Малоизвестный рассказ Д.Н. Мамина-Сибиряка. Действие рассказа про умирающего конного пастуха Макарку происходит на Шайтанском заводе. В прошлом Шайтанским заводом было село Чусовое, но не исключено, что писатель имел в виду и другой населенный пункт. На Среднем Урале было несколько заводов со словом "Шайтанский" (Висимо-Шайтанский, Васильево-Шайтанский, Нейво-Шайтанский).
I
Петров день для всего Шайтанского завода являлся тройным праздником. Во-первых, в этот день “престол” в местной заводской церкви, потом фабрика закрывалась вплоть до Успенья и, в-третьих, что самое главное — конский праздник. С ранней весны, как покажется молодая травка и кончится тяжелая, зимняя, конная работа по перевозке руды, дров, угля и “металла”, сотни лошадей угоняют в горы, где и отгуливаются на вольных горных пастбищах, главным образом на местах больших куреней, где на свежей поруби бросается чудная горная трава. В Петров день табуны отгулявшихся в горах лошадей пригоняются на показ к хозяевам.
Как-то всегда случалось так, что Петров день выдавался солнечный, теплый и радостный. Так было и нынче. И праздничный колокол на деревянной колокольне гудел как-то торжественно. Рядом с церковью был заводской базар, а за ним большой “пригон”, куда загонялись лошади. С утра на базаре и церковной площади начали собираться кучки разодетых по-праздничному мастеровых. На уральских горных заводах щегольство, благодаря заработкам, очень развито. Везде мелькали красные кумачные рубахи, праздничные халаты из черного и синего сукна, новенькие фуражки. Конечно, щеголяла главным образом заводская молодежь, а старики довольствовались старинными кафтанами из домашнего сукна и войлочными шляпами. Женщин было не видно — они заняты дома праздничной стряпней. К Петрову дню съезжалось из соседних сел и заводов много гостей, и всех надо было угостить. Только самые древние старушки плелись в церковь, подпираясь длинными палками. Им дома нечего было делать.
До окончания церковной службы на базаре все лавки были заперты, и около них собирались кучки ожидавших выгона лошадей. У большинства в руках мотались узды и недоуздки. Говорили о лошадях, о дружной весне, выгнавшей раннюю травку, о далеком Матюгинском курене, где было устроено на нынешний год “пасево”.
— На Талом было лучше, — толковали старики.
— Лучше-то лучше, да начал Талый обрастать осинниками и березняками. И медведи теперь там развелись, сказывают. Для них осинник-то по весне первое дело... Нутро у него не действует, когда вылезет из берлоги, ну, а как хватит осиновой коры — его и проймет сразу. Смышлястый зверь...
— Уж это что говорить. На то поискать. Сказывают, нонешнюю весну четырех лошадей задрал, да ободрал штук с десять.
— Может, пастухи и оправдываются, ежели конския копыта предоставить, а то плати штрах...
— А что ты с него возьмешь, с пастуха? С голого, что со святого, не пуговицу сорвешь... Прошлогодним снегом заплатят... Разговор известный.
Тема о медведях была бесконечна. Между лошадью и медведем существовала неразрывная связь. Где кони в лесу — там и медведь, как их прямое дополнение. В среднем Урале во множественном числе не говорят “лошади”, а всегда — кони. Отсюда — конная работа, конный пастух, конный двор, конская сбруя и т.д. На конном празднике, конечно, не могло обойтись без рассказов о медведе. Сидевшие на церковной завалинке старики могли много порассказать. Многие встречались с ним в лесу глаз-на-глаз или видали издали. Всего бывало... На завалинке в числе других сидел бывший конный пастух Пареен, седой сгорбленный старик с вытекшим левым глазом и поврежденной левой рукой. Его два раза в конном пасеве подминал под себя медведь и чуть в последний раз не отгрыз напрочь правую руку. Одним словом, бывалый человек.
— Что же медведь? — рассуждал он авторитетно. — Это только со стороны страшно... Вон, спросите Ефима, скольких он залобовал мишек.
