Летом нынешнего года мне удалось побывать на южном Урале, взойти на наивысшую его вершину Яман-Тау и ознакомиться с бытом живущих в тех местах башкир. Сведения об этом крае имеются в литературе довольно скудные. В 1775 году здесь был академик Георги, в 1789 – И.Г. Герман, в 1828-1829 – Гофман и Гельмерсен, в 1859 – Барбот-де-Марни и в 1882-1885 – Чернышев вместе с Краснопольским, но из всех этих лиц ни один не восходил на вершину Яман-Тау. Остальные исследователи Южного Урала ограничивались посещением окраин этой горной страны, не пересекая её поперёк. Объясняется это в значительной степени трудностью путей, невылазными топями и болотами и девственными лесами, расстилающимися у подножия и по склонам Яман-Тау и соседних с ней гор.
Хребет Яман-Тау лежит в ряду целого ряда горных хребтов, носящих общее название Уренгайских гор. Горы эти составляют западные ветви южного Урала и состоят из нескольких хребтов, перерезанных поперечными и продольными долинами. Хребты эти значительны только в пределах Златоустовского уезда Уфимской губернии, и на границе с Оренбургской, каковы: Юрма, Таганай, Уреньга, Иремель, Нургуш, Зигальга, Нары, Яман-Тау. К югу же и западу они значительно понижаются и переходят в холмы Общего Сырта, а отчасти сливаются с соседними степями.
Свою поездку я начал от станции Усть-Катав Самаро-Златоустовской железной дороги. Станция эта хорошо известна, так как от неё по направлению к Челябинску начинается наиболее живописная часть дороги через Урал. Недалеко от станции при впадении реки Катава в реку Юрезань, среди зелёных холмов, отрогов «Каменных» гор, красиво раскинулся Усть-Катавский завод. Завод этот теперь вагоностроительный, раньше был железоделательным и основан известным купцом Твердышевым в 1758 году. В настоящее время, хотя он и принадлежит кн. Белосельским-Белозерским, но оперирует на нём какая-то бельгийская компания. Завод насчитывает до 997 дворов с населением (в 1900 году) 4670 человек обоего пола и имеет церковь, школу, больницу, почтово-телеграфную контору, потребительскую лавку. С другими заводами тех же владельцев, Катав-Ивановским и Юрезанским, он соединён телефоном.
Насколько красива местность вокруг завода и сам завод издали, настолько же он производит грустное впечатление внутри; прямые улицы с вытянутыми в струнку домами пыльны и грязны; серые избушки, крытые большей частью тёсом, тесно жмутся друг к другу и выглядывают как-то неуютно. Вокруг их голо: ни кустика, ни деревца, ни каких-либо хозяйственных построек. Всё свидетельствует об отсутствии своей земли, всё говорит о том, что эта масса рабочего люда сидит на чужой и зависит от воли её собственника.
В Усть-Катаве я случайно встретился с местным заводским лесничим г. Шляпниковым, который направил меня к своему сослуживцу, в Катав-Ивановский завод, г. Лаптеву, хорошо знающему местность вокруг Яман-Тау, так как он раньше производил около неё межевание, как казённый землемер. Г. Лаптев указал мне дорогу и снабдил записками к своим подчинённым – куренным смотрителям, чтобы они оказали возможное содействие. В самом же крайнем селении Тюльмень, откуда предстояло ехать верхом, я встретил третьего лесничего, г. Романова, который настолько заинтересовался моей поездкой, что отправился вместе со мной и впоследствии всюду мне сопутствовал. За такое любезное ко мне отношение и деятельное содействие я считаю долгом принести глубокую и сердечную благодарность названным трём лицам, а вместе с ними и всем служащим Катавского лесничества, услугами которых мне приходилось пользоваться.
Дорога из Усть-Катава до Катав-Ивановского завода пролегает по очень живописной местности: небольшие перевалы, красивые холмики, сверху до низу покрытые лесом, овраги с густой зарослью кустарника и прихотливо извивающиеся среди лесистых берегов Катав, через который приходилось несколько раз переезжать, чередовались между собой; на горизонте виднелись туманные очертания Каменных и Юрезанских гор. Древесная растительность состояла преимущественно из хвойных, хотя попадались и берёза с осиной и липой. Лес внизу был очень чистый, так как обыкновенно весной весь сухой валежник здесь выжигается. В лесу встречались обширные поляны, покрытые густой сочной травой. Они служат прекрасными пастбищами для местного скота. Всюду по дороге мелькали разные столбики, окрашенные в пёстрые цвета, с прибитыми к ним медными крестами и выцветшими от времени иконами. Эти памятники поставлены по поводу разных событий личной жизни суеверного заводского рабочего.
Дорога всё время была хорошая; маленькие, худощавые лошадки быстро мчали мой тарантас или, как называют его местные жители, «коробок». Через 23 версты от Усть-Катава на отлогом скате горы показался целый ряд серых домиков с белой церковью на самой вершине. Это и был Катав-Ивановский завод. Каким-то грязным пятном от выглядывал среди зелени окружающих лесов и полей.
Сам завод стоит внизу около пруда, искусственно устроенного путём запруды реки Катава, – заводской же посёлок раскинулся по горе и имеет 1621 двор с населением обоего пола в 8356 человек. Это самый значительный чугуноплавильный и рельсопрокатный завод в Уфимском уезде. В нём сосредоточено главное управление всеми тремя заводами и обширными лесными дачами Катавской и Юрезанской, принадлежащими кн. Белосельским-Белозерским. Владения эти составляют 328 832 дес. Катав-Ивановский завод, так же как Усть-Катавский, основан Твердышевыми, но только несколько раньше – в 1755 году. С правой стороны пруда, противоположной расположившемуся посёлку, тянется с юго-запада на северо-восток вплоть до р. Юрезани небольшой хребет, известный под названием Юрезанского гребня.
В Катав-Ивановске я осмотрел завод, переночевал у гостеприимного г. Лаптева и на другой день тронулся дальше в селение Верхне-Катавск или, как его называют окрестные жители, Самодуровку. Последнее название село получило потому, что первые поселенцы его «самодуром» выселились с Катав-Ивановского завода на новые места. Дорога (18 вёрст) шла всё время по руслу или вдоль русла Катава и была очень неудобна. Река здесь не глубока, но довольно быстра. Чудные виды с крутыми обрывами и с богатой растительностью берегов, открывшиеся с каждым поворотом, искупали все неудобства дороги.
Село Верхне-Катавское расположилось среди лесистой местности у подножия хребта Зигальги, недалеко от того места, где р. Катав прорывает громадный хребет и, разделив его на две части, на севере Зигальгу, на юге Нары, направляется к северо-западу. Из села открывается прекрасный вид на серую, мрачную Зигальгу, достигающую 1372 м абсолютной высоты. На месте села раньше кочевали башкиры, но их оттеснили на юго-восток за хребет Нары, а здесь поселили русских, преимущественно заводских рабочих из Катав-Ивановского завода. Селение это насчитывает 159 дворов с 740 человеками жителей обоего пола; в нём имеется церковь и школа. Как этот русский посёлок, так и многие другие, в том числе и деревня Тюльмень, в которую мне предстояло ехать, выдвигаются заводской администрацией в глубь страны с целью лучшей эксплуатации лесных богатств в глухих уголках обширной дачи. Поселенцев наделяют усадебной землёй, выдают пособие на постройку изб и обзаведение хозяйством и заставляют производить рубку лесе на отведённых участках, выжигать уголь и доставлять его вместе с дровами зимой на завод. Для надзора за этими работами в каждом селении живёт наёмное лицо – куренный смотритель, которому вместе с тем поручается и охрана леса своего участка, для чего в помощь ему даётся несколько лесников-объездчиков. Каждым «заведением», т.е. местом, где расположены несколько печей для обжигания угля, заведует куренный мастер. Таких «заведений» вокруг селений, вплоть до границ соседних участков, расположена целая сеть в расстоянии одно от другого от 5 до 10 вёрст. Они являются как бы этапами в русской колонизации края.
Верхне-катавцы, помимо усадебной земли, которую получили их предки, пользуются ещё бесплатно выгонными землями, покосами и дровами для топлива. За доставку угля и дров завод платит им по установленной таксе. Словом, они являются также заводскими рабочими, живущими на чужой земле, обязанными работать за установленную плату. Вследствие таких условий жизни самодуровцы почти не занимаются земледелием (сеют очень немного ржи и овса), а разводят много лошадей, необходимых в их промысле, для перевозки угля, дров, а из близлежащих рудников и руды. Разделению лошадей много способствует обилие прекрасных пастбищ. У каждого домовладельца имеется от 5 до 15 лошадей.
