого князька?

– А как же, у каждого сословия рыбы - есть свой князек: у окуней свой, у карасей свой... Я-то карасиного видел. Неводом мы и вытащили этого самого князька: как жар горит, точно золотой. Ну, мы его поглядели, полюбовались и сейчас в воду, в озеро пустили.

– Для чего же в озеро?

– Да так... Без князька рыба не будет водиться, как вce равно пчелы без матки.

Много интересного рассказывал старик о своей жизни на озере в течение сорока лет. Для него оно было живым существом. И действительно, жизнь здесь кипела, только нужно было уметь ее видеть. Раз в жаркий полдень я плыл в лодке около Вязового. Вода в озере стояла совершенно тихо. На небе ни облачка. Вдруг послышался отдаленный удар грома... второй... третий... Я с удивлением искал на небе грозовой тучи, но такой не было. Потом уже я сообразил, в чем дело: из воды выскакивали рыбки и падали обратно все зараз, точно дождь. Тысячи таких маленьких всплесков и производили звук, похожий на раскаты грома. Замечательно в этом явлении то, что выскакивали из воды только маленькие рыбки, и что это происходило в один момент на громадном расстоянии. Сабанев упоминает об этом странном явлении в своей книге.

– Душно ей в жар, вот и скачет, – объяснил Щикин.

– Почему же вся зараз скачет?

– Ну, это уж ее дело... Значит, так ей надобно. В море так настоящий гром бывает от нее... Может, играет по-своему рыбка. Не нашего ума это самое дело, потому как всякой твари положен свой предел.

В свою очередь я рассказывал сторожу-рыбаку о чудесах писцикультуры и о том, что сделали бы с этими озерами американцы. При усовершенствованных способах искусственного разведения рыбы и правильного рыбного хозяйства можно было бы увеличить уловы в десятки раз. Кроме того, можно было бы разводить в этих же озерах новые породы рыб, как форель или лососина. Мой слушатель недоверчиво покачал головой.

– У нас одно хозяйство: выловить всю рыбу... – соглашался он. – Потому озера в аренде у купцов, а купцу только свою выгоду достигнуть. Башкирам озера принадлежат, а башкиры сами ничего не умеют. Много озер пустых стоят: вычерпают из них всю рыбу дотла, ну, они и пустуют...

Громадная озерная область Зауралья еще ждет своих предпринимателей, которые оживят рыбные промыслы новыми приемами. Где сейчас наживаются десяток купцов арендаторов, будут иметь заработок сотни предприимчивых людей, вооруженных новейшими знаниями. Много таких русских богатств лежит без употребления.

Мы проводили дни на открытом воздухе, а ночи – в амбаре, где хранились невода. На этих неводах была устроена и наша постель. Владимир Гаврилович рисовал целые дни, а мне уже пора было ехать.

– Я останусь еще на недельку, чтобы кончить работу, – говорил он. – Место отличное...

Мой план лучить рыбу так и не удался, благодаря коварству Николки, которого Владимир Гаврилович прозвал по этому случаю «извергом естества». Последняя ночь перед моим отъездом была темная, и можно было ею воспользоваться, чтобы ехать «с лучом». Я хватился Николки, а его и след простыл. Я хотел ехать с острогой без него, но оказалось, что изверг естества увел и свою лодку. Дело в том, что на Миляев мыс приехал «барон», и Николка отправился прислуживать туда, изменив нам. Утром я так и уехал, не видав Николки. Несмотря на эту маленькую неудачу, я был очень доволен своей экскурсией: таких мест, как Увельды, немного.

Д.Н. Мамин-Сибиряк

Смотрите также:

Поддержать «Ураловед»
Поделиться
Класснуть
Отправить
Вотсапнуть
Переслать

Гостиницы Перми

Рекомендации