— Что же Ефим? — послышалось сразу несколько голосов. — Ефим слово такое знает, ну, ему медведь нипочем... Этак-то и всякий бы на медведя ходил, ежели бы слово такое знал.
Старик Ефим сидел тут же и молчал, точно разговор шел о ком-то другом. Это был подслеповатый, худенький старичок с бородкой клинышком. Глядя на него, никому и в голову бы не пришло, что это — знаменитый медвежатник. Он был не шайтанский, а из глухой лесной деревни Бугай, затерявшейся в горах. Туда не было даже колесной дороги. Бугаевцы промышляли главным образом лесом, доставляя на фабрику зимой дрова и уголь, “сидели” деготь и смолу, “лесовали”, т.е. вели промысловую охоту на зверя.
— Ну, так как, Ефим? — спрашивал кто-то. — На котором медведе остановился?
— А на последнем... — глухо ответил старик, не любивший болтать зря. — Только никакого я слова не знаю... Это вы даже совсем и напрасно. А что касаемо медведя, так просто — глупый зверь и больше ничего... Ухватку надо его знать — вот и все.
— Ну, уж это ты напрасно, Ефим, — спорил старик с окладистой бородой. — Я своими глазами видел, как он скрадывал лошадиный табун... Ползет в чапыжник, как кошка. А в другой раз еду верхом, вдруг моя лошадь как храпнет — едва усидел в седле, гляжу, а он по стороне лесом мчится. Вот как стень мелькает и ни одного сучка не заденет.
— А я видел, как он лошадь драл, — рассказывал Пареен... — Он высторожил ее сбоку, когда она траву щипала... Известно, трава в зубах-то хрустит, ну, лошадь-то и не слышит, как он к ней крадется. Ну, а потом как кинется на нее, прямо на шею, и сейчас горло грызть... Она, милая, без ума несется по лесу, а он одной лапой за деревья хватается. Березки, которыя в руку толщиной, вместе с корнем выворачивал, пока не уронил ее наземь... Ну, я нагнал их и ничего не разберу: так одним комом по земле и валяются. Он ревет, лошадь тоже ревет... Я ухватил орясину и давай ею обхаживать по медведю. И все норовлю ему по носу изгадать... Однова шибанул-таки, ну, он тогда на меня кинулся. Растервенился вот как, а я ему в пасть всю руку сую... Едва успел нож добыть... Ну, как всадил ему нож-то в пузу — он и отшатился маненько, а потом как будто закряхтел... Идет, а у самого голова мотается, как у пьяного. Ну, я его тут орясиной и прикончил.
Благовест в церкви кончился, и старички направились к службе. На завалинке остался один Пареен. Богомольный был человек, а сейчас не мог. Старик все присматривал из-под руки на горку, зеленевшую своими покосами сейчас за прудом. По ней вилась та дорога, по которой погонят конский табун. Церковь стояла на этом берегу заводского пруда, и все будет видно, как на ладони. Никто не знал, как у старого пастуха замирало сердце от ожидания...
— Что-то позамешкались наши пастухи, — думал вслух Пареен. — Пора бы уж выгонять... Всегда выгоняли табун к благовесту. Покойный поп Яков вот как сердился, что мы мешаем православным молиться. А разве мы виноваты? Зачем коней морить...
К Пареену с базара подошла артелька молодых мужиков.
— Здравствуй, старик.
— Здравствуйте, молодые.
— Что это, сказывают, шестерых коней задрал в пасеве?
— Сказывают...
— Прежде этого не было. Ну, задерет одну лошадь, много двух...
— Прежде?
Пареен неожиданно рассердился и обругал молодежь молокососами.
— А какие ноне пастухи у вас? — угрожающе спрашивал он, размахивая палкой. — Разве это пастухи?!.. Эх, вы... Прежде-то, когда табуны гонял Макар Иваныч...
— Макарка?!..