В Верхне-Катавске я остановился у куренного смотрителя и принужден был заночевать, так как нельзя было найти возницу, который доставил бы меня в Тюльмень: был самый разгар сенокоса. К вечеру явился мужик среднего роста, с густой окладистой бородой и предложил меня довести, но только не в «коробке», которого у него не было, а в «ящичке», т.е. в телеге. Я согласился, и мы на другой день рано утром, ещё до восхода солнца двинулись в Тюльмень.
Зигальга стояла в предрассветных сумерках с закутанной серым облаком вершиной, когда мы выехали за околицу села; в воздухе было очень свежо, дорога шла лесом. Это был уже не такой лес, как у Усть-Катава, – густой, с массой мелкого кустарника, с молодой порослью, смешанный; тут была и ель, и осина, и берёза, и кусты малины. Местами встречались одиноко стоящие, с красными иглами и чёрными стволами, высокие ели и пихты, опустив беспомощно к земле свои сухие ветки; внизу же под ними густая сочная трава протягивала свои пёстрые цветы: это – следы лесных пожаров, нередко происходящих здесь. У лошадей из-под самых ног проскакивали часто зайцы, на кривых же суках стоявших подле дороги сосен попадались спокойно сидевшие серые ястреба, и удивлённо посматривали одним глазом на катившийся по дороге наш «ящичек».
Лесная глушь начинала чувствоваться; видно было, что и зверь и птица здесь ещё не пуганные. С каждого пригорка, с каждого холма, на который мы выезжали, видна была только сплошная масса леса. И чем ближе мы подвигались к Тюльмени, тем всё уже становилась дорога, а местность холмистей, со всех сторон наступали лесистые хребты Сухих гор, Нары, Карялы, Караташа. Речки, которые нам приходилось переезжать, походили уже на настоящие горные ручьи, бежавшие с шумом и пеной по каменному руслу, таковы: Быстрая, Тёплая, Куряла.
В деревню мы въехали прямо из лесу, она состояла из 50 дворов, вытянувшихся в одну улицу. Дома все новенькие, крытые тесом, около домов кое-где виднелись пчельники. Это – самый крайний посёлок, выдвинутый русской колонизацией в дикую «Башкирь». Многие из нынешних крестьян являются первыми поселенцами в этом краю. Раньше, по их словам, это была башкирская деревня.
– Зачем же и кто выселил башкир? – спросил я одного из них.
– Кто? Знамо, казна, потому что башкирцы эти ничего не умеют работать, уголь не жгут, дрова не рубят, руду не копают, а как же заводам без этого быть? Ну, вот нас здесь и селят, а башкирцев гонят.
– Да куда они их гонят?
– А туда, за Нару, там у них ещё земли много!
Так происходит теперь вызванное потребностями заводов заселение башкирских земель русскими.
Избы тюльменских крестьян, точно так же, как и самодуровских, отличаются фундаментальностью и простором. Это – целые дома, разделённые на две половины в несколько комнат. В таких избах обыкновенно помещается несколько семей. Жилые помещения высоко подняты над землёй (на высоту 2 этажа среднего 2-этажного дома); под ними же помещаются клети. Крыты избы тёсом, как и все остальные, довольно многочисленные хозяйственные постройки. Все они расположены вокруг двора, примыкающего к дому и разделяющегося на две части. Передняя часть вымощена брёвнами и содержится очень чисто. По краям этой половины двора расположены амбары, сараи, навесы, кладовые, вообще чистые постройки. В задней же части, куда ведут небольшие ворота с чистого двора, помещается скот в своих хлевах и баня.
В избе куренного смотрителя, куда меня доставил в «ящичке» Фома (имя моего возницы), я встретил, как уже упоминал раньше, одного из лесничих, г. Романова. Мы взаимно отрекомендовались, и он, узнав, что я приехал из Москвы со специальной целью добраться до Яман-Тау, изъявил большое желание мне сопутствовать. Гора эта манила многих из числа заводской интеллигенции, но никто из них не мог к ней до сих пор добраться.
Не теряя дорогого времени, мы решили тотчас же отправиться. Послали за лошадьми и лесником, который хорошо знал дорогу на Яман-Тау. Вскоре явился лесник Михайло верхом, в полном походном снаряжении, вооружённый одноствольным ружьём, и привёл с собой лошадей. Это был человек средних лет, коренастый, с изрытой оспой лицом; жизнь в лесу наложила на него свой отпечаток.
– Ты никак и с ружьём, Михайла? – сказал ему лесничий.
