Бегство в глубинку
Один из литературных героев Пастернака, Патрик, размышляет над «проклятым вопросом»:
«…Постепенно мной завладел круг мыслей, привычных в те годы всем людям на свете и разнообразившихся лишь … отличьями поры, в которую они приходили: тревожных в четырнадцатом, еще более смутных в пятнадцатом и совершенно беспросветных в том шестнадцатом, осенью которого это происходило».
И ему (герою, но и самому автору тоже) снова подумалось, что было бы, быть может, лучше, если, несмотря на повторные браковки (из-за травмы ноги, перенесенной в детстве) он все же понюхал бы военного пороху… Патрик все же сознавал, что сожалениям его «грош цена».
Какие только мысли не приходят в пермской глуши!
И какие многообещающие опыты ставятся в спокойных условиях лесных лабораторий… Именно на Урале русским ученым Б.И. Збарским был изобретен хлороформ. Изобретение носило важное стратегическое значение, особенно в военных условиях: это обезболивающее средство врачи стали широко применять при операциях. Но Борис Збарский, будущий академик, специалист по бальзамированию (сохранность «мощей» Ленина в Мавзолее – его заслуга), имеет еще и другую заслугу, которую также можно назвать стратегически важной – перед мировой культурой.
Именно он, Збарский, тогда управляющий химическим заводом во Всеволодо-Вильве Пермской губернии (ныне – пригород г. Александровска), пригласил к себе молодого Бориса Пастернака. Пригласил не погостить – на работу, конторщиком. Тем самым, быть может, спас молодого поэта, будущего Нобелевского лауреата, от использования его в качестве «пушечного мяса». Да, от призыва в армию, на «мировую бойню», каковой являлась война 1914 года.
Мало кто знает, что молодой поэт Борис Пастернак приехал на Урал «белобилетником», подальше от войны, то есть, выражаясь по-современному, «косил» от армии. Как бы сегодня сказали, фактически поэт тянул лямку «альтернативной гражданской службы». Работал конторщиком, и обязанности служебные, конечно, тяготили его.
Борис Пастернак, 1916 год, Всеволодо-Вильва
Тревога по поводу армии не оставляла его. «Возможно, останусь здесь до осени, есть заводская комбинация. Но если укорочение ноги сделает свое дело, будет неразумно оставаться на заводе; моя совесть окупится», - пишет Борис в одном из писем с Урала.
Причем письмо – по-французски, датировано 30 января 1916 года. Ясно, какая «комбинация»: продлить отсрочку, обеспечив занятость на заводе.
Пастернак не одинок в таком отношении к армейской повинности. Маяковский в тот же период решал схожую проблему для себя: «…Забрили. Теперь идти на фронт не хочу. Притворился чертежником». («Я сам»). Можно долго рассуждать о том, почему Николай Гумилев и многие другие рвались на фронт даже «вольноопределяющимися», а другие столь же принципиально отказывались от военной службы. Но суть всегда одна: есть разные люди, разные индивидуальности…
Был момент, и сам Борис хотел пойти на войну добровольцем. Но затем все изменилось, а лозунг «Война до победного конца!» его уже не мог вдохновить. Илью Эренбурга он назвал в одном из писем «кающимся патриотом».
И боже упаси, если хоть кто-то намекнет самолюбивому гордому поэту на его «неполноценность» или даже только пожалеет!
«Получается видимость, будто мое белобилетничество и коротконожье зашли так далеко, что не под руку с приятелями я вообще ступать не учился».
На такой язвительной раздраженной ноте возражал Борис против попыток включения его в группы и школы, отбиваясь от самых лестных поэтических ярлыков и титулов.
Он упрямо продолжал гнуть свою линию: «Если уж без соседств нельзя, если уж никак, никак не видано, чтобы художнику солировать под своей ответственностью и за свой страх, то ведь я был когда-то футуристом, и не им ли остался я, стращая вас «кубической непонятностью?»