— Для вас он зимой был Макарка, когда последним человеком в кабаке сидел, а когда садился на лошадь — Макар Иваныч был. Супротив него и пастухов не осталось... Сам в пастухах двадцать лет пробыл. Ничего вы не понимаете... У Макара Иваныча ни одного копыта не пропало, пока он пастушничал.
Заготовка корма для заводских лошадей
II
Знаменитый конный пастух Макарка лежал недвижим в своей избушке, которая, как гнилой зуб, засела на главной заводской улице между новыми домами заводских богачей. Макарка уже давно проживал бобылем, потому что “родная жена” давно оставила его за озорство и разные другие “качества”. От бывшего двора и надворных построек оставались одни ворота. В избе тоже было пусто, и она уныло глядела на улицу своими двумя покосившимися оконцами. Макарка лежал на лавке, недалеко от двери. Сейчас это был один скелет, обтянутый кожей. Широк был в плечах Макарка, высок ростом, с богатырской грудью, — и куда все девалось? Макарка умирал уже лет пять и никак не мог умереть. Изредка заходили проведать его знакомые, качали головами и участливо говорили:
— Давно бы тебе пора помереть, Макар Иваныч... Только напрасно маешься.
— И то напрасно... — спокойно соглашался Макарка. — Господь смерти не посылает, — вот и маюсь.
Тревожная была жизнь Макарки. Много раз его пьяного бивали насмерть, падал он с лошади и вместе с лошадью, драл его медведь — все сходило с рук. А разболелся он от самых пустяков — бросился останавливать перепуганный медвежьим ревом лошадиный табун, и обезумевшие от страха лошади вышибли его из седла и пронеслись ураганом по нему. Его подняли пастухи замертво и замертво привезли домой, где он пришел в себя недели через две. На нем, как говорится, не было живого места, но богатырская натура взяла свое — Макарка остался жив, хотя и калекой. Неблагодарность современников выразилась по отношению к нему в самой яркой форме, несмотря на то, что искалечился он на государственной службе. Его забыли при жизни... Это было хуже смерти. Вспоминали изредка благочестивые старики да старушки, да немногие, остававшиеся еще в живых, конные пастухи, как Пареен. Жизнь конного пастуха самая отчаянная и ответственная, и шли на эту работу только такие отпетые люди, каким в свое время был Макарка. Замечательно, что Макарка полгода пил горькую и занимался разными “качествами”, а когда садился весной на лошадь — делался совсем другим. В течение всего лета он напивался только один раз, именно в Петров день, когда выгонял табун “в гости домой”. Макарка знал в “лицо” каждую лошадь не только на своем заводе, но и с соседних сел и деревень. Он был и коновалом и объезжал диких степных лошадей, которых приводили на завод с далеких конных ярмарок. Лошадь для Макарки была все, и он “жалел” ее, потому что она была, по глубокому убеждению Макарки, гораздо лучше человека.
— Разве лошадь украдет? — рассуждал Макарка. — Разве она может обидеть? И людей бы на свете не было, кабы не лошадь...
И самые дикие лошади точно чувствовали любящую Макаркину руку и покорялись с первого раза, стоило ему только подойти. Вероятно, это был своего рода гипноз, а с другой стороны — Макарка не знал страха даже перед самыми отчаянными степняками, от которых отказывались самые опытные наездники.
— Он, Макарка, хотя и дурак бывает по зимам, а слово такое знает, — говорили про него, как говорили и про старого медвежатника Ефима.
Да, лежит в своей избушке всеми забытый Макарка и мучится. Какой день-то сегодня: все радуются, всем праздник, а он как привязан к своей лавке. И хоть бы одна живая душа вспомнила... С трепетом слушал он церковный благовест, — вот-вот погонят коней... По улицам проходили толпы народа, кто-то говорил, кто-то смеялся. Макаркино чуткое ухо ловило малейший звук, доносившийся с улицы. Он даже вздрогнул, когда в приотворенную дверь окликнул его тонкий детский голосок:
— Макарка, ты еще жив?
— Это ты Матрена Спиридоновна?
— Я-а... Маменька прислала туесок с квасом... да шаньгу...
Матрена Спиридоновна, девочка лет семи, не сразу вошла в избу, а сначала огляделась кругом. Она жила в соседях, и мать посылала ее к Макарке с разными домашними постряпеньками, квасом, молоком. Она приходилась какой-то дальней родней Макарке и по-бабьему жалела его. Девочка забегала охотно в Макаркину избушку и сообщала больному последние новости. Он любил слушать эту ребячью болтовню и называл девочку Матреной Спиридоновной. Переступив порог, девочка перекрестилась в передний угол и поставила свой туесок и горячую шаньгу на стол около больного.
— Скажи матери-то спасибо, что не забыла... Коней-то еще не гонят?
— Нет, ничего еще не видать... Народу около церкви и на базаре страсть сколько набралось... Все до смерти ждут коней... У нас, сказывают, буланая-то кобыла захромала... А у Вахрамеевых вороного жеребца медведь хватал... У Петуниных гнедой мерин потерялся, и копыт, слышь, не нашли.
По условию найма, пастухи при потере лошади от несчастного случая — медведь задрал или сама пала от болезни — обязаны доставлять хозяину ее копыта, а иначе платят полную стоимость потерянной лошади. Девочка говорила, как большая, и личико у нее было серьезное, как у большой. Она была черноволосая и смуглая, с большими круглыми глазами и тоненькой косичкой. Мать по-старинному одевала ее в сарафан. Бегала она, конечно, босая от снега до снега.
— Матрена Спиридоновна, а ты бы сбегала на базар, — просил Макарка. — Погляди, как выгонят коней на гору, и прибеги мне сказать...
— Поди, уж выгнали, — тоном большой ответила девочка. — Скоро на церкве трезвонить будут...
— Ну, так ступай, милая... Как пыль покажется на дороге — значит, коней гонят, ну, ты и беги стрелой.
— Уж я-то живой рукой обернусь, Макарка. Как ящерка прибегу к тебе.
— Вот-вот... Ступай с Богом.
— И то пойду. Тятька с уздой ушел за кобылой-то...
— Может, встретишь Пареена... знаешь, кривой Пареен? Ну, так скажи ему от Макара Иваныча поклончик да спроси, будет ли сегодня гоняться соловая кобылка кузнеца Сиволобова. Сам-то он помер, а остался зять... Потом узнай от Пареена, какие другие кони будут гоняться.
Когда девочка убежала, Макарка вспомнил, что забыл ей сказать о двух лошадях, которых некому было взять из табуна в гости. У одной по весне умерли от горячки и хозяин и хозяйка, а другой хозяин попал в острог, и дома остались одни ребята.
— Эх, сиротами придут кони к празднику-то, — думал вслух Макарка. — Некому и кормить будет... Других-то всех разберут, а эти в загоне сиротами останутся.
Макарка лежал на своей лавке и волновался. В его воображении рисовался целый ряд самых обидных картин. Да, кажется, давно ли он все лето проводил в горах с табуном... Что могло быть лучше такого кочевья? Целый день верхом на лошади, а вечерком с другими пастухами у своего балагана. Курится огонек, идут разговоры, пастушьи собаки из киргизских волкодавов стерегут собранный в загоны табун... Хорошо летом в горах... пахнет свежей травой... наносит свежим дымком от лошадиного курева, которое раскладывалось для отгона одолевавших коней комаров и мошкары... Короткий, но бодрый сон. Утром еще стелется густой туман по траве, а Макарка уж в седле... Он слышит, как фыркают лошади, как играют молодые жеребята, как зовут ржанием кобылки оставшихся в табуне жеребят... Хорошо. Весело на душе... А солнце восходит над горами, такое большое, без лучей, и быстро подбирает ночную росу...
— Хоть бы одним глазом Господь привел взглянуть, — продолжает думать Макарка. — Поглядеть бы и помереть... Ей-богу, сейчас бы помер, а не маячил бы напрасно. Прибирает же Господь других, а меня, видно, забыл.
Отзвонили в церкви, а Матрена Спиридоновна не возвращалась. Макарка “услыхал тишину” — это табун спускался с горы к городской площадине, и вся толпа замерла. Он помнил этот момент, когда был еще мальчишкой, и потом, когда мчался впереди всех с длинным пастушьим хлыстом. Вот слышится надвигающийся гул от тысячи конских копыт... перезвон ботал, окрики пастухов... хлопанье пастушьих хлыстов... Табун прогонялся по улице, где стояла избушка Макарки. Звуки нарастали, ширились... А он, беспомощный, жалкий, забытый всеми, дышал ими, если так можно выразиться... Вот уже совсем близко... Макарка знал, что табун ведет главный пастух Спирька Косой, и слышал, как он ловко орудовал своим хлыстом. Прежде, бывало, впереди табуна скакал Макарка, а теперь его сменил Спирька Косой...
Табун пронесся под окнами Макаркиной избушки. Лошади жались одна к другой, сбивались с ноги, бросались по сторонам... И опять хлопанье пастушьих хлыстов, веселый топот, неясный гул уходившей вперед головки табуна.
— Господи, хоть бы поглядеть одним глазком! — стонал Макарка, напрасно стараясь подняться на локти.
III
Матрена Спиридоновна вихрем донеслась до церковной ограды и сейчас же забыла о своем поручении, потому что именно в этот момент на горе показалось облако пыли.
— Гонят!.. Гонят!.. — послышались голоса.
Девочка вместе с другими бросилась на берег пруда и замерла в ожидании. Табун спускался с горы широкой лентой, оставляя за собой столбы пыли. Вот уже голова табуна скрылась за первыми избушками улицы Пеньковки... Слышен далекий топот и звон ботал... Вот показался впереди табуна главный пастух Спирька Косой и начал сдерживать напиравших молодых лошадей, — нужно было провести табун по узкой заводской плотине, где они могли столкнуть друг друга в воду.
— Вон наш — Воронко! — кричал кто-то, хотя на таком расстоянии и трудно было узнать свою лошадь. — Ей-богу, он... А Спирька ловко зажаривает, косой чорт!..
Плотина несколько задержала движение табуна, и он двинулся полным ходом только по улице, которая вела мимо избушки Макарки прямо к церкви. Толпа замерла... Вот вылетел из-за угла на своем гнедом иноходце Спирька Косой и оглушительным хлопаньем своим длинным пастушьим хлыстом принялся загонять молодых лошадей к изгороди за базаром. В голове табуна всегда бежали самые молодые лошади, в середине бежали матки со своими жеребятами, а в хвосте бежали старые, опытные лошади, которых выгоняли с горных пастбищ уже не в первый раз.
Конные пастухи были сегодня героями дня и проявляли много совершенно ненужной энергии. Отгулявшиеся за два месяца лошади тоже выказывали излишнюю бодрость и не узнавали своих хозяев, особенно молодые, которые совсем одичали.
— С праздником, народ православный! — здоровался Спирька Косой, слезая со своего взмыленного иноходца. — Получайте дорогих гостей...
Это был самый торжественный момент. Все наперебой бросились разбирать своих воронков, чалок, рыжих и гнедых, чтобы вести домой в гости. Отдельно стояли хозяева задранных медведем лошадей. Для них не было праздника... Вынуть из живого хозяйства лошадь много значит, особенно, когда в большинстве случаев не на что купить другую. Матрена Спиридоновна разыскала свою буланую кобылу, а когда отец надел на нее узду, торжественно повела ее домой, где было приготовлено и сено, и овес, и ржаные сухари, круто посыпанные солью. Кобыла отгулялась на диво и даже излишне раздула живот. Дома уже ждали гостью. Все ласкали ее, совали кусок хлеба, гладили и не знали, чем и как проявить свою радость.
— Очень уж живот у нее велик, — говорила мать. — Тяжело ей потом будет возы-то возить.
— Ничего, живот-то на работе в одну неделю подберет, — успокаивал ее отец. — За зиму в ниточку вытянется...
С далекого перегона лошадь нельзя было поить, и ее поставили к сухому сену выстояться и подобрать пот. Матрена Спиридоновна не отходила от нее и раза три даже пролезла под брюхом без всякой надобности, а так, для озорства. Кобылка была умная и смотрела на нее такими добрыми глазами.
Когда уже сели обедать, Матрена Спиридоновна вспомнила о Макарке. Она всплеснула руками и проговорила в ужасе:
— Мамынька, ведь Макарка-то зачем-то послал... шибко наказывал, а я и забыла...
— Дорогой, видно, потеряла? — шутил отец.
— Ничего, вот понесешь ему чашку горячих штец, так он тебе в другой раз скажет, — успокаивала мать. — Охота и ему горяченького-то похлебать... Тоже всем праздник.
Макарка лежал один, изнывая от тоски. Когда появилась Матрена Спиридоновна с чашкой горячих щей, он ничего не сказал ей, а только поморщился.
— Макарушка, голубчик, прости ты меня ради истинного Христа, — слезливо говорила Матрена Спиридоновна, переступая с ноги на ногу. — Как есть все перезабыла, что ты мне наказывал... До базара бежала — все помнила, а тут и забыла, как к церкви подбежала.
— Ладно, ладно, Бог тебя простит... А ты сбегай еще раз...
— Как ящерка побегу...
— Ну, так ты беги к пригону... да... там две лошади должны оставаться... их некому взять... Одна-то Савоськи Конюхова, который по весне помер от горячки вместе с хозяйкой, а другая Ефима Коврыгина, который в остроге сидит... Поняла?
— Все до ниточки поняла, Макарка...
— Ну, так ты погляди и прибеги сказать... Да не забудь смотри.
Девочка побежала к пригону во весь дух, чтобы быстрей загладить вину. Она вернулась раньше, чем Макарка ожидал.
— Ишь какая востроногая! — похвалил Макарка.
— Стоят... обе... в пригоне... — рассказывала Матрена Спиридоновна, едва переводя дух. — Савоськина-то сивая... а коврыгинская гнедая... белоглазая... левое ухо порото... Ребятишки-то прибегали... и по кусочку принесли... коврыгинские-то вот как ревут...
— Так, так... Ах, как это нехорошо! — жалел Макарка. — Ведь скотина тоже понимает, сердечная... Все кони по домам разобраны, а эти сиротами остались... нехорошо и даже грешно...
Подумав немного, Макарка прибавил:
— Вот что, Матрена Спиридоновна, беги-ка ты живым духом к церковному старосте Маркелу... Знаешь, где живет?
— Ну, вот...
— Ну, так придешь к нему и скажи, что, мол, меня прислал к тебе Макарка и слезно просил принять в гости коней-то осиротелых... Так и скажи. Луче, мол, нищему не подать, а богову скотину накормить... Богатый Маркел-то, и душа в ём добрая, ежели не пьян... Ну, так поскорее, Матрена Спиридоновна.
Церковный староста Маркел выслушал внимательно “посла”, тряхнул головой и сказал:
— Правильно говоришь, птица... Макарка-то поумнее нас себя обозначил, что про чужую скотину не забыл. Настоящий, значит, пастух, а вот других-то таких не осталось. Я-то торопился из церкви домой и недоглядел, какие кони остались в пригоне. Скажи Макарке поклончик, да еще скажи, что староста Маркел позаботится обо всем...
Когда Матрена Спиридоновна вернулась, Макарка лежал на полу мертвый. Он, очевидно, хотел переползти со своей лавки к окну, но по дороге умер от натуги.
Д.Н. Мамин-Сибиряк
UraloVed.ru
Читайте также:
Д.Н. Мамин-Сибиряк: трагедия жизни главного уральского писателя
