К автобусной остановке, расположенной на окраине Сысерти, подошел старик с корзиной, поставил корзину на скамейку и, кряхтя, начал снимать сапог.
– Натерли, будь они неладны, – с досадой проговорил старик. Он долго потирал ногу, смотря невидящим взглядом куда-то вдаль. Корзина его была наполнена груздями и слегка прикрыта костяничником, поверх которого красовались два крепких красноголовика.
Так он сидел несколько минут с разутой ногой, когда из подлеска показался довольно бодрый и быстрый на ходьбу мужчина с корзиной и ранцем за спиной. Старик стал быстро наматывать портянку, из-за спешки это выходило плохо, и ему пришлось сунуть ногу в сапог как попало.
– Добрый день, – сказал мужчина, добродушно улыбаясь и ставя корзину на скамью.
– Приветствую: да, поди, уж вечер, – ответил старик, отодвигаясь на край скамейки.
– Электробус-то еще не проходил? – спросил мужчина.
– Да нет, рановато ему.
Незнакомцы некоторое время молчали.
– Я смотрю, вы тоже дивно набрали.
– Набрал, – ответил мужчина, усаживаясь поудобнее.
Это был человек лет пятидесяти, интеллигентного вида, с коротко подстриженной бородкой. Одежда на нем была новая, но предназначенная для леса.
«Доцент, наверно», – подумал старик.
– Вы, стало быть, грибник? – спросил он. – Нынче хорошее лето выдалось для груздей. Да вот только народ пошел: всю надгрибницу перерыли.
– Верно, – ответил мужчина.
– Не говорите – лишь бы взять, а там… Моя Прасковья, когда молодая была – Царство ей небесное, – так она ногами грузди искала.
Мужчина при этих словах встрепенулся и посмотрел на старика вопросительно:
– Как это ногами?
– А вот так: снимала свои чуни и давай босиком прощупывать надгрибницу. Оно, вишь, маленькие-то груздочки лучше ногами прощупываются. И как нащупает пальчиками-то груздочек, колупнет его ножом, а он беленький и невредимый тут как тут. Поболе чем я набирала. Я пробовал – не получалось: женские-то ноги, они к земле чувствительнее.
– Интересно, интересно, – произнес мужчина оживленно. – Ну, а вы как ищете?
– А я так собираю: подхожу к грибному месту и смотрю на это место… Вас как по батюшке-то?
– Евгений Семёнович. Да зовите просто Женя, – ответил мужчина.
– Меня Матвеем зовут. Так вот: смотрю я, Семёныч, на это место и сразу наскрозь вижу, где груздь сидит. Нутром чувствую.
– Так вы ясновидящий, если насквозь видите? – улыбнулся мужчина.
– Какой уж ни есть, а вот наскрозь вижу и все! – уже с некоторым пафосом произнес старик. – Если лето грибное, то без полной корзины домой не прихожу.
Собеседники некоторое время молчали и смотрели на птичку с длинным хвостом, которая бойко, но на безопасном расстоянии прохаживалась перед ними.
– Я вижу, вы грамотный? – робко спросил старик. – Работаете, али как?
– Работаю, – ответил мужчина.
– А где, если не секрет?
– В проектном институте – придумываю там… разное.
– В институте – стало быть, грамотный… А я вот на пензии, – с некоторой гордостью, помолчав, произнес старик. – Уж двадцать три года на пензии. Грамотность моя не ахти какая. Шесть классов всего-то и окончил, когда меня из школы выгнали, а учился хорошо. После немного чеботарил, потом на тракториста выучился – так трактористом всю жизнь и проработал.
– За что выгнали? – спросил мужчина.
– За политику. Время было послевоенное. Ну, сами знаете. Я – ведь додуматься надо – привел как-то в школу козу. А к рогам козы какой-то шутник из наших мужиков дощечку привязал, и на дощечке краской масляной написал: «Все бабы за немцев вышли – я одна баба осталась». Ходит, значит, коза по коридору, а тут, откуда ни возьмись, – директорша. А у ней муж из немцев, оказалось. «Чья коза? Кто привел? Кто написал?». И вот тут один пацаненок, – гаденький такой был, классом старше меня учился – настучал на меня: я, видишь ли, в «чику» трешку у него выиграл. Вызвали меня на педсовет, мать вызвали – отца-то у меня нет: на войне погиб – стали разбираться. И вот тут на педсовете учителка по истории – она, говорят, идейная слишком была – и склонила всех выгнать меня. Ну и постановили, и выгнали. Мать – в слезы. А я ей сказал: «Мама, худа без добра не бывает: так бабушка мне говорила – пойду работать, без коровы-то нам не прожить». Коров тогда в рабочих поселках изымали, ну и нам пришлось свою Маньку продать одному татарину…
– Хорошо еще, что не припекли вас. Ну да – малец еще.
– А было так и припекали. Вот муженька моей тетки по отцу забрали и с концом. Пришли ночью. «Вставай»! – говорят. «Чего вставать? Видите, я с бабой сплю», – ответил Михаил. «Потом доспишь»! И ведь увели, и с концом. Так Нюра и не нашла его.
Старик помолчал, видимо, припоминая что-то, а потом торопливо заговорил снова.
– А вот «молоканщицу» нашу – так за дело посадили. Она молоко, которое мы сдавали государству, водой разбавляла. Засудили, отсидела – и ведь снова за свое. Да что там говорить – меня, пацана, обманула. Она тогда после отсидки продавцом в сельпо устроилась. Навешала мне комбижира, смешанного со срезанной упаковочной бумагой. Прихожу я домой, садимся обедать, а отчим мой вдруг говорит: «Это что такое»? А он фронтовик был, до Берлина дошел. Надел гимнастерку, медали брякают – и в магазин. И там, да при всем народе так ее отматерил, что она в кладовку убежала. «У него отец на фронте кровь проливал, погиб, а ты, сука шорканная, на ребячьем горе наживаешься! Если еще узнаю, что людей обманываешь, я тебе этим жиром хайло заткну!» – сказал и ушел. А все бабы, что стояли в очереди, ему вслед: «Правильно, Николай, давно ее надо проучить, всем недовешивает, мало ей, что отсидела».
Тут по трассе на большой скорости пронеслась элитная машина.
– Гоняют бесперечь! Тут на днях у моей соседки собаку задавили.
– Вы из Сысерти? – спросил Евгений Семёнович.
– Здешний я.
– Ну, как город?
– А что город? Здесь окраина. Тут одни старики да дачники остались. Мы, старики, вымираем понемногу. Молодежь – так те всё в Свердловск норовят: работы-то здесь нет никакой. Сюда только на крестины да на поминки приезжают.
Они опять некоторое время помолчали.
– Вот ваша Прасковья, говорите, ногами грибы искала, а вы взглядом. А теперь для этого специальная техника есть – грибоискатель.
– Это еще что такое? – удивленно спросил старик, резко повернувшись к Евгению Семеновичу.
– Это прибор такой, на нитратомер похож. Идешь по лесу, наставил прибор на грибное место, а он пищит, указывает, где груздь сидит.
– Ишь ты, до чего додумались. И кто это придумал?
– Да ваш покорнейший слуга и придумал. Я и придумал, – ответил, немного смущаясь, Евгений Семёнович.
Старик выпрямил спину, округлил глаза и даже попытался отстраниться от собеседника.
– Пока проект не идет, неувязочки есть, экспериментирую. Да вот он у меня здесь.
И Евгений Семёнович вытащил из бокового кармана куртки маленький предмет прямоугольной формы и подал его старику. Дед осторожно взял прибор и стал недоумевающее его рассматривать.
– Пока еще не всё у меня получается, – пояснил Евгений Семёнович, – но, думаю, что получится.
Он взял у старика прибор, наставил на его корзину, нажал какую-то кнопку, и прибор звонко запищал.
– Навроде миноискателя, что ли? – улыбнулся старик.
– Да, похоже на то, только не металл он ищет, а биоклетки. Не может он пока отличить нужный гриб от ненужного – на все реагирует: и на поганки, и на мухоморы.
– И до чего только люди не додумаются, – задумчиво проговорил старик. – Я вот нынче у одного предпринимателя был, дача у него здесь, веники ему вязал для бани – оно, вишь, самодельные-то веники лучше парят, чем магазинные, да и пользы от них здоровью больше, – так вот у него в одной комнате ефектор стоит.
– Эффектор, – поправил его Евгений Семенович.
– Сели мы, охранник с нами, и смотрим кино. Так я одной женщине, той, в кине которая, руку стал подавать и даже по голой заднице хлопнул. «Бесстыдница», – говорю ей. А ей хоть бы хны: не чувствует руки-то моей – рука как бы через нее проходит. Ребята, конечно, смеются. Это, говорят, не настоящая баба, а всего лишь свечение газа. И до чего только люди не додумаются, – повторил он снова.
Тут мужчина вытащил из ранца другой прибор, более сложный на вид, нажал кнопку, и перед ним распахнулись прозрачные створки, образуя прозрачный куб. Куб этот засветился и, внутри него появилось объемное изображение улыбающейся женщины.
– Ау! Хай! – произнесла женщина из этого куба, помахав кистью руки.
Видно было, что она находится на кухне. Управляя каким-то кухонным агрегатом, время от времени она поворачивала голову в сторону передней створки.
– Ты на остановке уже, драйвишь домой?
– На остановке, с грибами, – и Евгений Семёнович, радостно улыбаясь, приподнял корзину, чтобы показать ее женщине.
– О-о-о! Нот бэд! – воскликнула она. – Супер!
– Супруга моя, – пояснил он, закрывая створки и пряча прибор обратно в ранец. – Уж двадцать пять лет вместе.
– Опрятная она у вас. Только вот непонятно говорит как-то. Хорошо, когда люди вместе… А это тоже вы придумали? – спросил старик через некоторое время, кивая головой на прибор.
– Нет, это придумано и сделано в Китае.
Они еще некоторое время сидели молча.
– И до чего только люди не додумаются, – вновь произнес старик.
Тут из-за поворота показался красного цвета рейсовый электробус. Евгений Семёнович быстро встал, накинул ранец на плечи и взял корзину.
– Ну, здоровья вам, Матвей. Доведу до ума прибор, так привезу. Увидимся.
– Вас храни Господь! Бывайте.
***
Проводив горожанина взглядом, старик вдруг вспомнил своего старого друга Семёныча, умершего восемнадцать лет тому назад. Вместе они работали в совхозе, сеяли и боронили, справляли праздники и именины, ходили за грибами. Работник он был отменный, и его фотокарточка всегда висела на Доске почета.
– Вот Семёныч тоже был грибник так грибник, Царство ему небесное… Ох, и охальник же был он в молодости! – улыбаясь, сказал старик трясогузке, важно прохаживающейся перед ним. – Как-то на майские, после одной гулянки, он девок наших спящих за трусы к перинам нитками пришил, а потом переполох устроил. Так те во двор в чем мать родила повыскакивали. Он их до этого всё прелести свои просил показать. «Покажите, говорит, свои прелести»! «Какие еще такие прелести»? – недоумевали они. «А те, что в трусах у вас». «Дурак бесстыжий»! – ругались девки. А он – в хохот. Ох, и охальник же был.
Тут старик сипло захихикал и хлопнул себя по коленям, да так, что важная трясогузка вспорхнула и улетела вовсе.
Старик еще долго сидел и смотрел на цветные крыши особняков и на обшитые избы старожилов. На лице его, сморщенном временем, была не то грусть, не то какая-то озабоченность. Он всю жизнь не мог понять: кто мы, люди, и куда идем, и что будет с нами дальше? В церковь он не ходил – еще в молодости, при социализме, был отлучен и от церкви, и от комсомола. Потом уже, когда жил с Прасковьей, всё повторял: «У нас то церковь, то партия, то опять церковь, то опять партия – не разберешь их». Своим мужицким умом он сознавал ложь и лицемерие всех политических режимов, при которых ему довелось жить. «Что при том, что при этом – всё одно… Теперича уж далеко зашло – молодых-то правителей и вовсе перестали слушаться».
Из детей у него была единственная дочь, но жила она где-то далеко – «на пятрах», как сам он это пояснял. Так он и сидел с философским видом на скамье – встреча с городским грибником его крайне взволновала, – потом снял сапог, перемотал портянку и, взяв корзину, устало побрел к своему дому. Переходя дорогу, он резко остановился – перед ним бесшумно тормознул черного цвета электромобиль. Это был модный «Универсал», который отличался тем, что мог «отбирать» энергию у природных источников и преобразовывать ее в электрический ток. Створка двери электромобиля поплыла вверх, и в проеме показалось улыбающееся лицо молодого, но довольно полного парня.
–Дедушка, я правильно еду? – произнес он ласково. – Мне на Тальков Камень надо.
–Те надо бы раньше свернуть, милок. Вот как проедешь речку, так сразу сверни налево, а там и большак туда будет.
– Спасибо дедушка, здоровья вам, – сказал парень учтиво.
«Хороший, видно, парень, не то что у этого», – и старик покосился на особняк, стоявший невдалеке за высокой каменной стеной. – Но полноват. Ему бы сено недельку пометать, жирок-то бы и спал». Он смахнул слезу – при добром к нему отношении у него всегда навертывались слезы.
Идя вдоль высокой каменной стены особняка с контрфорсами, похожими на кладбищенские склепы, он хриплым и заунывным голосом затянул грустную песню, которую навеяли его душе виды этих сооружений и которую, как считали односельчане, он сочинил сам:
Позабыт, позаброшен
С молодых юных лет,
Я остался сиротою,
Счастья в жизни мне нет.
Я умру на чужбине,
Похоронят меня,
И родные не узнают,
Где могилка моя.
На мою, на могилку,
Знать, никто не придет,
Только ранней весною
Соловей пропоет.
Завернув за угол каменной стены, старик заметил у главных ворот особняка стоявшего охранника, который тут же заорал:
– Ты опять, старый хрен, по этой стороне чешешь! Сколько раз говорил, тут не ходить!
И дед Матвей поспешно перешел на другую сторону.
***
Войдя в электробус, Евгений Семёнович сначала осмотрелся: ехала в основном молодежь – учащиеся и студенты, возвращающиеся из сел в Екатеринбург, – а уж потом, усевшись удобнее, стал смотреть в окно. И вот тут, глядя на мелькающие фасады особняков, его вдруг осенило: для индикатора поиска грибов на обувь грибника нужно надевать особые бахилы из наноткани с датчиками, которые бы сканировали надгрибницу. На мониторе тогда будут видны все груздочки – и по форме, и по цвету, и по размеру, даже самые маленькие.
– Эврика! – произнес он громко и неожиданно для себя.
Девушки, сидевшие впереди его, оглянулись, а затем прыснули от смеха.
«Эврика», – еще раз повторил он, уже мысленно. «Прибор будет работать по принципу «электронной ноги» и будет искать грибы так, как искала их когда-то Прасковья». И оттого, что его осенила новая идея, он воспрянул духом и даже проговорил стих, который он сочинил сходу:
Груздь – не камень,
не медальон;
в нем, как во мне,
живет тоже клетка.
Будет увиден
под грибницей он
нанобахилой –
прицельно и метко!
Девушки, сидевшие впереди него, снова засмеялись, а одна даже покрутила пальцем у виска. Но Евгений Семёнович не замечал окружающих: одержимый новой идеей, он как бы для ускорения внедрения своего замысла нетерпеливо отбивал ритм одного из стихотворений Маяковского, ударяя кистью руки по стенке корзины.
Он любил поэзию Маяковского, и всегда, прогуливаясь по скверу с собакой или собирая грибы в лесу, громко и выразительно декламировал «рубленые» строки поэта, да и свои тоже, взмахивая рукой и подстраивая шаг под рифму. Прохожие подозрительно поглядывали на него: многим из них, окунувшимся в мир электронно-объемных гламурных изображений, был непонятен ни пафос, ни ритмико-ускоряющий напор этого поэта, да и самого поэта, как, впрочем, и других, многие уже не знали.
Евгений Семёнович шумно вздохнул и посмотрел в окно. На белую ленту шоссе постепенно надвигался большой город, угрожающе ощетинившийся своими небоскребами. Вскоре на пешеходных тротуарах показались двигающиеся рекламные роботы. На их светящихся плоскостях мельтешили всевозможные изображения и тексты, сопровождаемые музыкой и громкими восклицаниями. Суета придорожного сервиса надоела Евгению Семёновичу – он перестал смотреть в окно и, откинувшись на кресле и закрыв глаза, стал думать: «Кто мы и куда мы идем, люди?»
***
Как и обещал, в июле следующего года он разыскал Матвея и подарил ему прибор. Говорят, Матвей ходил по соседям и всем, показывая прибор, приговаривал: «Прасковьи ноги. Подарок! Груздь от скрипуна отличает!» Знакомые ему грибники снисходительно улыбались и судачили меж собой: «Матвей-то наш тронулся!»
Одним осенним днем того же года, когда лужицы уже начали похрустывать от первого ледка, соседка Зина, идя в магазин, обнаружила деда Матвея лежащим у ворот своего дома. Он лежал ничком, уткнувшись лицом в подворотню; руки его были прижаты к груди, правая рука крепко сжимала небольшой предмет, который беспрерывно, но уже слабо продолжал пищать. Соседка, не поворачивая головы, повела глазами в сторону. Невдалеке от старика стояла корзина, доверху наполненная крепкими осенними груздями и только сверху, положенная как бы для красоты, ярко горела развесистая кисть калины.
Геннадий Халдин
28 мая 2011 г.
Смотрите также:
Анатолий Орлов. Сысертский сказ