Уже здесь, на Урале, становится понятно: он вполне самодостаточен как творец. Когда-то давно конь сбросил юного Бориса наземь – но Пегаса молодой Пастернак оседлал умело и крепко.
Борис совсем не был воинственным человеком, склонным к опасной романтике. Да, мы должны благодарить его тезку, Збарского, за то, что он создал поэту на Урале все условия для творчества. И даже подарил ему для вдохновения… своего близкого человека. Хотя последнее, конечно, невольно - так вышло…
«В чеховском духе»
За всю историю литературного Прикамья было создано два мифа, которые получились в высшей степени плодотворны, светоносны и перспективны для судьбы и для имиджа Перми. Как тут не вспомнить крылатый клич знаменитой писательницы на заборах из сказки «Алиса в стране чудес»: «Забор сюда, забор! Пол-царства – за забор!»
Один литературный миф связан с предысторией создания А.П. Чеховым знаменитой пьесы «Три сестры». («Действие происходит в провинциальном городе вроде Перми…»).
Другой миф, также «обросший» многочисленными реалиями, создан талантом Бориса Пастернака. Самое удивительное, что молодой поэт Пастернак оказался в той самой Всеволодо-Вильве, в которой пятнадцатью годами до него побывал и Антон Павлович.
*Пастернак однажды добавит в число приезжавших сюда, в Вильву, и художника Левитана, но это ошибка, Исаак Левитан к нам не приезжал. Как ошибка и то, что написал сын писателя, Евгений Пастернак: Морозов «привозил» Чехова на свой завод не в 1894 году, а семью годами позднее.
Давно уже не было в живых пригласившего Чехова мецената Саввы Морозова (застрелился), и сменился владелец завода. Дела мужа вела вдова, Зинаида Григорьевна, ставшая после нового замужества Рейнбот; после начала войны с германцем сменила «неблагозвучную» немецкую фамилию на «Резвая».
Вот они – «скрещенья судеб», которые так привлекают поэта и питают его творчество.
Теперь читателю понятнее, надеюсь, почему Борису Леонидовичу всегда хотелось написать пьесу «в чеховском духе». Как он сам конкретизировал, пьесу с тремя ориентирами: Чехов, Чайковский, Пермь. Есть у него и такой стихотворный набросок:
«Он с женою и детьми, тайно, года на два, на три, сгинет где-нибудь в Перми…»
«За это время я утвердился во многом…»
«Одну зиму я прожил во Всеволодо-Вильве, на севере Пермской губернии, другую перезимовал в Тихих горах на Каме, на химических заводах Ушкова…»
Во Всеволоде-Вильве он имел возможность заниматься музыкой, философией, стихами. Увлекся фотографией (купил новый аппарат), ездил верхом, охотился.
Именно в тот период Борис пытался решить для себя несколько важных вопросов, составляющих, собственно, смысл жизни. «Кто я, литератор или музыкант? Мне трудно решить…» Хотя чаша весов склоняется ощутимо в пользу стихов, потому что заниматься музыкой, по его предположению, может помешать «окостенелость рук». Он поясняет свой выбор не в пользу музыки: «Возраст не тот». Ему же во всем хочется достичь вершин.
Первое время пермская жизнь Борису нравится.
В одном из уральских писем отцу, известному художнику, Борис пишет (февраль 1916 г.):
«…Здесь полная чаша. А какие здесь пейзажи, прямо Oberland – но суровей немного… Живешь здесь так, как среднему человеку и во сне не снилось».
В другой весточке молодой поэт восклицает: «Тут чудно хорошо!» Правда, в другом письме, поэту Сергею Боброву, у него вырвется: «Ах, как тошно среди хороших людей, не отравленных талантливостью!» Не будем забывать, что Борис должен был бывать на службе, исполняя обязанности конторщика. Люди шли к нему самые разные…
Уральские приметы отчетливо ощутимы в цикле его стихов, в ранней прозе (повести «Детство Люверс», «Повесть», «Начало прозы…»). И главное: действие романа «Доктор Живаго» в ряде глав разворачиваются на Урале, в частности, в городе Юрятин, описание которого очень напоминает Пермь.
Андрей Вознесенский сказал однажды о Пастернаке, что «гении точны, как путеводители». Он имел в виду стихи, написанные в Марбурге, но то же ведь можно сказать и о произведениях пермского периода!
Город на горе, с большим собором, Сибирский тракт, река со взорванным мостом (мост через Каму взорвали колчаковцы). Библиотека, так похожая на нашу «Пушкинку», дом с фигурами – Грибушинский особняк, пушечный завод, признаки взъерошенного войной быта…
В сущности, два уральских года и месяцы, проведенные в 1916 году в Пермской губернии, дали поэту богатый жизненный опыт и материал для литературного творчества. Он сам сказал четко: «За это время я утвердился во многом».
Сохранилась фотография того периода, подаренная Пастернаком поэту Алексею Крученых, на которой Борис Леонидович оставил надпись:
«На добрую память об одном из лучших времен моей жизни».
Еще одно упоминание о Перми мы встречаем в начале прозы 1936 года, «Романе о Патрике». Пастернак создает женский образ, очень напоминающий будущую Лару: «Она была родом из здешних мест, кажется, из Перми, и с какой-то сложной, несчастной судьбой…»
Бегство от любви?
Поэта нет без сердечной привязанности. Состояние влюбленности для поэтической натуры естественно. Пермский период жизни Бориса Пастернака также подтверждает эту истину.
Подтверждают, прежде всего, стихи. Но и фотографии, письма, обнаружившиеся лишь в последние годы.
Рядом с поэтом во время его «затворничества» в уральском заводе была молодая женщина. И это была жена человека, который, можно сказать, выступил в судьбе поэта в роли благодетеля. Звали ее Фанни. Или Фаина.
Фанни Николаевна Збарская (Зильбергман). Упоминание о ней мы находим в одном из уральских писем Пастернака:
«А что будет, Боря, если ваша музыка Евгению Германовичу еще больше понравится, чем ваша литература?» (смеется госпожа Збарская)».
Пока еще – «госпожа». Вскоре, однако, степень близости изменится в сторону еще большего потепления. Об этом можно судить по воспоминаниям сына управляющего заводами, известного ученого И.Б. Збарского (опубликованы в его книге «Объект №1» (М., Вагриус, 2001).
Ситуация сложилась в имении, можно сказать, классическая. Все располагало к вспышке страсти. У молодых людей явно есть ресурс праздности. Тем более, что глава семейства, управляющий, талантливый инженер, вечно занят, то в разъездах, то на опытах, то у него визиты важных генералов, с которыми он заключает контракты на поставку в действующую армию заводской продукции (уксусно-кислая известь, ацетон, спирт древесный и, наконец, хлороформ, названный важнейшим открытием). Борис – о своем тезке: «Он нравится мне, потому что совершенство во многих областях».
«Отец поздно приходил домой, - вспоминает Илья Збарский. - Я целыми днями гулял с няней, а иногда и один, мать же находила утешение в обществе Е. Лундберга (тот самый Евгений Германович, знакомый Б.И. Збарского – авт.) и Б. Пастернака. Последний импровизировал, играл на пианино, писал и читал свои стихи. По-видимому, между матерью и Борисом Пастернаком завязался роман, послуживший одной из причин разрыва моих родителей. По крайней мере, Борис посвятил моей матери несколько стихотворений, написанных им во Всеволодо-Вильве и, впоследствии, в Тихих горах…» (в Тихих горах находился еще один завод, которым управлял Б.И. Збарский – авт.).
Почти все упомянутые произведения написаны на бланках имения З.Г. Резвой или на обратной их стороне. Автографы хранятся у И.Б. Збарского, но часть их опубликована в его книге. А одно, «На пароходе», созданное 17 мая 1916 г., - широко известно, входит во многие книги поэта. Посвящение «Г-же Ф. Збарской», однако, сохраняют далеко не все издатели. (Нет данного посвящения, к сожалению, и в пермском издании 1989 г. Это еще не все: ни в одном поэтическом сборнике о Каме до «перестройки» нет стихов Пастернака!..)
На другом черновом фрагменте «Из Марбургских воспоминаний» (созданном за неделю до «На пароходе», 10 мая – хронология сердечной смуты) написано: «Фанни Николаевне в память Энеева вечера возникновение сих воспоминаний».
Энеев вечер… Пастернак вспоминает образ легендарного защитника Трои, скорее всего, в связи с бегством последнего из разоренного города; согласно мифу, Эней был спасен богами для продолжения рода.
На одной из фотографий того периода Борис с верхом, а лошадь держит под уздцы молодая женщина, Фанни. Нетрудно предположить, что молодая образованная госпожа (она училась в Женевском университете), скучающая в глуши от безделья, могла – должна была! – увлечься таким «иноходцем»-красавцем, как Пастернак. Впрочем, это еще вопрос, кто кого «обуздал». Во всяком случае, ясно, что те биографы Пастернака, которые привычно писали о марбургской влюбленности поэта, что он долго тосковал по девушке, оставленной в Германии, - они явно ошибались. С 16-го года нужно говорить уже о новой, уральской влюбленности, благодаря чему и появились новые шедевры любовной лирики.
Вот еще один неизвестный автограф (черновик сохранился в бумагах Ф.Н. Збарской, но это уже из другого собрания):
«Улыбаясь, убывала
Ясность масленой недели
Были снегом до отвала
Сыты сани, очи, ели…
Мы смеялись оттого, что
Снег смешил глаза и брови,
Что лазурь, как голубь с почтой,
В клюве нам несла здоровье…»
Это – февраль 16-го. Тот самый «Февраль. Достать чернил и плакать…»
Можно предположить, что увлечение поэта было кратковременным, как вспышка. Фанни была старше Бориса на шесть лет. Опять же чувство вины по отношению к мужу… Иначе все бы закончилось по-другому. Иначе…. Думается, если бы новое чувство овладело всем его существом, он не жаловался бы на скуку уже той же весной 16-го. Откуда - скука, если все сердце, все помыслы заняты «одной-единственной»?!
У Пастернака в науке «сердечной смуты» всегда все предельно сложно и тонко. Можно предположить, что он овладел собой, ведь, в конце концов, действительно не «по-дружески»… Но! Это же он, Борис Пастернак, всегда стремился в «правдивый орден». Как он предлагал своему другу А. Крученых: «Давай-ка орден учредим – правдивой жизни в черном теле!»
И на свет родился прекрасный лирический дневник, запечатлевший рождение возвышенных чувств и «преступной страсти». Свои самые сокровенные чувства молодой поэт поверял бумаге и… величественной природе горного Урала. Только им.
Не удержусь, процитирую еще небольшой фрагмент, из черновых записей, впервые опубликованных И.Б. Збарским. Тоже на конторском бланке имения и Уральских заводов Зинаиды Григорьевны Резвой.
«Уже в архив печали сдан
Последний вечер новожила,
Окно ему на чемодан
Ярлык кровавый положило.
Перед отъездом страшный знак
Был самый сборов неминучей-
Паденье зеркала с бумаг,
Сползавших на пол грязной кучей*
Заря ж и на полу стекло,
Как на столе пред этим лижет,
О счастье: зеркало – цело,
Я им напутствуем – не выжит…»
*в первом варианте – «…змеей гремучей».
Как бы то ни было, Борис и Фанни расстанутся навсегда, видимо, с обоюдного согласия. Брак Збарских, как свидетельствует сын, дал серьезную трещину, не пройдя испытание Уралом, и вскоре супруги расстанутся. Ф.Н. Збарская (1884-1971) переживет обоих. Б.И. Збарский скончается в 1954 году, Пастернак – в 1960-м.
Несколько по-иному склонен трактовать этот случай сын поэта, Евгений Борисович (см. его книгу «Борис Пастернак. Биография», М, 1997). Он также признает, что у Збарских возникли «семейные нелады», причиной чего Борис счел поначалу себя. Но только поначалу, до откровенного разговора со Збарским, который, по мнению биографа, «рассеял возникшую было неловкость в их отношениях». Однако в тот же период Борис написал письмо родителям, которое позже просил уничтожить. А в следующей весточке домой он напишет:
«Если до вас дошло уже сумасшедшее мое письмо одно, в котором я пишу о желании моем уехать отсюда и отдаленно касаюсь мотивов этого желания – прочтите его и предайте забвению… События, достигнув кризиса, быстро покатились под гору и «развертывание» их прошло сплошь на светлой солнечной стороне межчеловеческих сношений… Наконец, - в ходе событий некоторых –нет, это слово здесь не подходит – скажу – в ходе некоторых насущных бесед и разговоров я пожелал устранить эту ложь, которая заключается в склонности нашей людской называть именем «житейских драм» праздную порчу жизни, которая проистекает из книг, когда они в руках читателя, книг не производящего. Поскольку это было в моих силах, я достиг этого».
Таким образом, «любовный треугольник» рассыпался. Да здравствует солнечная, светлая сторона межчеловеческих отношений! Новый сердечный опыт Пастернак использовал, тем не менее, в нескольких текстах, как будто проецируя различное развитие «житейской драмы». Стоит сравнить его фрагменты прозы под условным названием «Повесть» и поэму «Спекторский». В поэме данное любовное событие героиня трактует как «право сильного, здорового чувства, вступающего в коллизию с житейскими цепями брака».
И потом, остались стихи, о которых совсем не упоминает сын поэта.
Несомненно, сердечный опыт, приобретенный тогда Борисом Пастернаком, поможет ему позднее создать самые проникновенные, самые сложные страницы прозы, своего знаменитого романа «Доктор Живаго». Не случайно борение чувств, любви и долга, двойной любви, в душе Юрия Живаго развернется именно на Урале. Это такая сердечная пытка, какую он в конечном итоге не выдержит.
Помните, образ «темного, впадавшего в синеву дома с фигурами», возле которого жила Лара? Доктору показалось однажды, что эти фигуры вышли и смотрят на него с укоризной.
…Судьба приведет Бориса Пастернака на берега Камы еще раз спустя много лет, в годы военной эвакуации он будет жить в Чистополе. И вспомнит Осипа Мандельштама, сосланного в Чердынь, и свой страшно-напряженный диалог-поединок с «вождем всех народов» по телефону, когда на вопрос Сталина о Мандельштаме он пытался его защитить, выгородить, не слукавив ни на йоту…
Это не гипсовый слепок!
«…От чего-то нас все-таки вылечил доктор Живаго?…»
Евгений Евтушенко. «Пастернакиада»
В ноябре 2014 года в Перми прошел межрегиональный поэтический фестиваль «Компрос». Встречи, презентации, дискуссии, конференции с интереснейшими людьми, молодыми творцами. Пушкинская библиотека, читальный зал которой с недавних пор украшает образ Бориса Пастернака, стала местом презентации ряда изданий, в том числе и краеведческого сборника «Дом».
Фотоколлаж "Пастернак на балконе городской читальни" из библиотеки
Но, оказывается, кому-то очень хочется «сковырнуть», развенчать новый бренд библиотеки. О пребывании писателя Нобелевского лауреата Бориса Пастернака в Прикамье, о том, что Пермь стала прообразом города Юрятин в знаменитом романе «Доктор Живаго», есть немало публикаций; еще больше сообщений на эту тему сделано на научно-практических конференциях разного уровня. Поэтому легкое недоумение вызывают выступления скептиков, которые на все лады критикуют привязки пастернаковского творчества к Перми. Из последних назовем публикацию «Антиюрятин», в сборнике «Пермский дом» (П., 2013). В этих критических заметках, по сути, опровергаются самые устоявшиеся «похожести» Перми на город Юрятин в романе «Доктор Живаго», а также претензии на некую близость знаменитого литератора к Перми.
Посмотрим, насколько основательны попытки «опровержения».
Вспомним, как встретился Юрий Андреевич Живаго с Ларой в городской читальне Юрятина.
«…Многооконный читальный зал на сто человек был уставлен несколькими рядами длинных столов, узенькими концами к окнам… Доктор плохо знал его (город - авт.). И когда на его глазах зал постепенно наполнялся юрятинскими жителями, у Юрия Андреевича являлось чувство, будто он знакомится с городом, стоя на одном из его людных скрещений, и будто в зал стекаются не читающие юрятинцы, а стягиваются дома и улицы, на которых они проживают.
Однако и действительный Юрятин, настоящий и невымышленный, виднелся в окнах зала…»
В этих строках уже чувствуется, пробивается поэтический нерв, полет мысли автора знаменитых строк, рожденных Пастернакам после встречи с Камой: «ко мне на суд, как баржи каравана, Столетья поплывут из темноты…»
Упоминания пермских реалий встречаются на многих страницах романа. Краеведы даже вычислили, вслед за автором, угол падения солнечных лучей. Пока Живаго сидел в читальне, солнце, «все время перемещаясь, обошло за эти часы восточный угол библиотеки.. теперь оно светило в окна южной стены…»
В сущности, весь критический запал «антиюрятинцев» (назовем так тех, кого раздражают любые попытки рассказать о причастности нобелевского лауреата Бориса Пастернака к Перми и Уралу) можно свести к нулю одним тезисом: «Доктор Живаго» - это художественное произведение, и требовать от писателя документальной точности и фактического соответствия пермским реалиям во всех деталях просто несерьезно. Нельзя лишать литератора права на вымысел и домысел.
«Это не гипсовый слепок», - объяснялся Борис Пастернак в схожей ситуации с одной из своих героинь (актрисой Аллой Тарасовой). Ясно, что в образе города Юрятин, стоящего на большой судоходной реке Рыньва, писатель использовал и обобщил впечатления от нескольких мест.
Если присмотреться к аргументации критиков литературной легенды, они опровергают… сами себя. Так, в ехидных заметках под названием «Антиюрятин» историк А.Стаценко приводит описание Юрятина из романа и соглашается: да, есть единственная большая река (Рыньва-Кама), да, находится на линии одной из уральских железных дорог, да, с большим собором на макушке – «скупо, но точно». Но это, согласно концепции критика, «мелочи». (!?)
А что же тогда, с его высокой колокольни, не «мелочи»? И дальше начинается лобовое сравнение пейзажей и выискивание несоответствий. Повторим: в художественном тексте!
Причем не безгрешна и сама аргументация. Например, задается вопрос: где же ярусность Юрятина (Перми), о которой говорится в романе? Но стоит взять любую пермскую фотографию, сделанную со стороны пристаней Каменских, и видишь, как взбираются вверх от Камы, на Слудскую гору лепятся первый, второй, третий ярусы домов. (Одна из таких фотографий начала ХХ века опубликована, кстати, и в журнале «Ретроспектива», где впервые были опубликованы заметки «Антиюрятин»).
Не растаскивали пермские жители лодки по домам на зиму, как пишет Пастернак, … «потому что это был большой город», утверждает критик. Растаскивали, потому что жили пермяки на берегу крупной реки, и речные профессии определяли образ жизни многих жителей близлежащих улиц. В этом убеждаешься, когда читаешь мемуары старожилов, а также автобиографические произведения Василия Каменского, Михаила Осоргина, Александра Спешилова.
А утверждение А. Стаценко насчет «плотной застройки» старой Перми – уже не миф, а просто выдумка. Взгляните на любую фотографию города, панораму, запечатленную с высоты птичьего полета, с собора. Пермь была известна зелеными заросшими дворами, о чем писали и многие путешественники. Пасущихся коз в центре города заметил и Чехов. Один пример. В семейной летописи Евгения Калугина, сына последнего председателя Пермского губернского земства, встречается описание жизни в доме на ул. Торговой, недалеко от Гостиного двора: «…Дом почему-то называли архиерейским. Позади дома был большой двор с службами, садом».
Кама с уровня Покровской улицы (ныне Ленина) видна, когда нет листвы, что бы ни утверждал критик. Но ведь она видна тому, кто хочет увидеть…
Особая речь - о «доме с фигурами», это же «козырная карта» юрятинцев, иронизирует критик. «Дом с фигурами», который привиделся Пастернаку, - не дом Грибушина, потому что нет там женских фигур, а только маски. Да и купец, реальный хозяин, не замечен в пристрастии к театру и музам. В общем, все не сходится!
А на самом деле? И фигуры женские есть (на фронтоне), и Сергей Грибушин, хозяин особняка, вошел в пермскую историю тем, что был меломаном, устраивал у себя концерты.
«Дом с фигурами» в Перми (особняк Грибушина на Покровской-Ленина)
Главное, опять же, не в этом, а в психологическом состоянии литературного героя, доктора Юрия Андреевича Живаго. Вспомним: он в состоянии душевного разлада, в ситуации мучительного выбора между двумя любимыми женщинами, и понятно, почему с укором могли посмотреть на него со стены особняка каменные женские лики, неважно, одни это лики-маски (у них также есть фигурное продолжение в виде растительного орнамента), или фигуры в полный рост. Кстати, здания с женскими фигурами в Екатеринбурге, куда отправляет нас критик «на авось», в пастернаковские времена не было.
Придется огорчить «антиюрятинцев» и в отношении так называемого дома Лары. Топография знаменитого романа предлагает любознательным читателям версию, что жила она напротив «дома с фигурами». Все, что напротив, действительно снесено. Но вот беда: «антиюрятинцы» описывают угловой дом (на ул. Покровская-Верхотурская, или Ленина-Островского), ссылаясь на книгу «Старая Пермь» Е.Спешиловой. Здесь ошибка: как раз тот дом (до революции в нем находилась типография А.П. Каменского) на самом деле стоит до сих пор. Поторопились «антиюрятинцы» снести старика.
И так далее и тому подобное. В том же духе «Антиюрятина» были растиражированы (в интернете) и другие «опровержения» присутствия Перми в романе Пастернака. Написаны они одними и теми же авторами, а «уточняют», как правило, хронологию действия романа. Например, одна из авторов указывает на то, что мост через Каму был взорван в другое время, а вот при белогвардейцах он еще стоял. Словно речь идет о газетном репортаже!
Забавна фраза той же «опровергательницы»: «Мы пошли еще дальше» - это, как вы понимаете, в отрицании того, что действие романа происходит не в Перми. А «дальше», как выясняется – это в Сарапул, вот новая версия. Кто бывал в этом уютном купеческом городке, сильно удивится, конечно, такой буйной фантазии современных версификаторов. Читаем у той же журналистки: «…Не в этой ли гостинице останавливался Пастернак, когда был проездом в Сарапуле? Он никогда не писал о том, что был в этом городе, но разве это значит, что он в нем не был. А если у него имелись серьезные причины скрывать обстоятельства этой поездки?»
Вот такая своеобразная система доказательств… Существование большого артиллерийского завода (Пермские пушечные заводы в Мотовилихе, в романе – Развилье, куда ездил и сам Б. Пастернак, и герой его романа), наличие писем-дневников поэта – все это таким критикам уже без надобности.
Совсем непонятны и малосимпатичны, признаться, также резкие выпады «антиюрятинцев» против литературоведов, ученых, которые пишут о Юрятине-Перми. Особенно попадает профессору В.В. Абашеву, за то, что слишком успешно «окучивает Пастернака, как картошку». Вместо того, чтобы сказать спасибо ученому, который грамотно, системно, с использованием административного ресурса, сумел выстроить просветительскую деятельность, в том числе по сохранению пастернаковских мест в отдаленной Всеволодо-Вильве.
Напомним все же сердитым и забывчивым критикам, что публикации на тему о Пастернаке в Прикамье появлялись и до В.В. Абашева, первооткрывателем темы он не был (кстати, попутно нужно дополнить и библиографию пермских литературоведов на данную тему).*
*См. в частности: Д.А.Красноперов. Пастернак в Перми, газета «Вечерняя Пермь», 1989// В.Бубнов, Л.Могиленских, газеты «Звезда»; «Пермский телеграф»//В.Гладышев. «Я молча узнавал…»//Пермский край. Сост. Т.И.Быстрых. – П., 1992.
Не прекращаются попытки сталкивать лбами тех, кто любит творчество Бориса Пастернака, с теми, кто радеет за местных литераторов. Как будто «насаждение» Пастернака идет в ущерб пермским писателям. Вынужден разочаровать сторонников такого примитивного противопоставления: пермяки, особенно молодые, в массе своей не знают ни местных поэтов, ни Пастернака, не читают его книг, не говоря уж о краеведческих и литературоведческих изысканиях.
В этом плане пермяки в сравнении с иностранцами сильно проигрывают, ведь гости из-за рубежа нередко стали приезжать на Урал именно благодаря роману «Доктор Живаго», движимые любовью к его героям. Говорю об том, основываясь и на собственном опыте, потому что каждый год мне приходится водить экскурсии с такими увлеченными гостями. Поэтому нашим доморощенным «антиюрятинцам» можно сказать только «спасибо» за то, что хоть таким способом привлекают внимание к наследию писателя и к истории нашего города, призывая тем самым к необходимости внутренней, духовной работы.
Если люди, наши сограждане, пермские обыватели будут думать о своем городе с большим пиететом (Пермь-Юрятин - это арена событий крупного произведения, это включенность в мировые события и т.п.), - чем же это плохо?
Проигрывают от прямолинейного буквализма критиков, от задиристого и ненужного сталкивания только читатели.
При горячем желании, можно понять тех критиков, кого раздражают слишком частые, как им представляется, обращения к жизни и творчеству Пастернака. Все познается в сравнении. Посмотрим, сколько поэтических сборников, посвященных Перми и Каме, вышло в пермском издательстве за советские годы. Берите наугад любой – стихов Пастернака в них не найдете. Например, «Город на Каме» (1973): в этом сборнике представлены многие поэты, и не только пермские, даже «Песню о «Ване-коммунисте» Ольги Берггольц включили. Но Бориса Леонидовича нет. Его прекрасный лирический цикл «Урал впервые» и другие стихотворения появятся в пермских изданиях только в конце ХХ века.
Чувство истории в поэте, в сложном переплетении с лирическим восприятием случайностей («чем случайней, тем верней», писал он), способно превращать писателя в пророка, как бы он ни хотел, ни боялся этого. Вспомним стихи из уральского цикла:
…Синее оперенья селезня
Сверкал за Камою рассвет.
И утро шло кровавой банею,
Как нефть разлившейся зари,
Гасить рожки в кают-компании
И городские фонари.
В пейзаже невольно грезятся реалии гражданской войны, поскольку мы помним, в какое время и в каких местах написаны эти строки. В романе «Доктор Живаго» те события гражданской братоубийственной бойни увидены автором во всей жестокости и неприглядности (часть 12, «Рябина в сахаре»):
«Доктор вспомнил недавно минувшую осень, расстрел мятежников, детоубийство и женоубийство Палых, кровавую колошматину и человекоубоину, которой не предвиделось конца. Изуверства белых и красных соперничали по жестокости, попеременно возрастая одно в ответ на другое, точно их перемножали. От крови тошнило…»
Напомним: строки эти написаны за много десятилетий до того, как было разрешено писать все что можно, и чего нельзя.
Владимир Гладышев,
председатель клуба «Пермский краевед»
Читайте также:
