Сказ краеведа и писателя из города Полевского Свердловской области Владимира Николаевича Суренкова
Вишь, робятушки, совсем ошалела нонешня весна, возликовала! Уж больно шибко. Да и правду то сказать не здря ж всю зиму с Гнилова Углу задуванивало. Видимо-невидимо понавалило, надуванило да по насугробило снежищу. Которой день солнышко пону жат-жарит, а всё едино, не скоро снег стает.
Духота, эвон кока стоит! Ночью и то уняться не может!
Горбушка-то наша ишь, как оввитрела. Не токмо, что брёвна, камень до полночи тепло в себе дюжит.
Лико чё диется! В котору сторону не глянешь, кругом море. К рещкям не подступишься, мигом вода уташшыт. А вам, робетёшки, хоть кол на голове теши. Говоришь, говоришь чтобы к воде не лезли, всё бестолку, так к ей пишше и ташшыт. Вона! По разливам-то, кто на чём, плавать. На плотах, лодках, долблёнках. Все, поголовно мокрёхоньки. Не простудились бы?!
Всматриваясь помолодевшими глазами в голубеющую даль, как бы сам, с собою говоря и убеждая, восторгался дедушка Аггей.
Через вершинник, шапки строевого леса, несётся веселящий душу шум, с каменистых перекатов Полевушки да Чёрной. Только прислушаешься, дух начинает захватывать от ощущения дивной силищи весенней воды.
В эту пору, нам, пацанам да девчёшкам, ни учиться, ни спать вовсе не хочется. Сгрудились, уставшие, возле костра, посидеть, послушать эту чудную, необыкновенно дивную песнь воды и байки дедки Аггея.
От подброшенных сосновых веток костёр трещит, бросая снопы искр и шипит рассерженным ёжом. Продымив, успокоившись, он вдруг вспыхивает с новой силой ярким, жарким пламенем, видимо стараясь поскорее нас обсушить, что бы пригревшись мы, примолкли, да послушали и его...
А мы и впрямь верили, прислушиваясь незамутненными душами к ночным шорохам, не понятным всхлипываниям на болоте, звёздному шелесту, шумам на перекатах, звукам которые очаровывали и завораживали наше детское сознание…
Кои бабушки, хватившись чадушек, выползали из времянок, теплух и свежесрубленных банешек, но увидав с нами деда, махнув рукой уходили на покой, либо поддавшись воспоминаниям по детству и, даже тоске, накинув зипуны да поддёвки, присаживались возле, и тоже примирев, прислушавшись к чему-то, народно-родному в этой ночной красе и суровости, наслаждаясь жаром костра, ознобной жгучестью со спины, ледяного дыхания от проснувшихся рек, и едкого щипа в горле от смолистой щепы…
Словно учуяв и поняв, угадав наши мысли, дедко молвил:
- Может она, полнолицая луна красавица виновата?! Это её не ведомые силы, берёзовым соком по стволу, подымаются по нашим телам, наполняют нас необъяснимой нежностью и любовью к жизни! Ишь, по притихла водица - то, знать за полночь перевалило?!
И вновь примолк, заставив нас посмотреть на ночную красавицу и залюбоваться ею.
- Ишь, бесстыжа, - забурчал дед, - любуется собой!
Оторопели, от сонной задумчивости. Про кого это он? Повертели головами. Ну, наверняка про луну заговорил, совсем было примолкший, не разговорчивый что-то, в эту ночь, дед…
- Ишь ты, поглядишь ты! Полюбуйтесь на неё. Ноне малинову рубаху напялила, знать одне дефки народятся. А вот, ежели синю исподнису напялит - одне парничёшки, груздощкями повалят.-
- Ну, дедко и хитёр ты баять! А вот еже ли луна в жолто нарядится, как тоды, а?
- А эдак! И тех и других омманет. Кто парю ждёт - дефка народится. Котора, помошни цу ждёт - не дождётся, та парнем прибудет. Во как!
- Как это? - Заспрашивали пескари - пустозобики.
- А эдак! - С усмешкой молвил дед.
На что, и баушки ответили такими же замысловатыми улыбками, уставившись на огромный лунный блин, зависший над сонным миром с непонятными пятнами на нём.
- А и вправду, Агеюшко, рассказал бы нам не то, чё на ей взресовано? Поди, Богу одному и ведомо? - подхватили бабушки с матерями.
Не долго дедко молчал, ровно и ждал того!
- Как не рассказать - расскажу! Ежали спать - позевать не потягиват, дак послушайте, по баю не то, как сумею, байку - сплетку башкирску. От иткульских слыхивать привелося, как-то…
Вот, которы разы слышу, нет-нет да помянут, будто Демидов Василей наш от завод ставил. Только кабы не так. В сам деле, бывали в наших краях Акинфиевы последыши, да позно! Эко богатство прововоронили. Младшенькому-то из воронят в наследство озеро Иткуль и досталось. Вокурат недалеко от нашего заводишка. Ежели на солнышко, в полуденну сторону топать, дак в тридцати верстах будет…
Про Иткуль, и про друго-которо, непонятно, попервах сказывать придётся, дак не перебивайте христовые. Перебьёте, дак сызнова споминать мне уж трудняя будет.
Зачну с тово, как придумал демидычев сынок на сысертску сторону, в турчаниновски вотчины свою муку поставлять. Башкирска Челяба от нас от, к югу, совсем рядом. Зерна там - куры не клюют. Ну и порешил водяную мельницу поставить поближе к нашим заводам, да торги завести.
Ан, не тут то было.
В народе, в таких случаях, так говорят.
- Дружба дружбой, а табачок от врозь!
Не возрадовался экой благодетельской помощи, наш заводчик. Друг, не друг, а не упрёшь ли плуг, подумали полевички. Вот, туто ка и давай Турчанинов от козни плести. По экой части, хитрости ему не заимать. Сам царь - не голова. Да так хитро запридумал, что дюжина мудрецов и то не скумекает. То лошадей покрадут на башкирской стороне, да на Василея свалят. То зерно какотось подорожники отберут, прямо на трахте. То возчиков кокнут. Да кого страху понагнали, что в нашу сторону и ехать-то никто боле не хотел....
На эки пакости мастера заселда сыщутся. Чёрт им родня и Бог не указ.
И, ежели на это дело только с одной стороны глянуть, то ещё ладно было бы. Но коли с другого боку подойти, друга заковырка обозначится.
Ошибочку, сказывали башкирцы, допустил младшенькой-то, ча до демидовско. Прощыталса. Хотя, к чести сказать, плотину поставил крепку - на века! А вот воды, прости Господи, на вёсну только-то и хватало.
В ту пор, круг озера, глушь была. Одне башкирцы жили, кочевали. Зверем, рыбой промышляли. А как затребовалось плотину, да дорогу на Уфу через Челябу строить, народу тьма понадобилось. А чтобы скоря дело шло, посулами да уговором наманил к себе, хозяин, башкирцев да татар. Дескать, земля, и не обсказать как богатима. Сам, деньгами помогу, обжиться. Поить-кормить буду. Верьте, не обижу. Только то и надо, что б каменну, добротну дорогу поскоряя сробили.
Та путинка и посейчас жива, да только в озере она типиричь, затоплена. Как водилось тогда, насвистел им в уши в три короба. Наобещал некрещёным, а как понял, что ошибочка вышла, тоже хитро паскудник запридумал. Притаранил, сколь возов мяса, да не баранины, там али говядины, а свинины.
Для татар да башкир, это мясо поганым считается, в надсмех получилось.
Что там было! Возвырелись кочевники, бунт подняли. Мясо проклято в озеро посбросали. Выкинули, однем словом ненужно добро. С тово случаю озеро прозвали Эткулём. Собачье значит. У татар, что у башкир слово собака, ругательное. Собачий, значит вонючий, поганый дух от него. Понятно дело - оскорбились люди. С туёй поры времечка дивно пролетело. Грамотны люди, чтоб памятки плохой не осталось о Демидовых, озеро Эткуль в бумагах прописали Иткулем, Мясным значит…
А пошто мясное-то, со временем забыли, да на свой лад переиначили.
А время, хлипки люди говорят, оно любу обиду залечит. Хлипки люди, это робятушки слабые людишки, трусоватые. Ибо, в старом писании у православных, до петровских времён значит, у староверов писано.
- Око за око, зуб за зуб! - не прощали те люди обид напрасных.
Ну, да Бог с ними, со староверами-то, к иткульским башкирцам возвернусь. После бунта поняли, кердык, край значит пришёл, конец. Которы не схотели в степи возвращаться, там и зажили. А места там робятушки, кто видывал, поняли пошто народ там такой добрый, да гостепреимный…
Благодать кругом!
Сердце, как дыхалка воздухом, любовью да радостью полнится. Подолгу люди без жадности да ненависти живут, жизни, солнышку не нарадуются. Вот так ту!
Ну, а в те поры, как эткульцы без хозяина - то остались, то бишь осиротели без Демидова, извозом кормиться стали. Сено для заводов заготавливали. Жили - не тужили, пока не заметили, как и среди их, башкирцев, зажиточные люди появились, баи. Бай, по ихнему, это богатый человек. Как только разбогатеет человек, так и давай над своим же братом изгаляться. Байлык, богатство, оно завсегда одинаково наживается. Жадностью, наглостью, да грабежом. Ну а коли в долг даст, опосля три шкуры сдерёт. А на деньгах кровавого знака нетука. А уж святые-то денежки, любой грех умолят. Это я про те баю, которы попу али мулле, за прощение грехов дуралеи ташшат.
Разжиревшему баю, среди простоты, зазорно жить стало. В Уфа лее, на русский манер, особняк завёл. Корней, надо правду сказать, своих, не обрывал. Почитай, кажно лето, семья в ауле, в деревне значит жила. Имя его людска молва не сохранила. Забыли. Да и надо ли знать как его родители назвали. Опосля, народ его по своему обозвал.
Дале вот, послушайте, там сами поймёте, пошто народ, ево так то возвеличивал…
Дорогие мои робетёшечки на слово повирьте, как к кому богатство прильнёт, тут к ему зазнайство да высокомерие и приходит. Видит Бог, коль совру, не простит. Истину молвлю, рано или поздно, а род жадных прекращается… Рассказ мой тому примером будет, дале поймёте почему…
Жёнок у ево, как водилося по тому времю, не одна была. Но и не много, две всего. Старшую, красавицу звали Айсылу. Младшу, глупышку, Сайму, попозжа в дом привёз. Знатного рода дочь.
От, тогда-то всё и зачалося…
Жил бай не тужил, рвал-метал, деньги добывал. Всё ему мало казалось, богатства в руках. От злости да зависти почернел. Так, за глаза Карабаем, чёрным богачём и звали.
Беда тихо, незаметно подкралась к их семье. Время шло, катилось ясным солнышком. Года пролетели, а детских голосков в доме не слыхать. Наследника - ёк! Нет, по ихнему.
Старшая, уже и сама позабыла, когда любимый её Цветущей Луной называл.
За домом, хозяйством, мать присматривала. Стара уж стала, а внучат, внучек всё нет и нет. Видать, от того озлобилась старуха. Ворчать и придираться стала, всё чаще да чаще. Уедет куда-нибудь за товаром сын, та сноху поедом грызла. Уж как хотела сыночку угодить. И знахарок-то и ворожей-то разных нанимала. Колдовки травами да снадобьями Айсылу опаивали. Сама, подарками, сношеньку увещала, но нет дитя и всё тут. Вот тогда и упросила сына, из богатой семьи взять девчушку - баловницу, в женки.
Вера у их така робятушки. Сколь можешь прокормить, столь женок и бери, лишь бы согласие было.
Попервах, сношеньки, дружно жили.
Опосля,.. младёна глупенька, ох и востра, на язык оказалась. Хуже серпа Айсылу по живому, резала, что ни скажет старшей, то, с поддковыркой да подтачинкой.
- Я молода, успею родить, мужу угодить! А тебя, стару кобылилицу муж не любит, потому он мне белый атласный бешмет, да сапожки подарил, на шею монисто звончатое повесил, грудь золотом украсил. А ты, что заимела?
Она у Карабая, вишь, в сам деле в любимицах ходила. На ярмарки, сабантуй, базары не раз в город с мужем езживала, оттого безмерно возгордилась.
Айсылу - в возрасте!
Без бала, дитятка по ихнему, в сам деле чахнуть стала. Всё грустняя да смурняя становилась. Лицом опала. Бывало, приедет хозяин, подарков навезёт, Сайма тут как тут. Всё дозволено баловнице. Наберёт беспелюха побрякушек всяких, да давай изгаляться над старшей. Да и как не надсмехаться то, коль свекровь потакает. Всё на глупенький свой поганенький умишко переведет. Да так подначит, чтоб старшую уязвить, в само, что ни есть больно место. А место то, сами ведаете как, наследника нет. Будто именно она в том и виновата. Бесплодницей в семью влезла. Муж охладел…
Мать в живу готова съесть - ведьма, убырка проклятая.
- Зачем ты нам сдалась, кобыла бесплодная? -
Так, вдвоём, жилы и тянут…
В которой то раз, вернулся хозяин с товарами. Велось так! Приедет издалёка, подарками задаривает. В перву голову матери чарки, бисером расшиты, шаль цветасту. Всё, дороже - денег.
Баловнице, любимице Сайме, нову шкатулку. В ей сережки, кольца, побрякушечки всяки-разные. С каменьями, из благородных.
Про Айсылу нароком забыл.
А коза, наскакалася с обновками, фыркнула.
- Вон зеркальце осталось, возьми себе, пригодится. Приглядись,
увидишь, почему наш муж не позволяет тебе к гостям выходить. Сама виновата! Любила б мужа, давно бы родила ему сына. Такие же подарки имела.
Огнём ожгло Айсылу. Слова сдачи не промолвила. Как хлабыз нулазеркало об пол, только брызги, стёколки взблеснули в разны стороны.
Без умечки кинулась из дому, побежала, куды ноги несут. Домашние, за сутолокой, долгонько не обращали внимания, на пропажу. Думали побычится, придёт, куда денется? Есть - пить, всё одно захочет. А вот когда хватились - нет нигде Айсылу.
Мать сыну велит.
- Беги улым, ищи сынок женку, кабы чего не вышло. Люди узнают, сраму не оберешься.
В оба конца берега сбегали, нет нигде, не видать?
Тут, на притчу, соседи сена возок с Тёплой горы везли, сами кричат.
- Однако сноху вашу видали. Сама не своя. По болоту сакала. -
Оба, мать с сыном, побежал правеж вершить. Карабай, злюшшой на коня вскочил, в мах, шайтаном полетел, сам не зная куда понёсся.
На Айсылу затменье нашло. Света белого не видючи по болотине бежала. Запнулась, пала осередь сырого болына, камышом заросшего болота. Плач напал, ровно по убиенной душеньке. Вся улилась слезьми. Прорыдалась, проплакалась глядит, а над камышом, Луна круглолика на неё глядит. Осветила мир округ, как днём всё видать. Поднялась Айсылу из сырости, присела на кочку и ахнула, перед ней-то, да на кочурочке, да на сухом-то осокоре, резун траве, гнездышко широконько. А на ём уточка сидит, не шелохнётся. Глазками, бусинками пристально уставилась. Удивилась Айсылу. Пошто это утица, её не пугается? А та, так прям ей в глаза и говорит.
- Ну, как тебе сестрица, проплакавшись, полегчало? За зря убиваешься! Посмотри на меня, старую. Скольким детушкам жизнь подарила! За каждое дитятко сердечко болью горючей обливалось, пока растила их, несмышленышей. То одного, то второго, злая птица, либо лиса хитрюга утащит. Видишь, от горя совсем ослепла. Подумай стоит ли тебе о своей мечте, ребёночке так убиваться? -
- Постой анкяй, сестра моя! Да ведь ты глаза потеряла, выплакала их, из-за любви к детям, а я оттого, что у меня их нет. Устала от обид, от пустой жизни. Может, в другой жизни мне легче будет. Не хочу больше обратно, к мужу возвращаться. Свекровь, заживо съесть хочет.
- Кря! Кря! Кря! - Зря! Зря! Зря!
Разнеслось по угрюмо шуршащему, сухому камышу.
- Ежели, сестра, с обидой да злобой к судьбе обращаешься, так тебе и там, в другой, вечной жизни, успокоения не будет.
- Прости утица! Прости родная! Нет у меня боле желания жить. Хочется такой быть, как луна. Видеть оттуда, с небес, с высоты божественной кому из сестёр дитя хочется. Которая попросила бы, той и помогла!
Тут услыхали они, на болоте всплески, шум, крики да ругань. Испуганно встрепенулась Айсылу, а утица взлетела над шуршашей низиной, крича.
- Кря, кря, кря! - Зря! Зря! Зря!
Облетела трижды луговину болотную, села под ноги сестрице Айсылу, молвила.
- Тебя муж, с матерью своей, ищут! Может вернёшься?
Молчит Айсылу.
Тогда добавила, досказала судьбоносная уточка.
- Вот что я тебе девонька скажу. Помыслы твои велики, но разреши ещё раз проверить горе твоё. Подпущу мужа к тебе со свекровью, может одумались. Ежели с любовью да лаской к тебе пришли, вернёшься с ребёночком. Ну, а коли с ненавистью, быть, по-твоему, живи небесной богиней ночи. Одаривай желанным, влюблённых!
Взлетела уточка, к звёздное небо и облетая по закраинам сыротравье сонное, прокричала.
- Кря, кря, кря! - Зря, зря, зря!
- Да вон она! - заорал Карабай, направив коня прямо на жёнушку.
Тут и мать его убырка, ведьма злая, прибежала.
Орёт задыхаясь.
- Оглохла, что ли? Елан, змея, гадина ползучая. Сына опозорить удумала.
А муж?
Наскочил коршуном на женку, да давай плёткой камчой охаживать. Мать, пуще тово поджуживает, да сама наскакивает. Та, только прикрыла голову от плети подолом, молчит, не ойкнет.
Вдруг, как захлопало что-то у бая под ногами. Шарахнулся окаянный, аж плётка вылетела из рук, тут-то он и остервенел от злости. А это уточка болотная из под сапог его ввысь взвилась. И над сонно шелестящей тишью из края в край, эхом заметалось…
- Кря! Кря! Кря! - Зря! Зря! Зря!
И от каждого удара, от боли и обиды каменело сердце Айсылу. Только чудо творилось под те удары камчи. Всё выше да выше Айсылу становится! Увидали злыдни, нето что-то творится. Женка Карабая в таш, камень превращается.
Перепужалиись в усмерть! От ужаса у бая рука отнялась. Бросил плеть, да бегом от теда. Убырка старая, умом зашлась, бьёт мокрым передником, сноху по чему попало. По голове, по лицу, по спине, да вопит безумно.
- Чтоб ты… окаменела… килен, сношенька проклятая! Чтоб тебя шайтан забрал.
Только обида, боль, злость, ненависть с каждым новым ударом пропадали куда-то, у Айсылу… За то, душа, облегчённо освободившись от тела, воспарила к звёздному небу!
Так и окаменела Айсылу.
Сырую, болотную луговину туманом затянуло. Звёздую высь затянули низкие, тёмные тучи. Одиноко и страшно стало старой матери карге. С шумом ей под ноги плюхнулась дикая, болотная утица и говорит женским голосом.
- Выслушай меня, несчастная!
Не ищите больше невестку свою. Не дождётесь вы ни внуков, ни правнуков. Не будет продления вашему жадному и злобному роду. Не будет счастья в вашем доме. Запомни и другим передай, пусть все знают, что не было и не будет во веки веков, жадным да злым, покоя и радости в жизни…
Айсылу отныне будет жить на священных небесах, которых не коснётся рука жадного, бессердечного карабая.
А килен таш здесь, на веки-вечные останется! Посреди этой сырой луговины, твёрдым и гордым камнем надпоминания…
Пойми и запомни умом своим последним, да всем сёстрам обиженным расскажи, которым дитя хочется. Пусть с колыбельками приходят в три цветущее ночи и просят у неё, дитя, сыночка или дочку!
Взмыла утица в хмарь, темь небесную, и пропала там, растворилась в лунном, ласковом, успокаивающем свете. А может туда и улетела, где в колыбельке младенец лежит для всякой будущей матери.
Кому-то ж надо долгожданное дитя принести матери!
По нынешнее время, дивными ночами, со звёздного неба, с Луны ли полноликой, слышится над болотом.
- Кря! Кря! Кря!
А в ветренную, пасмурную погоду, когда грустно всё кругом и печально, в шорохе камышовых метёлок слышится голос старой убырки:
- Зря… Зря… Зря…
Приходили и приезжали к Килинташ люди издалёка, отовсюду и говорили.
- Вот с кого надо брать пример гордости и истиной любви к своим сёстрам!
А сёстры, о дитя её молящие, и в самом деле, в полнолуния, в три цветущие ночи, приносили на своих руках к Килинташ колы бельки и освятив их священным лунным светом, струившейся любовью с небес, и наполненные надеждой, возвращались домой осчасливленными!
Только со временем, прости Господи, позабылось это предание.
А жаль?
Красавица луна описав полукруг над Новым поселком и окунувшись в пруду, накинув малиновую рубашонку, замерла над лесом глядя на нас.
Посмотрели мы на неё и удивились.
А ведь и правду на цветущей луне красавица сидит и колыбельку качает.
И почему мы этого раньше не замечали?
© Владимир СУРЕНКОВ