– Да ведь как же, Владимир Александрович, небось в лес едем, а в лесе как без ружья идти? Может быть, медведь встретится али лось, вот и застрелим.
Михайла был страстный охотник-медвежатник; зимой и летом он колесил всюду кругом и ему знакома местность вокруг вёрст на 50, знакома каждая тропа, каждое болотце. С таким проводником не страшно пускаться в лесные трущобы.
Когда было всё готово, мы сели и маленьким караваном в 4 лошади выступили из Тюльменя. Деревня эта сообщается с остальным миром одной колёсной дорогой, по которой я только что приехал, остальные же пути сообщения представляю тропы, пробитые скотиной. Выехав за околицу, мы переехали в брод речку Тюльмень и сразу начали месить грязь: лошади уходили в неё по брюхо и медленно шагали вперёд. Так шла тропа вёрст шесть не особенно крупным лесом вплоть до первых печей или «заведения». Здесь мы переехали по мосту какую-то речку, приток Тюльменя, и начали едва заметно подниматься по склону хребта Нары. Тропа была хотя и менее болотиста, но пролегала по весьма неудобному месту: то приходилось ехать по лесосеку, через кучи валежника, поваленных деревьев и скрытых в траве пней, то пробираться среди лесной чащи по такой узкой тропинке, что лошадь с тюками поминутно задевала и застревала среди деревьев; острые крупные камни, перемешанные с грязью, заставляли лошадей идти тихо и осторожно, выбирая место, куда ступить. Только местная привычная лошадь и может ходить по таким дорогам, другая бы давно переломала или засекла себе ноги.
По краям тропинки встречались «окна», т.е. провалы, заполненные водой и затянутые мохом; их трудно было отличить от остальной поверхности, даже от самой тропинки. Михайла, ехавший вперёд, всякий раз предостерегал от этих западней. В лесу было тихо, пения птиц не слышно, словно всё вымерло, только изредка звук хрустнувшей где-нибудь ветки нарушал тишину и заставлял Михайлу приостановиться и настрожить свой слух. Вскоре стали попадаться каменные россыпи, покрытые мхом и травой, и, наконец, мы въехали на перевал. Перед нами возвышалась в туманных очертаниях тёмная масса Яман-Тау; за ней синели другие горы: Машак, Уварси, Урал-Тау. Нас отделяла от горы лесистая и болотистая долина Малого Инзера. По склону Яман-Тау виднелись узкие длинные полосы; это были лесосеки, между которыми белели своими крышами постройки «заведений» Белорецкого завода.
Всё пространство, расстилавшееся перед нами, вместе с горой Яман-Тау, было раньше во владении башкир. Теперь оно принадлежало казне, которая отдаёт лес на сруб соседним заводам, а покосы местным башкирам с платой от 50 коп. и до 1 руб. за десятину. Полюбовавшись открывшейся перед нами картиной, мы начали спускаться в долину Инзера. Спуск, как и подъём, был весьма пологий, но местность была страшно болотиста и лесиста. Гигантские ели и пихты плотной стеной окружали нас; свободное пространство между ними было заполнено мелким кустарником и березняком.
Завалы леса, произведённые бурей, часто преграждали нам дорогу; приходилось обходить их, пробираться сквозь чащу и часто совершенно ложиться на спину лошади, чтобы не раскроить себе лба или не выколоть глаза; под ногами же лошадей была жидкая грязь, заполненная острыми, хрупкими камнями. Умные животные осторожно переставляли ноги, предварительно нащупывая, куда каждую из них поставить.
Так мы двигались добрый час, прежде нежели выехали на полянку с довольно твёрдым грунтом. Недалеко были пастухи, и мы попросили их проводить нас через Инзер, так как около берега реки простирались очень топкие болота, шириной в несколько сажен, через которые пролегала едва заметная тропинка; один из пастухов провёл нас этой тропой прямо к печам Белорецкого завода, на хорошую колёсную дорогу, по которой мы благополучно часам к семи вечера и доехали до казённого Казулгинского кордона. Здесь мы нашли прекрасное помещение для ночлега и, с удовольствием напившись чая и закусив яйцами и молоком, усталые от 18-верстной верховой езды, быстро заснули.
Казулгинский кордон стоит у подножия Яман-Тау с северо-западной стороны; мимо него идут прекрасные широкие дороги на север вплоть до селения Александровки. Около Лапшинского рудника, верстах в 20 от кордона она сворачивает на Самодуровку, до которой считают вёрст 20, так что я мог бы попасть сюда более близким и удобным путём из Верхне-Катавска, не заезжая в Тюльмень. Но по этой дороге, в ущелье между Зигальгой и Нарой, там, где Катав пробивает себе путь через хребет, вёрст на 6, дорога настолько завалена камнями, что на колёсах по ней нельзя ехать без риска сломать экипаж. Поэтому хотя и ближней дорогой всё-таки пришлось бы сделать 40 вёрст верхом, тогда как здесь мы сделали только 18. К югу от казённого кордона дорога идёт к Инзерскому заводу фон-Дервиза, а к востоку между Машаком и Яман-Тау – на Тирлянский и Белорецкий заводы Boray.
На другой день рано утром, мы отправились на вершину Яман-Тау, захватив с собой местного казённого лесника Урвана. Последний был настоящий лесной житель: коренастый вотяк с мрачной физиономией, с густой чёрной бородой и с целою копной таких же волос на голове, он походил на человека каменного века – зверолова. Всю жизнь он провёл среди дремучих лесов и топких болот, и они сделались для него родной стихией. Вместе с Михайлой, с котором он оказался приятелем, они прекрасно ориентировались среди окружавшей нас природы.
Мы сначала ехали вёрст пять по прекрасной дороге по направлению к Белорецкому заводу, а затем свернули в сторону и начали незаметно подниматься по склону Яман-Тау с севера. Путь всё время пролегал лесом, но лес был не густой и двигаться было легко до тех пор, пока мы не достигли моховых болот, окружавших гору широким поясом, приблизительно посредине склона. Древесная растительность была здесь редкая, чахлая: кривые берёзки и ели с засохшими верхушками, покрытые длинными прядями седого мха, придавали местности дикий, сказочный и таинственный характер. Нужно было обладать нюхом наших проводников, чтобы идти по таким местам, отыскивая звериные тропы. Малейшее уклонение от этих троп заставляло наших лошадей проваливаться и с большими усилиями выбиваться из засасывающей трясины.
Поколесив таким образом около 2 часов по болотам, мы въехали, наконец, на обширную поляну-седловину Яман-Тау, покрытую густой сосной и душистой травой. С востока и с запада на ней поднимались каменные конусообразные шапки – вершины горы, покрытые кругом крупной россыпью. У подножия такой россыпи Большого Яман-Тау мы и расположились на привал. Отдохнув немного, я отправился с лесником Михайлой на самую вершину. В четверть часа добрались мы до неё по крупной россыпи из гигантских глыб кварцитов, конгломератов и кварцевых песчаников. Эти каменные глыбы, достигавшие нескольких кубических сажен в объёме, были покрыты мхами и лишайниками, что делало их скользкими и значительно затрудняло восхождение. Склон вершины был весьма пологий и прерывался двумя узенькими площадками-уступами, опоясывавшими вершину кругом.
Никакого снега ни на склонах, ни на самом верху, ни в глубоких щелях между скал я не встретил, хотя лето, по словам местных жителей, было не жаркое. Не подтвердилось и сообщение Урвана, что на самой вершине есть озеро, хотя и мелкое. Вершина представляла ровную площадку, приблизительно сажен 10-15 в поперечнике, с небольшим углублением посередине; в этой впадине могла весной стоять вода от стаявшего снега, которую Урван и принял за небольшое озеро (был он на вершине в Троицын день). Площадка была усеяна обломками камней, густо заросшим мхом и ползучим можжевельником. На СВ краю этой площадки возвышались «камни», представлявшие собой как бы остатки какого-то правильного сооружения. В расщелине между камнями мы нашли записку, в которой прочли, что вершину посещали объездчики Белорецкого завода в 1900, 901, 902 и 903 годах.
За исключением этих «камней», площадка была со всех сторон открытой и с неё открывался широкий горизонт с чудной панорамой во все стороны уходивших в даль тёмно-зелёных, чёрных и серых хребтов. Всего ближе возвышались скалистые хребты Нары, Зигальга и мрачный Машак, затем Иремель, Урал-Тау и Кара-Таш, а за этими горами ряд за рядом, бледней и бледней, сливаясь в конце с небосклоном, тянулись неясными силуэтами цепи остальных гор Южного Урала. У ног же наших расстилались обширные речные долины, среди которых кое-где блестел серебристыми излучинами Инзер. Высоту вершины Яман-Тау считают в 5400 ф., Ханыков определял её несколько больше – 1646 м, мой же анероид показывал ещё больше: от Казаулинского кордона до седловины пришлось подняться на 1000 м, а с седловины на самую вершину – на 400 м.
– Эк, сколько башкирцы земли-то занимали! – невольно вырвался у моего спутника завистливый возглас. Он не мог хладнокровно смотреть на сверкавшую ленту реки, где можно прекрасно рыбачить, на побуревшие пятна обширных болот, поросшие березняком, где можно встретить стада лосей.
Налюбовавшись вдоволь прекрасными видами, мы спустились к нашим товарищам и застали лесничего мирно почивающим под лучами полуденного солнца, а Урвана – занятого ощипыванием дупелей, которых он настрелял на седловине во время нашего отсутствия. Это было очень кстати, так как я довольно проголодался и с удовольствием поел дупелиного супа, который был изготовлен в чайнике.
Отдохнув на седловине, мы начали спускаться с Яман-Тау на юг. Здесь, как и с северной стороны, склон был очень пологий; нас также сопровождала чахлая хвойная растительность, затем мелкий березняк и болота, но болота более топкие, в которых начала проваливаться и моя лошадь, и лошади обоих лесников. Одно время мы потеряли было надежду выбраться из трясины, и только благодаря необыкновенному чутью Урвана нам удалось вылезти из этих ужасных топей.
Спустившись с седловины и миновав болота, мы подъехали к месту, где стояли обнажённые скалы, в виде живописных руин. Отсюда открывался величественный вид на обе вершины Яман-Тау. От скал тропа шла всё время под уклон по вполне сухой местности, среди негустого леса, но по роскошной высокой траве, скрывавшей совершенно всадника с лошадью; наш караван тянулся гуськом, не видя друг друга. Несколько раз мы натыкались на следы медведя, даже целой медвежьей семьи.
Часам к 7 вечера мы наконец достигли Малого Инзера и приехали на кочёвку башкира Якшей. Нас встретил сначала лай целой стаи собак, а затем показался сам хозяин, невысокого роста, плотный коренастый башкир в татарском бешмете и круглой серой валеной шляпе; в руках он держал довольно объёмистую деревянную чашку с кумысом. Лицо его было лишено всякой растительности, полное, с маленькими глазками и таким же носом. На наше приветствие он ответил отданием чести по-военному и тихо захихикал вкрадчивым смехом, когда мы ему сказали, что хотим у него переночевать. Он особенно нас к себе не приглашал, но и не отказывал в гостеприимстве. Провожатые мои попросили у него кумысу, и он вынес всем по большой чашке, предварительно размешав кумыс своим пальцем. Впоследствии я заметил, что они разбавляют кумыс водой, а поэтому и размешивают его перед употреблением, за неимением ложек, пальцем.
Сначала я брезгливо отнёсся к ночёвке в башкирской избушке, но потом был приятно разочарован. Это был небольшой деревянный сруб, стены которого состояли из тонких брёвен не проконопаченных, с большими щелями. Пол земляной, чисто выметенный, потолка не было, а жильё покрывалось двухскатной деревянной крышей, устроенной довольно остроумно: скаты не сходились вплотную на коньке, как у русских изб, а выступали одна над другой; через оставленное отверстие происходила прекрасная тяга, но дождь не попадал. Обстановка жилья состояла из широких нар по правой и противоположной входу стенам, с обширным чувалом и вмазанным котлом с левой стороны. Чувал – это очаг, с одной стороны которого, снизу до самого верху, поднимается и выходит через крышу наружу узкая, корытообразная стенка, служащая дымоходом. Целая груда кошем, постилок, одеял и подушек была тщательно сложена. По стенам были развешены различные вещи домашнего быта, но всё было в порядке, на месте, прибрано. Нары разделялись ситцевыми занавесками, которые спускаются только на ночь, днём же поднимаются.
Вообще я нашёл, что башкиры сравнительно довольно аккуратный и даже чистоплотный народ. В особенности это резко бросилось в глаза при сравнении с горцами Кавказа, в среде которых мне пришлось быть прошлый год; даже с нашим северным крестьянином может посоперничать в своей опрятности такой башкир как Якшей. Не даром Михайла, а особенно Урван, восхваляли его обстановку и удобства. Мнение моё не изменилось и тогда, когда я посетил другие, более бедные жилища. В устройстве жилья, в разных изделиях и приспособлениях проглядывает у башкир изобретательность и остроумие; а добродушие и гостеприимство дополняют их хорошие качества.
К числу отрицательных сторон этого народа надо отнести лень и сибаритство. Я был во время сенокоса, время страдное и самое дорогое среди наших крестьян, которые дорожат каждым днём, чтобы за «ведро» убраться. Башкир же, которому тоже приходится теперь, вследствие земельной ограниченности, косить и запасать на зиму сена, не особенно торопится: он встаёт в 8 часов утра, сначала напьётся чаю, кумыса, а затем уже отправится на луга косить.
«Ведь он князь», – не раз повторял Урван при моих расспросах. Да, были когда-то князьями, когда не знали границ своим владениям, но теперь они сделались такими же работниками, только очень отсталыми. Их не научили как следует работать, хотя попыток «выучить» прилагалось даже слишком много. Все эти попытки сводились однако только к приказам, к злоупотреблению учительской властью и к грубому насилию, до порки включительно. Под таким руководством вышел запуганный, сбитый с толку, недоумевающий народ, не знающий, что от него требуют. «Зачем урман гулять не велит, зачем сохач убивать не велит, зачем лес рубить не велит?» – спрашивал меня башкир. Зачем у них скупается земля, а потом сдаётся им же в аренду? Зачем лишают их того, что служило им источником пропитания, зачем заставляли их сажать капусту и картофель и сеять хлеб? Всё это для них остаётся до сих пор загадкой, и если они исполняют всё, что от них требуют, то только подчиняясь силе. Помимо насаждения культуры среди башкир широкая волна переселенчества, вместе с расхищением земель, хлынула на башкир, оттеснила их в самые глухие углы, лишила их прежних угодьев и стеснила их до крайности на собственной земле. Башкир совершенно растерялся; его оставили в покое, теперь его больше «не учат», он предоставлен сам себе. И он действительно живёт сам по себе апатично, лениво.
Несмотря, однако, на все неблагоприятные условия, сложившиеся для башкир, они представляют весьма стойкий и жизнеспособный народ, вопреки очень распространённому мнению об их вымирании. По всеобщей переписи 1897 года в одной Уфимской губернии число башкир, мещеряков и тептерей было 960822, или 43,75% всего населения; по сведениям же центрального статистического комитета, относящимся к 1854-59 годам, число тех же народностей в тех же пределах считалось 604682 человек обоего пола или 50,1% всего населения. Число русских же в процентном отношении ко всему населению Уфимской губернии за это время возросло с 32,6% до 38,26%, а плотность населения в губернии с 12,1 человека на 1 кв. версту достигла 21 человека на 1 кв. версту. Из приведённых цифр видно, что башкиры не вымирают, но заселение края становится более плотным, причём численный перевес склоняется в сторону русских. При таких условиях башкирам несомненно надо скорее переходить от кочевой жизни к оседлой, земледельческой, к которой, однако, башкиры совершенно не подготовлены и в этом заключается трагизм их судьбы.
Якшей принадлежал к числе богатых башкир: он имел тридцать голов лошадей, десять дойных кобылиц, десятка два коров и две жены. Его сосед и приятель Упсады был прямая противоположность Якшею: с монгольским типом лица, он мрачно выглядывал исподлобья и неохотно разговаривал, относясь флегматично ко всему происходившему. Гостеприимность же и ему была не чужда: вскоре после нашего приезда он куда-то скрылся и через несколько часов пришёл мокрый до пояса, неся с собой несколько штук «харюзов» (род форелей). Из этой рыбы нам была приготовлена очень вкусная уха.
Переночевав у гостеприимного Якшея, я на другой день посетил ещё ближайшую кочёвку бердыгуловцев, где снял несколько фотографий и собрал некоторые предметы домашнего быта, и вдоль Малого Инзера вернулся с Михайлой на Казулгинский казённый кордон. День был жаркий, дорога шла среди громадных зарослей березняка, ольхи, орешника, перевитых как лианами длинными плетями хмеля. В этих сплошных зарослях было много дичи, и Михайла по дороге застрелил целый выводок тетеревей, а Урван – рябчиков. На казённом кордоне мы покормили лошадей, дали им отдохнуть и, распрощавшись с Урваном, тронулись в обратный путь, в Тюльмень.
Мой план вернуться обратно вдоль реки Юрезани не мог осуществиться, так как в верховьях этой реки, между хребтами Машаком и Бакты, местность представляет сплошное топкое, заваленное камнями болото, через которое такой проводник, как Урван, и то не решился вести. Обратно при переезде через Инзер мы взяли несколько севернее, чтобы миновать болота, но благодаря лесничему, который ехал впереди, мы сбились с дороги и с час проплутали в лесу на склоне хребта Нары. Благодаря этому обстоятельству на перевал мы приехали тогда, когда солнце уже село, и пришлось особенно торопиться, чтобы хотя при свете вечерней зари миновать опасные места и добраться до «печей». Миновать благополучно провалы нам удалось, но остальную часть пути мы ехали лесом в совершеннейшей тьме, поминутно натыкаясь на деревья, царапая ветвями руки и лицо, задевая за толстые суки. В Тюльмень мы добрались в 1 час ночи и заночевали в доме куренного смотрителя.
Из Тюльменя вместе с лесничим г. Романовым мы вернулись той же дорогой обратно через Верхне-Катавск в Катав-Ивановский завод, откуда вместе с ним же я поехал на Симские пещеры. Дорога шла через деревню Карауловку (16 вёрст) до села Серпеевки (14 вёрст). Местность здесь представляет степной характер, со слегка волнистым рельефом. Среди этой холмистой степи кое-где проглядывали обнажения белого известняка.
Не доезжая вёрст 2 до села Серпеевки, мы спустились к реке Симу, и перед нами на правой стороне реки открылась известковая скала, сажен в 30 вышины, в которой и были пещеры. Их две: малую я не посещал, так как вход в неё был очень узок, а охотников лезть со мной не нашлось, в большую же согласился идти местный, случайно проходивший молодой парень. Вход этой пещеры находится в скале на высоте 5 сажен от уровня реки и имеет сначала до 3 аршин вышины, а потом обращается в высокий коридор, достигающий более 10 аршин высоты. Коридор этот расширяется в обширные залы, из которых первая очень большая, аршин 15-20 в поперечнике, а остальные значительно меньше. Сталактиты видны только в одной самой отдалённой зале, в остальных же только намёки на их образование.
После осмотра этой пещеры мы приехали в Серпеевку, село, считающееся у геологов классическим местом для изучения средне-девонских отложений западного Урала. Обилие ископаемых, характеризующих эту эпоху, здесь поразительно. Не нужно особенного труда, чтобы собрать разнообразные раковины и пучки кораллов.
Из Серпеевки на другой день я ездил с провожатым осматривать другую пещеру, Игнатиеву, находящуюся в 10 верстах от села, вниз по реке, недалеко от впадения в Сим речки Гамазы. Эта пещера по своей величине уступает первой, но в народе она пользуется большой известностью, вследствие того, что в ней жил и потом похоронен старец-отшельник Игнатий. Отверстие этой пещеры находится несколько выше над уровнем реки и представляет собой обширный грот, который в глубине переходит в невысокий и узкий коридор. Идти по этому коридору приходится несколько согнувшись. Аршин через 15 от входа коридор расширяется в просторный зал, из которого вправо узенький вход ведёт в пещерку, где схоронен Игнатий. Ход этот настолько узок, что всё расстояние, аршин 10-12, приходилось идти на четвереньках или ползком, так как отверстие суживалось до полуаршина высоты. Влево же из вышеупомянутого зала идут высокие два коридора, при которых в первом, в отвесной стене около потолка имеется трубообразное отверстие, куда я попал по приставленной лестнице; отверстие это ведёт в небольшую пещеру, где валяются кирпичи, куча глины и целые брёвна; эта пещера и считается кельей Игнатия. Второй же коридор оканчивается топким болотистым местом, в конце которого, говорят, есть озеро.
Из пещеры я посетил недалеко отстоящие места, где Сим пропадает под скалой, и другое, где он выходит вновь несколькими ключами. Первое место находится выше пещеры с версту и представляет собой величественные обнажённые скалы, второе же – почти рядом с пещерой, среди густой заросли кустов. Мне говорили, что существует вход в один из протоков Сима, где можно видеть подземное озеро, но входа этого проводник мой не знал, а все поиски мои не увенчались успехом. После осмотра пещер я возвратился вновь в Серпеевку, а оттуда направился прямо в Усть-Катавск (21 версту).
Источник:
Ф.С. Красильников. Поездка на Яман-Тау // Землеведение. 1904. Т. 11. Кн. IV. Стр. 23-42
Читайте также: