I
Мой отъезд из Екатеринбурга. – Первые путевые впечатления. – Знаем ли мы нашу провинцию? – Екатеринбург прежде и теперь. – Распавшееся «горное гнездо». – Как мы дорожим своими естественными богатствами. – Черты екатеринбургской общественности.
У каждого человека есть известная слабость: одному нравится Миргород, другому Царевококшайск, третьему Ардатов, а мне больше других городов – Екатеринбург... Если хотите, это даже своего рода патриотизм, – чувство похвальное в каком угодно смысле.
Стоял серенький августовский день, когда я уезжал из Екатеринбурга в далекий путь и надолго. Дождь собирался зарядить с раннего утра, поэтому, вероятно, на вокзале уральской железной дороги публики было совсем мало: две-три барыни, несколько запоздалых купчиков, возвращающихся из Крестовской ярмарки, щеголь железнодорожник, три екатеринбургских адвоката и – кажется – только. Публика незавидная для такого бойкого времени.
– Кому теперь ехать-то? – рассуждал у буфета в зале первого класса немного «подтаявший» купчик. – Сибиряки давно все проехали, скоро назад повернут... в Нижний тоже, только из Крестов еще некоторые заблудящие тянутся. Митрич, расколем по единой: все там будем.
Второй звонок. Публика торопливо бросается по вагонам, хотя мест всем хватит с излишком. Прощаюсь с двумя-тремя знакомыми, которые приехали проводить на вокзал... Хотелось бы сказать на прощанье что-нибудь хорошее, потеплее, да как-то русский человек не привык говорить на людях – и так сойдет. Обыкновенно в таких случаях говорят совершенно о посторонних предметах, и я нахожу это вполне естественным, особенно когда на душе накипает так много, что лучше раздумывается в одиночку. А мне крепко жаль расставаться вот именно с этими знакомыми: хороший, душевный народ, какой бывает еще только в провинции, где люди как-то было сходятся.
– Кланяйтесь Марье Васильевне, Марье Флегонтовне, Марье Афанасьевне, Марье Ивановне!..
– Хорошо, хорошо... Кланяйся Марье Якимовне!
Свисток. Поезд вздрогнул, и платформа медленно поплыла назад, точно живая картина... Мелькнули домики железнодорожных служащих, а вдали, закутанный в сероватую дымку, развернулся убегавший из глаз красавец-город. Я всегда любуюсь видом Екатеринбурга с вокзала железной дороги, а теперь просто не мог оторвать глаз: все это такое знакомое, близкое, дорогое – улицы, церкви, дома, сады... Вон Харитоновский сад, лаборатории, гимназия, монастырь, дача Авилова, мельница Симанова, а там, дальше, рассыпатись по берегам Исети, как избушки, дома и домишки Верхисетского завода. Скоро вся картина пропала за мелькающей сеткой первых деревьев... Прощай, милый город!..
По сторонам дороги побежал знакомый сосновый лесок: налево «генеральская дача», за ней громадный Верхисетский пруд, направо дорога на Медный рудник, на озеро Балтым, в Березовский завод, на золотые прииски... какие все знакомые и дорогие по воспоминаниям места!.. В голове мелькают знакомые лица, сцены, самые мелочные подробности разных происшествий, которые припоминаются ни раньше, ни после, а именно теперь, когда хочется сосредоточиться на одной мысли, чтобы уравновесить поднимающееся в душе грустное чувство, навеянное расставанием с дорогой родиной.
– Ничего, важнецкой город... – уверенным тоном повторяет в третий раз какой-то отставной солдатик, возвращающийся на родину откуда-то из Сибири. – Главное то, что место вольное... да. Теперь ведь это только одно слово будто, что Сибирь... так, название осталось. Тюменку вскроют, так и званья от этой Сибири не останется: в одно место сольется.
Вагон третьего класса наполовину пуст, и публика расположилась со всеми удобствами: каждый поместился к окну, на длинную лавочку, чтобы ночью и выспаться можно было. Нужно отдать честь «губонинским молодцам», строившим уральскую железную дорогу: вагоны на этой дороге чрезвычайно удобного тина, не чета нижегородским или московским.
Машина дала полный ход, и по сторонам, точно вперегонки, торопливо замелькали сосновые перелески, овраги, невысокие горки, болота. Урала здесь еще не видно, и только на горизонте синеватой дымкой леса волнистая линия далеких гор. Несколько холодных утренников уже сделали свое дело: трава пожелтела, листва на деревьях потеряла свой свежий цвет, мелькают бурые и красноватые пятна, вообще – кругом чувствуется холодное дыхание преждевременной осени. Еще один утренник похолоднее, с инеем – и весь лес расцветится чудными красками умирающей зелени, и никакие гобелены не передадут вам тысячной доли этой гармонии, которая природой дается со сказочной щедростью на каждом шагу. По моему мнению, никогда лес не бывает так красив, как именно осенью, по крайней мере это верно для нашего уральского леса...
Но я уклонился от своей темы. Мне хочется на прощанье сказать несколько слов о провинции, в частности о нашей уральской провинции, какой является в данном случае Екатеринбург, эта коренная столица для всего Урала.
Едва ли какой другой народ так мало знает свое отечество, особенно провинцию, как мы, русские. Дело доходит иногда совсем до водевильных сцен: так, один едет на Урал и везет с собой пуд пороха, другой – запас гаванских сигар, третий – обыкновенные железные кровати, точно все эти господа по меньшей мере отправляются куда-нибудь на Новую землю или в Камчатку. Всего курьезнее то приятное изумление, когда эти предусмотрительные путешественники встречают сейчас же за Уралом совсем европейский город и даже, может быть, европейский с некоторым излишеством: дамы в костюмах от Борта немного режут глаз, потому что и в столице таких немного найдется. Но это только к слову – важно то, что и в далекой провинции можно жить по-европейски, и с каждым годом увеличивается контингент людей, которые могут составлять «общество», в настоящем смысле этого слова. Провинция перестает быть той глушью, которая еще так недавно пугала всякого живого человека, почему-нибудь принужденного расстаться с жизнью в столице, тем более, что усовершенствованные пути сообщения все более и более сближают окраины с центром. В недалеком прошедшем все мало-мальски выдающееся из-под общего уровня неизбежно стягивалось в столицы, теперь всякая провинциальная сила найдет себе приложение на месте, если она действительно «сила», а не «пустоцвет».
Может быть, Урал является исключением в этом случае, а Екатеринбург в особенности, но мы лично, перебирая свои воспоминания, можем сказать только то, что 20 – 25 лет тому назад наша уральская провинция представляла из себя далеко не то, чем является теперь. Конечно, мы не можем отрицать темных сторон, пятен и некоторых «мертвых точек», которые, по всей вероятности, еще будут существовать только в провинции. Главной причиной такой «темноты» провинции является отсутствие гласности, и глубоко убеждены, что специально провинциальные безобразия вывеется тотчас же, как разовьется серьезная местная пресса, а теперь все изобличения должны вестись через столичную печать и попадают в провинцию задним числом.
Мы останавливаемся на характеристике Екатеринбурга особенно потому, что он слишком резко отличается от всех других городов европейской России. Дело в том, что это город уже с сибирским характером, хотя и не совсем; в городах европейской России главными элементами являются чиновничество, купечество и дворянство, в сибирских городах – купечество и чиновничество, а в Екатеринбурге – центр тяжести лежит исключительно на промышленном классе. Ни дворянства, ни чиновничества в Екатеринбурге нет, а это уже одно ставит его в совершенно особенные условия. Мы говорим о последних 20-30 годах, когда страшная власть кучки горных инженеров сошла на нет, как говорят портные. Своего апогея «горное гнездо» достигло при генерале Глинке, который провозгласил знаменитый афоризм: «Делай мое неладное, а свое ладное оставь...»
Про этого генерала на Урале ходит масса рассказов и анекдотов, и мы приведем из них всего один, который отлично характеризует то исключительное положение, которое занимал горный генерал. Мы слышали этот анекдот от екатеринбургского чиновника-старожила. Отправился генерал Глинка куда-то зимним делом в дорогу, вероятно, объезжал заводы. Едет генерал в возке на шестерке и вдруг: «Стой!..» Дорога узкая, а навстречу валит тоже возок и тоже шестеркой – кому-нибудь нужно сворачивать. Между кучерами завязывается спор, а в нем приняли участие и встречные господа. Оказалось, что с Глинкой встретился сам пермский губернатор, который послал сказать, чтобы очистили дорогу.
– Да какой там черт едет? – спрашивал рассердившийся Глинка.
– Скажите ему, что едет не черт, а целый Уральский хребет, – ответил губернатор.
– Вот как... – окончательной рассердился Глинка. – Так скажите губернатору, что если у него хребет, так у нас шкура...
Согласно преданию, хребет должен был уступить дорогу шкуре.
Вообще Екатеринбург испытал сильную деморализацию от представителей «горного гнезда», но к счастию, это испытание сделалось уже достоянием уральской истории. Екатеринбург наших дней город свободный и живет совершенно независимой жизнью, поэтому, как рассказывают, все пермские губернаторы прежде всего ненавидят его «за непочтение»... Действительно, как-то странно видеть громадный бойкий город с тридцатитысячным населением и как бы без настоящего начальства: исправник, полицмейстер, городской голова – ну, какое это начальство?.. Конечно, есть окружной суд, горное правление, но публике до них столько же дела, как до открывающейся консистории новой екатеринбургско-ирбитской епархии.
Вся сила Екатеринбурга, как писал еще Геннин в Берг-коллегию, заключается в его местоположении: «Понеже здесь новопостроявшиеся екатеринбургские заводы между всех других в самой середке лежат, для того обер-бергамт в самом лучшем образе здесь содержать можно». Нынешний обер-бергамт, конечно, сосредоточивается в руках заводчиков, промышленников, капиталистов, которые проявляют свою деятельность в Екатеринбурге. Мы не будем распространяться о неисчерпаемых богатствах этого города – Екатеринбург пользуется, особенно среди шулеров, репутацией какого-то Эльдорадо, а заметим ту особенность, что здесь нет таких миллионеров, которые были бы прославлены на всю Россию, вроде покойного кунгурского купца Губкина; нет, здесь капиталы распределились более равномерно, и это служит как бы залогом особенно живой циркуляции этих капиталов. Правда, во времена оны в Екатеринбурге гремели фамилии Рязановых, Зотовых, Харитоновых, Расторгуевых и Казанцевых, ворочавших в общей сложности страшным капиталом в несколько десятков миллионов, но все это давно миновало – миллионы разлетелись дымом или в руках самих владельцев, или раздробились по многочисленным наследникам.
Главную силу среди промышленного купечества в Екатеринбурге составляют, как можно было бы предполагать, совсем не те, которые имеют дело специально с произведениями уральских горных заводов – таких фирм нет, а в центре уральской горнозаводской промышленности все операции с железом, чугуном и сталью ограничиваются пределами жалких лавчонок, потому что все уральское железо целиком идет на ярмарку в Нижний, не считая казенных и частных заказов. Таким образом, строго говоря, Екатеринбург от уральской горной промышленности пользуется только жалкими крохами, а для своего домашнего обихода покупает павловские железные изделия или английские... Да. лучший магазин с железными изделиями в Екатеринбурге – из Шеффилда и очень бойко ведет свои дела. Эта «наглядная несообразность» теряет свой блеск только рядом с другой же несообразностью, именно, что на Уральской железной дороге публика наполовину едет по английским рельсам... Пожалуй, под рубрику горного промысла можно отнести наших золотопромышленников, но этот промысел представляет из себя слишком колеблющуюся поверхность, так что вводить его в общее взаимодействие сил очень сомнительно.
– Какое это рукомесло для городских-то: баловство одно, – говорил один знакомый старичок, – вот насчет ежели хлебца ржаного, пшенички, сальца бараньего – это другой разговор, а потом – рожи, льняное семя, да мало ли божьего-то благословенья? Тут добрые люди хорошую копейку наживали... Вот тоже мельницы, салотопенные заимки, торговля с ордой, подрядная часть – кто ежели с умом, так даже весьма хорошую копейку может получить.
– Это все промышленники, а купцы как?
– Что купцы... у них даже очень скверное обыкновение здесь: тот и не купец, кто не обанкротится да не рассчитает кредиторов по 17 к. за рубль. Это у нас вроде такции: обанкрутился, сейчас все и знают, что 17 копеек получат... ей Богу!.. Некоторые купцы то по два да по три раза несостоятельность свою объявляли, ну так и приучили к 17 копейкам. И смех, и грех!.. А ведь какими капиталами ворочают: страсть!.. Что-то вот скажет нам Тюменка, когда ее откроют, да вот еще чугунка на Самару...
Соединение Екатеринбурга с Обью, с одной стороны, и с Волгой – с другой, должно иметь решающее значение в его судьбе. Мы не беремся предсказывать будущее, но думаем, что, если Екатеринбург сделается центральным узлом трех железнодорожных линий, он не только не потеряет своего настоящего положения, но еще и выиграет, как местный бойкий центр.
В заключение, говоря об Екатеринбурге, нам остается только отметить несколько курьезов чисто провинциальной жизни. Такой бойкий и быстрый промышленный город, имеющий четыре банка, – государственный, сибирский, камско-волжский и городской, – в то же время не имеет общественной библиотеки и ни одного книжного магазина! Как хотите, а это своего рода unicum... Прибавьте к этому, что в Екатеринбурге одних ученых обществ счетом три: Уральское общество любителей естествознания, отделение Императорского технического общества и, кажется, еще отделение Общества для содействия русской торговле и промышленности. Мы говорим «кажется», потому что последние два общества существуют только на бумаге...
Судьба Уральского общества любителей естествознания тоже очень печальна: оно существует – в долг... Членов немного, да и из них большинство плохие плательщики: одни забывают платить, Другие – не могут. Если это общество еще существует, то исключительно только благодаря самоотверженной деятельности таких людей, как О.Е. Клер. Может быть, дела общества поднимет проектируемая в Екатеринбурге научно-промышленная выставка, открытие которой отложено до 1887 года. Дело в том, что, по уставу выставки, проектируемые здания, витрины и часть коллекций отойдут в собственность общества, которое теперь жмется со своим музеем в здании горного ведомства и не сегодня-завтра может быть вышвырнуто прямо на улицу, что было бы очень и очень печально. Средства общества настолько ограничены, что оно не может даже завести достаточное количество витрин для существующих коллекций, которые в настоящее время хранятся просто в сундучках. А между тем и коллекции, и библиотека растут с каждым годом. Мы можем указать между прочим на тот факт, что покойный уральский ученый М.В. Малахов пожертвовал и свою библиотеку, и часть своей коллекции доисторических уральских древностей тоже обществу, – неужели и они осуждены лежать в сундуках «до прекрасного утра»?
Мы, с одной стороны, высказываем такое желание, которое вполне осуществимо для Екатеринбурга: в центре города разваливаются богатейшие палаты бывшего екатеринбургского магната Харитонова; эти палаты продаются наследниками, кажется, за 50 тысяч, – что стоит богатому городу, как Екатеринбург, приобрести Харитоновский дом в свою собственность, ремонтировать и пустить в оборот?.. В этой хоромине нашлось бы место и выставке, и музею прикладных знаний, и обществу любителей естествознания, и общественной библиотеке, и залу для народных чтений, концертов, спектаклей. Одним словом, это золотое место для города, отпускать которое в частные руки просто грешно... Обращаем наше слово специально к нынешнему городскому голове, И. Ив. Симанову: вот дело, которое увековечит его имя в летописях родного города, тем более, что теперь представляется удобный случай: для предполагаемой выставки ассигнуется тысяч шестьдесят; к этим деньгам уже немного нужно, чтобы приобрести и ремонтировать Харитоновский дом.
Конечно, в Екатеринбурге найдется много людей, которым все трын-трава и которым общественные интересы совершено чужды. Нам пришлось бывать свидетелями, например, очень некрасивых насмешек над деятельностью того же Уральского общества любителей естествознания.
– Что они там делают в своем обществе? мышей гоняют, – говорил один щеголь-железнодорожник. – Это не ученые, а мухоловы.-
Но не всем же без просыпа играть в карты, ночевать по клубным кабакам и вообще прожигать жизнь: маленькое дело лучше большого безделья... Мы укажем на тот поразительный факт, что в общественном клубе, который летом помещается на даче Симанова, в один вечер иногда выходит до 100 колод карт, т.е. на сумму 200 р., а в год клуб выручает на одних картах что-то около 15 тысяч рублей. Ведь находятся же деньги на подобные безобразия, на хорошее и полезное дело – они должны найтись.
II
Вагонные впечатления и беседа. – Мои компаньоны по путешествию. – Лучинкова вера. Сектантство на Урале. Уральские посессионеры. – Из двух зол меньшее.
Вся местность от Екатеринбурга до Кушвы, на расстоянии двухсот верст, представляет собой золотой край сибирского золотого дна...
Действительно, даже трудно себе представить такое колоссальное скопление неисчерпаемых богатств на таком сравнительно незначительном пространстве, и, прибавьте к этому, несмотря на все хищничество наших заводчиков и промышленников, естественные богатства этого клочка земли до сих пор еще не исследованы хорошенько и остаются просто «благословением Божиим», лежащим втуне.
Железная дорога от Екатеринбурга идет по легко-всхолмленной лесистой местности, покрытой торфяными болотами и невысокими каменистыми горками. Урал здесь очень низок. Замечательны здесь торфяные болота, именно между Екатеринбургом и станцией Тарасково. Из окна вагона вы видите необыкновенно ровный горизонт, какой имеет только вода. Эти торфяники образовались из заросших озер, сохранив водяной уровень. Можно различить берега, острова и вообще все очертания исчезнувших водоемов, но, вместо воды, стелется, как рытый бархат, низкая болотная сосна, перемешанная с березой. Если смотреть прищуренным глазом, получается очень красивая иллюзия, точно между горами разлилось зеленовато-желтое море. В недалеком будущем эти торфяники, вероятно, сослужат уральским горным заводам золотую службу, потому что древесное топливо уже на исходе.
В нашем вагоне публика набралась самая разношерстная: два Мелкотравчатых купчика, возвращавшихся из Крестов, отставной солдатик, ехавший с семьей откуда-то с Амура, двое студентов, несколько мастеровых, несколько крестьян; остальные пассажиры принадлежали к тому неопределенному типу, который, вероятно, Можно встретить только на Руси, – по внешности они составляют среднее между барином и лакеем. На пароходах и по железным дорогам вы везде встретите этим неопределенных личностей, которые разъезжают из одного места в другое, неизвестно зачем.
– А вот там секретный едет... – сообщил мне солдатик, поместившийся с своим солдатским гнездом на соседней лавочке. – Вон, детворы-то сколько с ним...
– А ты почему знаешь, что секретный?
– Помилуйте, да ведь видно с первого разу-с... Теперь, как я примерно с Амуру возвращаюсь, так даже весьма достаточно всякого народу нагляделся.
«Секретный» был человек лет под сорок, сгорбленный, худой, с проседью в темных волосах; желтое худощавое лицо казалось старее своих лет. Короткое осеннее пальто, мягкая черная шляпа и кожаная сумочка через плечо составляли его дорожный костюм, дети «секретного» были совсем не русского типа – смуглые, с косым разрезом глаз, с выдающимися скуластыми лицами, вообще, с сильной примесью монгольской крови, особенно мальчики.
– Должно полагать, мать у них умерши, – объяснял солдатик, сочувственно покачивая головой. – А девчурки-то совсем махонькие, тяжело без матери-то...
– А как вы на Амур попали? – перебил я солдатика.
– Мы из флотских... Сперва на Черном море служили, а потом шарахнули на Амур. Выслужил срок, да еще так болтался лет десять – и тоже гнездо свое приспособил, вон какую себе сибирячку подхватил!
Солдатик мотнул головой на жену, пожилую женщину с усталым и равнодушным видом, – у нее было тоже скуластое и черноглазое лицо не русского типа, как у многих сибиряков.
Вот что говорил Словцов в своем «Историческом обозрении Сибири»: «Поколение в казацком сословии первоначально пошло от крови татарок, которые, бывши обласканы смелыми пришельцами, взошли на ложе их, впоследствии законное, наподобие сабинянок, и, с чертами кавказского отродия, не обезобразили мужественного потомства».
Русская публика, путешествующая по железным дорогам и на пароходах, держит себя вообще очень нерешительно и видимо стесняется; исключение представляют купцы, которые чувствуют себя везде как дома, даже, кажется, лучше, чем дома, потому что весь этот дешевый и удобный путь усажен буфетами. Такие путешествия, затем ярмарки, трактиры с арфистками и многие другие злачные места – составляют целую школу, вырабатывающую совершенно особенный тип нового полированного купца. Такие купчики всегда займут и места лучше в вагоне, и с кондуктором войдут в какое-то таинственное соглашение, и, вообще, расположатся в лучшем виде, это и сделали ехавшие в нашем вагоне двое купцов.
– Нынче везде этот купец пошел... – со вздыханием проговорил мой солдатик, поглядывая, как купцы приспособились пить чай тут же в вагоне.
– Сказывают, в Расее-то купец большую силу забрал. Прежде баре всем владели, а ноне видно – купцы... Мы из помещичьих, господ Куряковых были... тоже звания не осталось от господ-то, сказывают.
– А теперь куда вы едете?
– В свое место со всем потрохом перебираюсь... Думал в Сибири и умру, – обжился, деньжонок сколотил, а тут и потянуло в свою сторону: хоть вот одним глазом глянуть на свои-то места. Легкое место сказать, – годов с двадцать пять не бывал!..
Налево, за лесистой горкой, показалась мутная полоска воды, тонувшая в болотистых низких берегах. Это река Исеть. Можно было видеть, как вдали река терялась у подножия скалистого горного гребня. Местность самая угрюмая, какую только можно себе представить. Выше железнодорожного моста река Исеть переходит через Исетское озеро, замечательное своим Чертовым Городищем и остатками доисторической жизни. На р. Исети покойный уральский ученый Мих. Викт. Малахов впервые открыл разные предметы каменного века, именно в Старом Городище около деревни Палкино и по берегам Исетского озера. Исеть вообще замечательная река, как самая живая артерия Урала, особенно в своем нижнем течении, где она сбегает по благословенным равнинам, образуя прелестные островки, колена и прилуки.
В Тараскове – вторая станция от Екатеринбурга – в наш вагон сели два мужика-раскольника. Мой сосед солдатик попробовал было вступить с ними в дорожный разговор, но потерпел неудачу: мужики отнекивались или только мычали себе под нос.
– Этакое зверье... право, – рассердился бывалец. Таватуйские мужички-то... – объяснил с улыбкой подсевший к нам тагильский мастеровой. – И народец только: кержаки страшенные! От Таватуя-то до них рукой... на озере живут. Прямо сказать – народ от пня, никакого обхождения не знают... Как-то, до чугунки, мы зимой прямым трахтом из Невьянска через озера в город гоняли, ну, в этом Таватуе ночевать пришлось. Тут меня один кержак чуть железным ковшом не убил... Ночью-то я испить захотел, пошел да и напился ихним ковшом, а старик на печке и проснись: как он сгреб меня: «Зачем, бает, ковш испоганил?»
– Ишь ведь... а?.. – удивляется солдатик.
– Верно... А так живут хорошо. Озеро Таватуй у них – рыбное, ну, они рыбой и промышляют. Дошлые эти кержаки: такой уговор у них, што летом мережой или неводом рыбу не трогать, а как озеро встанет, они неводом общественным ее и зачерпнут, да поровну и разделят. Ерш больно басок таватуйский-то, вершков по пяти попадаются...
– Нынче у них прииски, кажется, есть?
– А тут под самым Тарасковым, у деревни-то есть промысла. Ничего, золото веселенькое идет. Беда с этими промыслами кержакам-то: молодятник-то больно балуется – и водка, и чай, и табачишко грешным делом.
Мне случалось зимой бывать в Таватуе. Это селенье славится, как крепкое раскольничье гнездо, хотя в последнее время там быстро развивается какая-то темная странническая секта, которая, вообще, имеет большой успех на горных заводах. Что это за секта, какие ее главные основания – пока остается неизвестным; правда, существуют разные дознания и отчеты миссионеров, но это самый сомнительный материал. Эти «странники» основались, главным образом, в Невьянске, старейшем из уральских заводов, и там они слывут под именем «лучинковцев».
О «лучинковой вере» ходит много разговоров, где вымысел и действительность перемешиваются. Известно одно, что где появляются «странники», там сейчас же начинают пропадать без вести дети, женщины и старики, как это уже доказано для Невьянска. Свое название «лучинковая вера» получила от существующего, будто бы, у странников обряда причащения детской кровью: живого ребенка тычут лучинками и полученной таким образом кровью причащаются. Насколько верен этот слух – трудно сказать, но кажется, это только фантастическое украшение. Между прочим, раз невьянские лучинковцы фигурировали в екатеринбургском окружном суде из-за пропавшей без вести женщины; дело так и осталось темным, хотя его участники и потерпели суровое наказание.
Приведу здесь услышанный мной рассказ от одного заводского торгового, у которого я расспрашивал про эту секту.
– Про детей не знаю, чтобы лучинками кололи, а вот больных, которых в худых душах, так это уж верно, – рассказывал заводской прасол, придерживавшийся беспоповщинской секты. – У них, первое дело, как кто захворает, приведут старика и ежели старик назначит, что не жить, ну, хворого сейчас в лес, к лучинковцам этим. Приведут в избу, поставят хворого и сейчас другое имя ему дадут: был Иван, а назовут Сидором. Как имя другое дадут, сейчас ихний мастер хворому хрип и переломит. Первое, что мученик новый будет, а второй – на том свете грехи записаны на Ивана, а придет туда Сидор, значит, как есть святой человек сделается. Прокураты тож я вам скажу...
– Кто же у них распространяет эту секту?
– Какие-то чужестранные люди приезжают по зимам и не так, чтоб больно старые. Одного было у нас поймали – из себя как будто наш брат прасол: одет чистенько и на речи легок, в зубах стово не завязнет. Ну, повезли его к становому, а он дорогой в лес и убежат, – только и видели. Оборотень, надо полагать...
В Салдинских заводах существует тоже какая-то темная секта, последователи которой называются «пахтеями». Что это за секта, откуда явилась и не имеет ли она какой связи с лучинковой верой – неизвестно.
Сектантство, вообще, делает быстрые успехи на Урале и принимает самые дикие формы. Во всяком случае, это – тяжелая и упорная болезнь, против которой одинаково бессильны как власть гражданская, в лице местной администрации, так и духовная. Бороться со злом необходимо, но прежде необходимо составить верный диагноз болезни и выяснить причины, и только тогда может быть поставлен вопрос о самых средствах лечения.
Уралу вообще посчастливилось по части разных нелепостей и наглядных несообразностей. Несообразность какой-нибудь лучинковой веры в нравственном отношении стоит несообразности посессионного права в юридическом. Что это за посессионное право, откуда оно явилось к нам, в каких формах существует, какое его будущее – все это представляет одну неразрешимую загадку, а между тем лучшие горнозаводские округи на Урале принадлежат своим владельцам именно на этом праве. Укажем на Верхисетские заводы, занимающие площадь в 1000000 десятин, на Нижне-Тагильские – 600 000 десятин, затем следуют Невьянский, Алапаевские, Ревдинские, Шайтанские, Суксунские, Кыштымские, Сысертские, Сергинские, Кнаусские и т.п. В одной Пермской губернии посессионных заводов считается около 60, а вся площадь посессионных владений представляет собой пространство в несколько миллионов десятин богатейшей в целом свете земли. В среднем рудном Урале, за исключением двух казенных горных округов, – Екатеринбургского и Гороблагодатского, – все остальное почти безраздельно принадлежит посессионным заводчикам, так что, например, от Екатеринбурга железная дорога почти целых 200 верст сплошь идет по посессионной даче...
Возникновение посессионного права обыкновенно относят к царствованию Петра Великого, хотя в первый раз самое слово «посессия» встречается только в указе от 31 октября 1825 г., которым разграничивались права и обязанности посессионных и владельческих заводов. Петр отдавал сотни тысяч десятин земли Демидову и другим заводчикам, но он менее всего имел в виду посессионное право в его настоящем виде; именно Берг-привилегия, изданная в 1719 г., гласит прямо: 1) «Нам одним, яко Монарху, принадлежат рудокопные заводы», но 2) всем и каждому дозволяется искать и разрабатывать металлы и минералы как на своих собственных, так и на чужих землях; 3) в этом году отменили Берг-привилегию 1719 г., положив основание владельческих заводов на праве полной собственности, с одной стороны, и посессионных – с другой. Указы 1794, 1811 и 1825 гг. окончательно установили разницу между этими двумя формами заводовладения.
Посессионеры – не собственники, а только владельцы своих заводов, или заводосодержатели, как их называли раньше, хотя их владения переходили по наследству. Эти владельцы обязаны были платить в казну 15% с золота, с серебра, платины и меди, по 3 3/ коп. с каждого пуда чугуна; с «минералов» за каждый десятый пуд деньгами; затем с каждой доменной печи 60 р. и с каждой меди плавильной – по 3 р. Вообще, эти подати в казну составляли самую ничтожную сумму: в 1860 г., например, казной было получено всего около 60 000 р. Это немного меньше, чем ничего, потому что казна должна была содержать сложное горное начальство, чтобы проверять, усчитывать и, вообще, контролировать деятельность посессионных заводчиков...
Вопрос о посессионном праве получил громадное значение после 19 февраля, именно, когда пришлось наделять землей заводское население, так как наши уральские поссесионеры наградили бывших крепостных мастеровых одними усадьбами, а за пользование покосами взимают известную плату, точно так же, как за лес и пахотные места. Дело это затянулось, и вот уже скоро минет 25 лет со времени «воли»; вся Россия – размежевалась, а на Урале земельные отношения остаются не разъясненными и, главным образом, виной этому являются посессионные заводчики, тормозящие вопрос о наделе заводского населения землей. Вопрос о выкупе поссесионерами своих земель у казны давно уже поднят, и даже был составлен проект этого выкупа; именно, предполагалось платить за десятину от 1 до 3 рублей, но дело все еще гуляет по разным комиссиям, канцеляриям и департаментам. По нашему мнению, в какой бы форме такой выкуп ни состоялся, он будет величайшей несправедливостью, потому что дело идет не о простой земле, а о величайших национальных богатствах, с участью которых неразрывно связаны судьбы всей русской промышленности, торговли, земледелия, вообще экономического развития. В самом деле, как вы оцените одну гору Высокую, или Магнитный Камень, которая заключает в себе, по приблизительным вычислениям, до 35 милионов пудов лучшей в свете железной руды? Если ценить каждый пуд этой руды только в десять копеек, то получится цифра стоимости этой горы в 3 1/3 миллиарда рублей! Кстати: Верхотурское земство получает с этой горы налогов что-то около 3 рублей...
Как известно из высшей математики, иногда имеют громадное значение совсем нелепые решения, как переходная форма. Так и в данном случае, в вопросе о выкупе посессионных заводов в полную частную собственность мы можем пожелать, чтобы такой выкуп не состоялся, а пусть посессионные дачи лучше останутся за казной. Всякие казенные промышленные предприятия обыкновенно ведутся через пень-колоду, казенное горное дело, может быть, самое худшее из них, но мы все-таки должны стать на сторону именно этого плохого казенного заводского дела, потому что из него, хотя в самом далеком будущем, можно предвидеть какой-нибудь выход...
Как хозяйничают наши уральские заводчики, мы увидим ниже, когда будем говорить о заводах.
III
Золотоносный край. – Дорожные впечатления. – Дело о Рудном болоте. Уральские герои. Заводские тузы. Мишутка. – Белые горы.
Между Верх-Нейвинским заводом и Невьянском – железная дорога проходит по самому интересному месту, какого вы не увидите ни на одной из европейских железных дорог. Поезд мчится по богатейшей золотоносной местности, которая буквально насыщена золотым песком. По обеим сторонам дороги мелькают выработки, шурфы, отводные канавки, шлюзы, приисковые прудки, оставленные золотопромывальные машины, кучки рабочих около вашгердов, мутная вода и, на каждом шагу, земляные выемки, отвалы пустых пород, кучи перемывок и галек. В одном месте тяжело попыхивает паровая машина, спрятавшаяся за какой-то приисковой городьбой. Одним словом – пред вашими глазами шаг за шагом развертывается самая пестрая картина золотых промыслов. Публика смотрит в окна и ахает от удивления, что золото добывается так просто.
– Посмотрите, ведь это простые бабы... – удивляется кто-то, рассматривая живую картину старательских работ. – Неужели это они золото промывают?..
– Да-с, настоящее золото, – не без гордости объявляет какой-то опытный уралец. – Вон там в яме пески добывают, а бабы пески промывают... Только и всего.
– Скажите, как это просто!.. У них, кажется, обыкновенные железные лопаты... Да?..
– Скребки-с...
Верх-Нейвинский завод раскидал свои бревенчатые домики направо от железной дороги, по холмистому берегу узкого заводского пруда; виднеется церковь, у плотины закопченные доменные печи, ниже опять домики и везде желтые пятна новых тесовых крыш. На станции в наш вагон входит какой-то купчик самого обыкновенного типа – приземистый, плотный, с окладистой русой бородой, с бойкими серыми глазами; он, конечно, в резиновых калошах, с зонтиком и саквояжем. Спокойно оглядевши публику, купчик кладет свой саквояж на нашу лавочку и выходит на платформу. Мой солдатик хочет передвинуть купеческие пожитки, трогает саквояж и никак не может поднять его одной рукой.
– Вот тебе раз... – бормочет он. – Точно гвоздями приколочен саквояжик-то, а!.. Ишь ведь...
Солдатик заглядывает под саквояж, отыскивая какой-нибудь шальной гвоздь, но никакого гвоздя не оказывается. Кто-то смеется над его простотой...
– С золотом мешок-то, служба... – слышится объяснение. Н-но?.. Вот оказия-то... а я так и думал, что, грешным делом, на гвоздь попал...
Свисток. Купчик входит, степенно садится к своему мешку и сосредотачивает на себе общее внимание; солдатик, видавший всяких людей, не сводит с него глаз, точно этот купчик от пяток до бровей набит золотом. По сторонам дороги мелькает корявый болотный лесок, покосы, болотники и только на западе синеет гряда довольно высоких гор. Налево мелькнул закрытый Шурминский завод, превращенный в прииск: золото моют на дне выпущенного заводского пруда, в огородах, даже, кажется, на улицах; потом Рудянский завод, тоже обложенный приисковыми работами со всех сторон, точно вся эта местность в осаде, и беспощадный неприятель ведет подкопы, строит траншеи, возводит земляные валы, бастионы, целые укрепления. Везде рвы, ямы, наполненные желтой глинистой водой, ползущие по насыпям приисковые двухколесные таратайки, пестрые группы рабочих.
– Hv и место! Не то что у нас, под Кушвой, – говорит купчик, раскуривая папиросу. – Здоровое золото поворачивают невьянцы. Страсть!.. Может, слыхали?..
– Да, немножко...
– А я вот сейчас с работ, нагляделся-таки... У меня свои платиновые прииски под Кушвой, ну так я насчет платины тоже приезжал сюда. Попутно с золотом она попадается у них, осмистый иридий тоже, – а мы покупаем и платину, и иридий. Поверите ли, пятый десяток живу, а такого дива не видывал: полон вашгерд золота намывают... Так-таки до самых краев насыпан. Вот какое у этих невьянцев золото открылось!..
– Это на Рудном болоте?..
– Нет, Рудное болото еще не оправдалось, а в других местах... Страшное золото... И чем его больше копают, тем его больше, точно вот оно назло само из земли лезет...
Купец даже махнул рукой в каком-то отчаянии и закрыл глаза. Рудное болото прогремело всего года три назад, как настоящее золотое дно, где на сто пудов песку падало 30 золотников золота. Из-за него возникло у Невьянских заводов громкое дело с крестьянами Краснопольской волости, которые заявили притязания на это болото, как на свою собственность. Екатеринбургский окружной суд присудил болото крестьянам, а Казанская судебная палата перерешила дело в пользу заводов.
– Невьянское заводоуправление одному адвокату Бибикову заплатило 18 тысяч за это дело, – объяснил купчик. – Ну, а мужикам-то попался плохонький адвокат – натурально, он все дело и просолил.
– Крестьяне и теперь продолжают хлопотать по этому делу... – Пустое... Ничего не выйдет: где же им тягаться с этакой силой, как заводы! Помилуйте, ведь голеньких 18 тысяч одному адвокату отвалили! Да если бы и мужики повернули это самое болото, так толку все равно не вышло бы: дело ведут купцы, кабатчики да разные господа, они и деньги дают, а у мужиков какие деньга? Вперед и компания составлена на это Рудное болото: ежели достанется оно мужикам, сейчас все к компании и перейдет, а мужикам отступного какие-то пустяки. Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие!..
Дело о Рудном болоте замечательно особенно тем, что Невьянское заводоуправление усомнилось в неблагонадежности адвоката противной стороны: адвокат «объясняет крестьянам римское прайс (?)», «легко усваивает себе власть мгновенно собирать сельский сход» и даже, предводительствуя 150 крестьянами, кажется, ходил войной прямо на Невьянский завод. Одним словом, как видите, Невьянское заводоуправление действовало по всем правилам искусства и не останавливалось ни перед чем. Мы приводим этот казус только как «черту» невьянских нравов.
На Невьянском вокзале, где поезд стоит полчаса, мы имели удовольствие видеть ликующих невьянских дельцов – был тут и сам г. Саларев, управитель завода, и г. Бибиков, получивший за Рудное болото 18 тысяч, и доктор Ковалевский, и еще много других с ними «свежих, веселых, дородных». Очевидно, заканчивался какой-то импровизированный пикник, а может быть, и охота в духе заводских управителей?
В буфете я встретил одного знакомого, который возвращался в Екатеринбург с пермским поездом, – на невьянской станции поезда встречаются; он сначала молча любовался ликовавшими невьянцами, а потом прибавил:
– Весело живут, а все как будто чего-то не достает... Осиротел Невьянск: не стало Александра Иваныча Столярова!
– Это станового-то Сашки?.. – отозвался сидевший рядом за стаканом чаю купец.
– Один Столяров... Только как же это вы называете его «Сашкой»?.. Прежде, я думаю, на поклон хаживали к нему...
– Конечно, хаживал... все ходили, ну, а я чем хуже других? Тоже, своя-то шкура дорога всякому: придешь, принесешь Сашке свою лепту – и спокоен. А то как по-вашему?.. Ведь пятнадцать лет он сидел у нас, всех в руках держал... И добрый был этот Сашка, что ни говори: возьмет свое – и отпустит; главное, не томит, не выматывает душу, как другие прочие. Брал и тысячами, и трешницей не брезговал. «Чтобы рука не отвыкла...» – смеется, бывало. Ну, а проказник был: одно мертвое тело он верст двести, может, вывозил по купцам, по мужикам... Ну, куда ни привезет, всякий взмолится: «Батюшка, Александр Иваныч, не погуби»... натурально сейчас руку позолотит, а Сашка с мертвым телом дальше.
Уралу вообще посчастливилось относительно героических характеров, которые продолжают существовать и до наших дней. Укажем на братьев исправников Герасимовых, создавших в Шадринском уезде целую эпоху, известную в народе под именем «герасимовщины». «Митяшевщина», «герасимовщина» и «столяровщина» – это только отдельные ноты в нашей Уральской девятой симфонии. Эти великие артисты и дельцы придумывали такие колена и комбинации для перемещения ценностей из обывательской мошны в свои карманы, что никакой политико-эконом не придумает; взять хоть комбинацию Столярова с мертвым телом. Другой становой, – кажется, шадринский Себякин, – придумал следующий фокус: подавляли знаменитый Сибирский тракт, и, конечно, взять становому с этой поправки известный куш не представлялось ни малейшей возможности, потому что дело велось самыми прожженными подрядчиками. Однако становой нашел: крестьян, обязанных работать по тракту по натуральной повинности, он велел перетасовать в разные концы тракта, т.е. с екатеринбургского участка в шадринский и наоборот. Конечно, мужичье взвыло, потому что кроме работ нужно было сделать совершенно напрасных верст триста; тогда состоялось добровольное соглашение: Себякин «пожалел» мужиков и позволил им работать на своих участках, а мужики в благодарность заплатили ему, кажется, по рублю с мужицкого рыла. Большинство этих дельцов быстро теряет чувство меры и кончает или третьим пунктом, или скамьей подсудимых.
Но ведь самый жадный из таких становых, в конце концов, все-таки чувствовал себя вором и весьма вероятно, что, по человеческой слабости, терзался сомнениями: а вот прихлопнут, как муху, и законопатят в восточную Сибирь!.. Да и много ли получает становой за свою службу, – с голоду как раз умрешь, когда тут же под носом добрые люди получают десятки тысяч ежегодных доходов да еще пользуются всеобщим почетом и даже удивлением. Я хочу сказать об управителях и управляющих на уральских горных заводах, – эти господа получают десятки тысяч годового жалованья, как, например, управляющий Тагильских заводов, Верхисетских и других. Один из них имеет тридцать тысяч годовых получений... Тут могут завидовать не одни уральские становые, но и такие высокопоставленные лица, как президент Северо-американских Штатов или такой же президент Швейцарского союза – первый получает всего 30 000 р. на наши деньги (на американский счет это составит одну треть, т.е. тысяч 10 наших рублей), а последний всего 10 000 франков. Даже как-то смешно сравнивать: там целый президент целой республики, а здесь какой-нибудь управляющий Демидовскими заводами...
В Невьянской станции к нам в вагон вошла целая компания: молодой парень «в пинжаке», двое мужиков в кожанах и старуха, мать «пинжака». Трое последних видимо провожали первого. При первом звонке произошла самая натуральная патриархальная сцена прощания: «пинжак» поочередно повалился в ноги сначала «мамыньке», потом обоим мужикам.
– Ну, ступай, Мишутка, со Христом, да – мотри, не балуйся!.. – наставительно говорили кожаны, пока старуха вытирала слезы Уголком головного платка. – Тоже не близко место, всяко быват...
– Зачем баловаться, братаны... – молодцевато отвечал Мишутка, оправляя суконный картуз купеческого покроя. – Слава Богу, тоже не без головы... Мамынька, прости – благослови!..
Кожаны, отпустив еще несколько напутственных слов Мишутке, увели из вагона тихо плакавшую «мамыньку». Меня поразил крепкий вид всей семьи: сейчас видно, что деревенские, прямо из лесу, но с другой стороны, мишуткин пинжак и купеческий картуз – говорили уже про знакомство с трактирно-сюртучной цивилизацией. Мишутка все время смотрел в окно, пока поезд отходил со станции. Это был совсем еще молодой парень, всего лет семнадцати, с узким худым лицом и узкими вороватыми глазками. Из дорожных пожитков с ним был простой мешок из-под крупчатки с шубой и какой-то провизией, татарский войлочек и крепкий кожаный саквояж с медным замочком.
Купец, ехавший с платиной, с пытливой улыбкой все время наблюдал Мишутку и наконец проговорил:
– Сейчас видно птицу по полету...
– А что?..
– Как же-с... и саквояж, и пинжак, и фуражечка – по всей форме-с. Откуда, думаете, он едет, этот Мишутка?..
– Право, трудно сказать: на купца не походит, на заводского тоже... может быть, на прииски куда-нибудь?
– Ну, нет-с, подымайте выше: прямо в Питер едет Мишутка вот с этим саквояжиком своим. Да-с... Ничего, парень вострый, вон как глазки-то у него стреляют. Это мурзинский будет, хоть не спрашивай.
– С камнями?
– Это самое-с... Вот и подите! самые простые мужики – и те унюхали, откуда ветром дует. Прежде из Мурзинки ездил в Питер один старичок, – помер он, а после него одна женщина – тоже вот так с саквояжиком. Большие деньги этим манером нажили, потому как перевозили в Питер этих самых аметистов да изумрудов – видимо-невидимо. Сами-то скупят у своих же мурзинских мужиков камни за бесценок, а там продадут настоящей ценой. Пробойный народ, – одним словом! Сами и камни выучились гранить... Ну, и стекло в лучшем виде подсунут, ежели кто без толку сунется у них покупать. Нынче больно хорош аметист пошел, гора такая есть – Вачиха, так из нея...
Мишутка, действительно, оказался мурзинским, и действительно ехал в Петербург с камнями. Деревня Мурзинка лежит в стороне от Невьянского завода и вот уже целое столетие как славится своими драгоценными камнями, хотя последние добываются по всему Уралу.
Дорога от Невьянска заметно начинает забирать в гору – это уже подъем на главный массив уральского кряжа. Около самого Невьянска лес давно истреблен, и во все стороны стелется настоящая пустыня: лес начинает подходить к железной дороге гораздо дальше. Влево от дороги синеет какая-то коническая горка, точно большая шапка, а там, на западе – громоздятся тяжелыми массами уже настоящие горы: это начинается дача Тагильских заводов, где красуется целый горный узел, – так называемые Белые горы. Последнее название очень часто повторяется на Урале и трудно объяснить его происхождение: ледников и вечных снегов в этой части нет. Вернее всего, что название Белых гор произошло от позднего таяния снегов на таких горах.
IV
Тагил. – В Тагильском вокзале. – Местные мастера и наезжие инженеры. – Американское железо на русском рынке. – Малолетние золотоискатели. - Жгучий вопрос уральской горной промышленности. Нечто из истории рода Демидовых. – Что ждет Тагильские заводы.
Самый красивый вид на Уральской железной дороге после Екатеринбурга – это Тагил.
Еще когда подъезжаешь к нему, горная панорама точно раздается, и перед вами постепенно развертывается картина самого замечательного из всех русских заводов. В глубине теснятся невысокие горки, чуть повитые синеватой дымкой, впереди – знаменитый Магнитный Камень, с сосновой гривкой на самом верху; под ним дымится медный рудник; на берегу пруда совсем голая Лисья гора с башенкой, несколько церквей, громадная фабрика, площади с дровами и углем и масса чистеньких заводских домиков, которыми усыпаны, главным образом, берега пруда и р. Тагил. Это целый город, с тридцатитысячным населением и совершенно оригинальной жизнью.
В Тагиле поезд стоит полчаса. Публика высыпала на вокзал и перемешалась с тагильцами, приехавшими встречать знакомых или просто завернувших «по пути» выпить в буфете рюмку водки. Побывать на вокзале – это уже целое развлечение для провинциала, особенно для тагильца, потому что больше деваться решительно некуда: все-таки на людях хоть бутерброд съесть – и то вперед.
Тагильская публика распадается только на два разряда: рабочие и служащие. Конечно, есть купечество, но это такое неинтересное меньшинство, о котором и говорить не стоит. Мне очень нравится окончательно выработавшийся тип тагильского фабричного – все такой сильный народ, смышленый, не имеющий ничего общего с «рассейскими» фабричными.
– Ишь какой вокзалик чистенькой... – хвалил кто-то, вваливаясь в зал первого класса. – Дернуть разве рюмочку от трудов праведных благодетеля-то нашего, Альфонса Фомича Козелл-Поклевского!.. Вся эта дорожка на его водке стоит, до самой Перми все Альфонс Фомич хороших людей спаивает...
– От самого Шадринска эта водка поклевская разлилась!..
– Што говорить: силища!..
В зале попадается несколько знакомых служащих, – это совсем особенный народ, непохожий ни на чиновника, ни на купеческого конторщика, ни на обыкновенного разночинца. Большинство заводских служащих вырастает прямо на фабрике, начиная с самых мелких «обязанностей», и это кладет известный практический отпечаток на настоящего заводского человека. Попадаются замечательные экземпляры, особенно среди стариков – это настоящие фанатики заводского дела.
– Ну, что у вас новенького? – спрашиваю я одного из служащих.
– Да что нового-то: ждем... Княгиня Сан-Донато уж непременно все дело на точку поставит, очень умная женщина. Обещала на будущий год непременно приехать, а пока – потерпим... Очень уж нас инженеры эти донимать начинают: стариков-то наших гонят, а все своих тянут. Приедет этакой франтик, да в белых лайковых перчатках и заявится на фабрику-то или на рудник... Смех и грех! Что вот княгиня наша скажет...
На всех уральских горных заводах идет самая упорная и глухая борьба между местными заводскими служащими и наезжим заводским начальством – «немцем», в общем значении, и русскими горными инженерами. С немцем еще мирятся, потому что немец – все-таки дело свое знает, а вот горные инженеры – это уж совсем особенная статья; конечно, исключения бывают везде, но большинство этих инженеров ограничиваются ведением дела на бумаге и являются только чиновниками. На тагильских заводах особенно крепкий состав местных служащих, который упорно держался до самого последнего времени, когда, с управлением Грамматчикова, получили доступ на всякие должности по преимуществу инженеры. Долго ли это направление заводской политики подержится – трудно сказать, но мы уверены, что победа останется за местными служащими – без них не обойтись.
– Помилуйте, как же без нас-то? – удивлялся один знакомый старичок. – Ивана-то Тихоныча помните, – ну, так он семнадцать лет выслужил на медном руднике смотрителем и семнадцать лет изо дня в день спускался в шахту и там все обходил до последнего уголочка. Каждый день, а надо спускаться в шахту-то по стремянке сто сажен, да под землей исходить верст десять – и на четвереньках надо ползти во многих местах. Я как-то из любопытства слазил в эту самую шахту, так потом целую неделю ноги точно чужие были. Ну, теперь вместо Ивана Тихоныча горный инженер: приедет на рудник, повернется в конторе и – домой, а в шахту его на веревке не затащишь... Какая уж это работа!
Кстати, заметим здесь, что знаменитый медный тагильский рудник совсем выработался и, как говорят, дает ежегодно владельцам чистый убыток тысяч в двести. Его пока еще поддерживают, потому что рудниковые сооружения стоят миллионы, затем не теряют надежды найти новые медные жилы, и, наконец, с существованием рудника связана участь целого «меднорудянского» населения; но может случиться так, что это громадное дело в одно прекрасное утро закроется навсегда, т.е. целый подземный город в несколько ярусов будет залит водой.
Когда наш поезд отходил со станции, какой-то старичок, глядя на заводские строения, со вздохом проговорил:
– Вот Павел-то Павлыч (покойный князь П.П. Демидов Сан-Донато) где лежит... Сколь ни гулял, сколь ни гарцевал, а от нас не ушел. Ох-хо-хо!..
Никольская церковь, где находится фамильный склеп Демидовых, отлично видна с поезда; она замечательна своей медной крышей, кажется – единственной в своем роде. Строители ожидали, что медь на воздухе покроется зеленью, а она вместо того потемнела и придала церкви какой-то траурный характер, что, впрочем, соответствует ее назначению. Когда-то на Тагильских заводах от покойного Павла Павловича ожидали очень многого, но все дело и кончилось одними ожиданиями...
Старичок, вздохнувший о Павле Павлыче, ехал по какому-то Делу в Пермь. Мы разговорились; старичок оказался довольно любопытным субъектом.
– Раньше-то я на промыслах служил у Демидова, а теперь железной торговлишкой занялся, – рассказывал он с простотой бывалого человека, который умеет разговаривать при всей публике. Плохие самые дела нынче с железом-то выходят...
– Что так?..
– Да вот у меня, примерно, лавка своя железная, а я еду в Пермь; сказывают, там больно дешевого железа привезли... откуда вы думаете?.. Из Америки... хе-хе!.. Это еще с прошлого года в Нижнем большая неустойка вышла с нашим-то уральским железом. Возьмите теперь, примерно, железо сортовое: оно стоит 2 р. 70 к., а то и 3 цалковых пуд, а американцы продают такое же железо по 2 р. 30 к... Это как по-вашему-с?.. Ведь американцы должны были первым делом 80 к. пошлины золотом заплатить за каждый пуд, – значит они получали за пуд-то всего один рубль... Что же такое?.. Срам, и больше ничего?.. Яковлевского железа осталось непроданного пятьсот тысяч пудов, да у других заводчиков столько же... Вот вам и американцы – скоро к нам репу да морковь повезут... Очень даже любопытно!
– Вы на каких раньше промыслах служили?..
– Да кругом вот тут мыкался – и на Невьянских, и на Кушвинских, и на платиновых. Еще бы, пожалуй, в охотку послужил – да стар стал, силы не стало. Это золото – как запой. Только втянуться, а там и пошел чертить... Везде ведь здесь золото... Ступайте как-нибудь по реке Тагилу, так там это золото ковшами черпают прямо со дна, зимой из-под льда пески берут... А летом, когда мужики разбредутся, бабы одне моют золото на берегу в ямках.
– Почему же в ямках?..
– Нельзя настоящие работы ставить, потому демидовское место кругом – украдом больше работают.
Старичок покрутил головой и засмеялся.
– Дело тут у нас было одно в Тагиле, в окружном суде разбиралось, – заговорил он после короткой паузы. – Судили трех парнишек-подростков за хищническую разработку золота в Демидовской даче... С поличным были пойманы: полторы доли у них намытого золота нашли. Жалкие такие, в лохмотьях... Спрашивает их адвокат: «Сколько же времени они эти доли мыли?» «А, говорит, три недели с залишком»... Это в три недели семь копеек заработали, да их же наше Демидовское заводоуправление в суд притянуло. Настоящий казус... И что бы вы думали, присяжные хлопнули обвинительный приговор, т.е. в отдаленнейшие места Сибири с лишением прав! Ну, тут уж судьи вступились, передали дело другим присяжным, а те оправдали этих молодцов... Легко сказать: три недели работали, заработали 7 копеек, и вдруг, пожалуйте в восточную Сибирь! Прежде бы еще по зеленой улице провели, да в каторгу запечатали лет на пятнадцать... Много напрасных слез через это самое золото пролито!..
– А вы слыхали, как в шлеях золото краденое возили в Ирбит? Помилуйте-с, кто же этого не знает! Это с оренбургских промыслов мода пошла: нальют из золота колец, блях, да на шлею и нашьют вместо медных, а чтобы очень-то не светилось золото, так вымажут деготком или в кислоте отраву дадут. Ничего, сходило с рук, пока начальство не пронюхало... А бывало лучше-с! Хе-хе... Краденое-то золото прямо с горным ревизором или исправником пересылали!.. Приедет начальство на прииски, ну и в экипаж прямо в сено и сунут мешочек с золотом – ничего, довозили благополучно...
Дорога проходит то лесом, то росчистями. Далеко в стороне синеет довольно высокая гора Медведь Камень, под которой, по преданию, зимовал Ермак. Кругом вообще чувствуется что-то такое неприятное, холодное; не такой лес – меняется общий характер рельефа. Ель начинает попадать все чаще и чаще, иногда мелькают по одному и по два сибирские кедрики; сосна уж не так, как там, за Екатеринбургом – какая-то чахлая и вытянутая, с хвоей только на самой верхушке. Начинает чувствоваться холод уральских вершин, хотя особенно высоких гор пока и не видно. Трава почти везде желтая и сухая, мелкий осинник точно забрызган кровью, попадающиеся речонки роются по дну глубоких озер, точно они хотят спрятаться под землей, как черви...
Станцией Лая заканчивается посессионная дача, и за ней начинается казенный Гороблагодатский округ.
– Все обголили кругом, – говорил купец с платиной, поглядывая в окошко. – То ли дело прежде-то было здесь, еще на моих памятях: лес-то стоял шуба шубой, – в небо дыра, – а теперь так, чахлядь осталась одна... Издали-то будто как лес стоит, а подошел – и нет ничего... Все эти заводы спалили, теперь остатки последние дожигают...
– Сильно отдалел лес-то, это точно, – согласился тагильский старичок, ехавший за американским железом.
– Ну, а как у вас этот каменный уголь да торф?..
– Плохо... Да и где же супротив дерева – силы нет такой: шипит, трещит, воняет, а жару мало. Нам этот лес поперек горла: кабы не лес, так тут умирать бы не надо.
– Как это так?
– Да очень просто-с. Теперь по заводским округам нигде не Дозволяют огнедействующие заведения, наше-то, уральское железо и идет в нижегородскую губернию, а там уж его кустари переделывают. Да к нам обратно и везут. Два конца сделает оно напрасно, да в скольких руках перебывает, – всякому свое нужно взять! А как Лес на заводах прикончат, тогда и нам разрешенье на огнедействующие заведения выйдет – всем работишка будет, а теперь у воды без хлеба сидим.
– Это правильное слово ваше...
Вопрос о топливе в русской горнозаводской промышленности имеет капитальную важность, и пока он не разрешится в интересах минерального топлива, прогресса в этом деле не может быть, потому что расширять заводскую деятельность при наличных размерах древесного топлива нет никакой физической возможности, даже наоборот, придется постепенно сокращать производительность заводов. Полтораста лет невозможного хищнического лесного хозяйства сделали свое дело, и теперь единственный выход – перейти от древесного топлива к минеральному. Но такой переход требует громадных затрат для разных изменений и приспособлений в заводских действиях, а это ляжет на дивидент заводчиков, поэтому они всеми возможными средствами и стараются отдалить от себя этот крах. Вопрос о топливе, помимо успехов специально горнозаводского дела, имеет за себя целый ряд второстепенных соображений, вроде того, что тогда уже не будет смысла препятствовать развитию кустарной железной промышленности, которой место указано на Урале самой природой. Как на пример хищнического лесного хозяйства – мы укажем на тот факт, что до сих пор на заводах употребляются миллионы коробов древесного угля, а этот уголь добывается самым первобытным обжиганием древесной массы в кучах, т.е. при этом процессе совершенно непроизводительно теряется 90% заключающейся в дереве теплоты. В наш век электричества и всяческих чудес механики не могут придумать таких печей, где могли бы утилизировать эти пускаемые на воздух 90%. Получается смешная и дикая вещь... Демидовские заводы в этом случае не лучше и не хуже других: лесов уже нет, и усердно дожигаются остатки, – но нужно отдать справедливость этим заводам в том отношении, что за ними остается почин в деле применения каменного угля, хотя все дело пока ограничивается опытами.
На прощание с посессионным Уралом мы скажем несколько слов о судьбе первоначальных демидовских владений. История первых представителей этого дома хорошо известна всем, и поэтому мы не будем повторять ее, а только припомним замечательное предание, именно, что будто бы Петр Великий, принимая во внимание великие заслуги Демидова, хотел поставить ему памятник в Петербурге, т.е. его медную статую. Самым энергичным деятелем в роде Демидовых является Акинфий Демидов, сын Никиты Демидова, основателя заводов; он собственно и создал беспримерные богатства, забрал в свои руки почти весь Средний Урал. Акинфий Демидов умер в 1745 г., и после смерти его имущество распределилось между тремя сыновьями: старшему Прокофию достались заводы Невьянские, Быньговский, Шуралинский, Верхне-Тагильский и Шайтанский, при них 12 деревень, да еще в Нижегородском уезде три завода; всего в этих заводах крепостных крестьян считалось 9 864 души; второму сыну Григорию достались заводы на Урале – Ревдинский, Уткинский, Суксунский, Ашанский и Шаквицкий, при них 4 деревни, да в Казанской губернии Рождественский завод; всего крепостных состояло на этих заводах 9 806 душ; третьему сыну Никите досталась Тагильская часть, именно заводы Нижне-Тагильский, Выйский, Черноисточинский, Висимо-Шайтанскийи Лайский; крепостных 9 832 души. Высокогорский железный рудник (Магнитный камень) был разделен на три части. Одним словом, после Акинфия Демидова осталось несколько миллионов десятин земли, 19 заводов, 30 000 крепостных, не считая всякого другого движимого и недвижимого имущества – в виде домов, капитала и разных промышленных заведений. Теперь в роде Демидовых сохранилась только часть младшего сына Никиты, – именно один Тагильский округ, но и эта часть стоит целого немецкого государства, потому что дает своим владельцам ежегодно миллионные дивиденты.
После смерти Павла Павлыча осталось несколько малолетних наследников, и в высшей степени интересно, какая участь постигнет Тагильские заводы, когда наследники достигнут совершеннолетия: останутся они в одних руках или будут разделены...
Обыкновенно такое разделение кончается разорением, и заводы переходят от обессиленных наследников в руки капиталистов.
VI
Кама и навеянные ею мысли. – Пермь. – Первые впечатления. – Провинция и наши центры. – Обезлесенный край. Беседы со старым сибиряком. – Волга.
В Пермь поезд приходит в восемь часов утра, а пароход Любимова отходит в девять. Собственно это был не любимовский пароход, а какой-то маленький пароходишко «Полюд», делавший рейсы вверх по Каме. За нынешним маловодьем, любимовские «американцы» принуждены были сидеть дома. Да, Кама обмелела, я даже сначала не узнал ее это была какая-то другая река: узкая, с громадными мелями и далеко выступавшими берегами. Вот тебе и «Кама угрюмая, Кама глубокая» – не выдержала и она, и точно вся съежилась.
Что-то есть такое, невыразимо печальное и жалкое в этом бессилии единственной в своем роде реки, которую глаз десятки лет привык видеть в могучем веселье: чувствовалась стихийная громадная сила в этой двигавшейся массе воды. Я знаю Каму около двадцати лет и никогда не видал ее в таком убогом положении...
Публики в поезде было немного, и на «Полюде» нашлось место всем.
– Ничего, дрянной пароходишко... – острит кто-то, пробираясь в каюту второго класса.
– А Пермь-то как устраивается! – удивляется какой-то купчик, любуясь с трапа набережной.
– Что-то как будто незаметно, – говорю я. – Да вы в самом-то городе не были?
– Три года назад был и в самом городе: домов новых много, каменный театр, а все остальное – по-старому.
– Ну уж, извините, можно сказать, что даже превознеслась эта самая Пермь от железной-то дороги... Да! И званья от прежнего не осталось... Такие домины нагородили, такое везде обзаведенье наладили, – только любуйся!
Вид на Пермь с Камы действительно замечательно хорош. Могучая северная река разлилась здесь громадным плесом, который уходит из глаз; на левом высоком берегу красиво рассыпался самый город: внизу пристани, вокзал железной дороги, а наверху – красуются церкви, дома, домики и просто лачуги. Всякая красота, говорят, обманчива, а пермская в особенности, – стоит только подняться на этот крутой берег, и вы сразу попадете в настоящее захолустье, которого не прикроешь даже пятиэтажными домами. За последние года Пермь действительно устроилась, но все-таки это скучнейший городишка, какой я только знаю, и уж никакого сравнения не может быть с нашим Екатеринбургом. Что-то такое мещанское чувствуется на каждом шагу, и свежего человека начинает душить та смертная скука, от которой люди спиваются. Особенно неприютна Пермь зимой, когда в ней веет какой-то мертвой пустотой.
День солнечный, но холодный и ветреный; вода в Каме желтая и с каким-то ропотом бьется в низкий песчаный берег. На пристани кучка публики, – какие-то забвенные мещаночки размахивают руками; старушка-чиновница прижалась к стенке каюты и не спускает глаз с кого-то из пассажиров, отплывающих на «Полюде»; мелькают две-три фуражки с кокардами; потом еще человек пять-шесть совсем неопределенной публики...
Второй свисток. Последние торопливые прощанья, какая-то бестолковая суетня, специально пароходный крик, и - мы тяжело отваливаем от пристани. Пароход делает большой полукруг вверх по реке, точно затем только, чтобы показать громадный Мотовилихинский завод, плотно засевший своими домиками в глубокой лощине. На самом берегу чернеются громадные заводские здания, фабрики, трубы, печи, платформы с готовыми для пробы пушками и еще какая-то заводская городьба.
– Сказывают, недавно в Мотовилихе-то мыши съели целых две пушки, – смеется кто-то.
Публика лениво расходится по своим местам, а пароход бойко несется мимо пристаней, архиерейского сада, соляных магазинов; единственное живое место на этом городском берегу – Любимовский сад, который торчит уже в самом предместье.
Не знаю, как на других, а на меня Пермь всегда производит самое тяжелое впечатление, вызывая вопрос: для чего же существует этот город, который не составляет даже губернского центра, а появился и процветает, как какая-нибудь бюрократическая затея?.. Если разобрать, так в Перми из всех прав на существование имеет всего-навсего одна соль, да и та привозится из Соликамска. Удивительные бывают города на Руси!..
В каюте второго класса наполовину пусто. Публику составляет неизбежный пароходный купец, какой-то молодой, постоянно охорашивающийся чиновник и двое запоздалых студентов. Все оглядывают друг друга с явным недоверием и первым делом, конечно, устраиваются с чаем, – все-таки занятие, как хотите...
– Вы издалека? – спрашиваю одного из студентов.
– Не особенно... из Якутска.
– Куда?
– В Казань...
– Гм...
В третьем классе на палубе едут еще трое студентов и одна курсистка-«бестужевка». Совсем особенная нынешняя молодежь – очень уж выдержанная и недоверчивая. Не стало прежнего волосатого студента, немножко забулдыги, но, в общем, простодушного малого.
Что ни время, то и птицы,
Что ни птицы, то и песни...
Не могу не припомнить своего первого путешествия, вот так же по Каме – туда, в «манящую» петербургскую даль... Нас набралось новичков человек двадцать, все ехали на палубе, и всю дорогу стояло молодое веселье, хотя впереди ничего, кроме самой непокрытой студенческой бедности, не предвиделось... Нынче не то: какая-то преждевременная серьезность и утомление, а между тем, ведь молодежь все; в ней будущность, поэтому-то она так и дорога нам, старикам... Меня всегда особенно интересовала провинциальная молодежь, которая несет с собой из далеких родных углов великие свежие силы, которыми подновляется обезличивающаяся жизнь центров! Да, все, что есть сильного и талантливого все это дает столицам провинция, в сама великодушно остается при собственном печальном интересе... Все талантливое, свежее, сильное, выдающееся – остается в этих центрах, где быстро обесцвечивается и входит в тесные рамки тесного столичного житья, забывая далекое родное приволье, эти необозримые равнины, многоводные реки, поля, леса и горы...
Что-то роковое лежит в этом совершающемся из года в год процессе высасывания центрами лучших провинциальных сил!..
Пароход бежит, с шумом разгребая мутную воду. По обеим сторонам бегут глинистые берега, поросшие хвойным лесом. Время от времени покажется на берегу убогая деревушка, несколько рыбачьих лодок, разбросанных по песчаной отмели, и опять этот «врачующий простор»... Нужно отдать справедливость печальная река Кама, и лес придает берегам какой-то траурный характер. От Перми до самой Волги только всего три красивых места: г. Оса, Пьяный Бор и г. Чистополь.
– Скоро Оханск... – разговаривают матросы, посиживая на носу парохода. – Тоже, город называется...
– Разве это город?.. – удивляется какая-то чуйка. – Это не город, а одни слезы...
Чем дальше едешь по Каме, тем лес все больше и больше редеет, пока берега не превратятся в совершенно голую степь. А между тем здесь еще на памяти старожилов стояли кондовые леса... Вот участь, которая ждет и наш Урал в самом непродолжительном будущем! Эти уфимские и вятские пустыни, которые стелются по берегам Камы, наводят на едущих из Сибири настоящую тоску, потому что, – помилуйте, – как же это люди живут, когда все кругом голо, как ладонь?
В первом классе ехал какой-то старик сибиряк и часто входил на трап поглазеть на пустой берег. – Нет, у нас лучше, в немощной-то Сибири, – повторял задумчиво старик. – А здесь, помилуйте, пропадом пропадешь!..
– Погодите, вот засадят эти берега сеянным лесом, тогда будет другое.
– Ну, это еще Андроны едут с саженым-то лесом... Вон какую Палестину оголили! Да тут страшно подумать-то, чтобы саженый лес разводить... Грешный человек, не люблю я эту Рассею – и голь какая-то в ней, и народ измотался... Вон, посмотрите на пристань, какой здесь народ: клячи какие-то!
Меня этот старик заинтересовал, потому что он резко выделялся из остальной публики. Ехал вдвоем с молоденькой девушкой, которая сидела в рубке с книжкой в руках. Старик очень ухаживал за ней.
– Вы на зиму едете в Россию? – спросил я старика, когда мы с ним сидели на одной лавочке.
– Нет, сохрани Бог! С последним пароходом домой повернем.
Старик точно испугался моего вопроса и даже оглянулся, а потом заговорил с добродушной улыбкой:
– Тут случай такой вышел... особенный. Видели мою-то внучку?..
– Да...
– Так вот для нее и еду собственно, чтобы показать ей матушку Россию: на, полюбуйся, а потом – и домой. Умру я скоро, так хочется побаловать Паничку... хе-хе!.. Парасковьей зовут внучку-то: Параша-сибирячка... Гимназию кончила и все на курсы рвется, а я ее обманываю: тем да другим обманываю, может, и так дело сойдет. Девичье дело, – женишок подвернется, тогда свои курсы-то заведем... Я-то вот еду с ней, а сам всю дорогу о смертном часе думаю: в последний я раз в Расеюшке – кончено, умирать пора. До весны как бы дотянуть...
– Разве вы так больны?...
– Нет, Бог миловал, особых болезней не имею, а так – по себе чувствую, что конец мой приходит. У нас все в роду так умирают: живет-живет человек, все ничего, а потом и засобирается. Это уж верная примета... Что же, надо и честь знать, – будет, пожили на свой пай. Только другим дорогу загораживаешь... ох-хо-хо!.. Пусть молодые поживут... А только знаете, мудрено нынче жить, особенно вот девичьим делом. Нагляделся я пока достаточно на нынешних-то девушек – славные они такие, работящие и умненькие, да только куда они с умом-то со своим денутся? Ведь темнота кругом... Вот и Панички мне своей жаль, – как же, своя кровь. Мы-то учились на медные гроши, а и то как жутко приходилось... Умному-то человеку вдвое жутче придется, особенно женщине. У Панички подруг много и вот все такие же, как она, так кустом и растут. Соберутся к ней и все умные свои разговоры разговаривают, – ну, я с ними толкусь: оне свое, а я свое... Ссорятся со мной, бранят стариков, а я их «скороспелками» зову. Знаете, картошка такая есть... Ежели бы вот эти самые курсы поближе к нам, тогда бы другое дело – с руками и ногами возьмите Паничку, а теперь, ведь легко сказать, пять тысяч верст до нас от Петербурга-то! Вот и грешим, старики-то с молодняком...
– Вы что же, лечиться думаете в Петербурге?
– А то как же?.. Затем и еду... Нынче у нас это заведенье тоже пошло, что не моги умирать запросто, а сначала съезди в Рассею да заплати какому-нибудь знаменитому доктору сотни три, ну, – тогда и умирай... Не верю я этим вашим докторам... А я только этим случаем-то воспользовался: еду, мол, лечиться в Питер, а Паничка меня провожать поедет... Покажу ей там всякие диковинки, да и домой повернем. Не дурно, ведь, придумано? Хе-хе!... Поманю ее так-то, а потом назад. Хитрые ведь мы, старики-то!..
Я должен забежать здесь вперед. Именно в начале октября – я случайно встретил этого старика в Москве, на Нижегородском вокзале – он возвращался в Сибирь один, а внучка Паничка осталась в Петербурге.
– Перехитрила Параша-сибирячка... – со слезами на глазах говорил старик, прощаясь со мной. – Ну, Божья воля... Им, молодым-то, больше про себя знать, – ихнее дело... Много их там в Питере-то набилось, и наших сибирячков достаточно, ну, что же, дай Бог, а нам пора и честь знать...
– Умирать не собираетесь?..
– Думаю, что до февраля этак дотяну... Прощайте, не знаю, как вас звать-то!..
Вот и Волга...
Каждый раз, когда я вижу эту великую русскую реку, переживается что-то такое необыкновенно хорошее: и небо кажется выше, и лес круглится на берегу такими красивыми линиями, и эти волжские села с яблоневыми садами, и зеленые мерлушки орешников, и это движение по реке, и нижегородская проголосная песня, и мигающие огоньки по ночам, – вообще, хорошо, особенно по сравнению с угрюмой Камой!..
– Главная причина, что здесь наше расейское тепло пошло... – разговаривают на палубе мужики.
Да, хорошо, а главное – красиво...
Вот какая синяя даль поднялась из-за белой волжской отмели, – точно здесь и воздуху больше, чем там, у нас, в Зауралье...
Оник
Читайте также:
