«О жизни купцов можно узнать по адресу... у Марии Тимофеевны Грибановой». Это необычное объявление в местной чердынской газете озадачило и обрадовало меня одновременно: я как раз начал писать роман о Гражданской войне на востоке страны, и любая информация о дореволюционной жизни людей мне была интересна.
И вот я возле крепкого дома под железной крышей. Стучу в калитку, никто не отвечает. Поворачиваю кольцо - открыто, вхожу. Передо мной широкий двор, заросший пожухлой осенней травой, взгляд притягивает огромный полуразвалившийся сарай, стоящий в конце двора. И сразу будто окунулся в старинную купеческую среду, в эпоху начала двадцатого века. Тесаные бревна, высокий портал хозпостройки говорят о невозвратно ушедших годах, о милой старине, о молодости наших бабушек и дедушек.
Ступаю на площадку у входа, открываю дверь и по крутой деревянной лестнице поднимаюсь в сени. Путь преграждает еще одна дверь, утепленная, обитая грубой материей. Нажимаю кнопку звонка.
Дверь распахивается, и глазам моим предстает седая..., нет, нет, назвать ее старухой невозможно, пожилая женщина.
- Здравствуйте! - опережаю я её. - Вы Мария Тимофеевна Грибанова?
- Да. Я... - в ее глазах удивление и любопытство.
Я представляюсь, и она радушно приглашает меня в дом, через кухню проводит в зал - большую светлую комнату, усаживает на диван. Я исподволь рассматриваю ее. Высокая, с гордо поднятой головой, с все еще сохранившейся фигурой, она являет собой разительный контраст с нашими представлениями о старости. Седые, с голубоватым отливом волосы зачесаны назад. Высокий лоб, с выразительными чертами лицо, но самое примечательное у Марии Тимофеевны - глаза, живые задорные. Мы сидим рядом, скованно ведем разговор. Мария Тимофеевна расспрашивает меня о моем детстве, о жизни. И когда узнает, что Егор Николаевич Южанинов, бывший директор Рябининской школы, мой родной дядя, радостно привстает на диване, глаза ее загораются.
- Я с Егором-то Николаевичем на Булатово работала, учительницей, а он директором был. О-ой! - неожиданно перескакивает она на другое. - Какая-я у Вас мама красивая была. Глаза синие, брови черные, беда красивая была... - Мария Тимофеевна смотрит на меня внимательно, мне как-то неудобно и даже стыдно, сам не знаю за что. - Я ее, Анюту, Анну Николаевну, вашу-то маму, хорошо помню. Она ведь гостила у Егора-то Николаевича не раз, еще девушкой была, дак за ней переселенцы-те шибко ухаживали, а брат-от не разрешал с ними встречаться. Как же, враги народа! Он и мне запрещал дружить, один парень мне очень нравился, и взаимность была большая, дак Егор Николаевич не дал: несколько раз меня вызывал в кабинет и строго настрого наказал, чтоб и думать не смела с переселенцем, кулаком... - на лицо Марии Тимофеевны набежала тень.
- Ну, дя-дя-я!? Твердокаменный большевик!.. А с виду и не подумаешь?!
После этого скованность пропала, завязался непринужденный разговор. Я словно в отчий дом попал, на душе потеплело. Мария Тимофеевна рассказала о себе, ответила на мои вопросы. Привожу ее рассказ дословно.
"Папа мой - из крестьян, из Пянтега. Семья у них была большая, отец его старанием не отличался, жили бедно, хлеба до нового урожая не хватало. Мальчиком его за мешок муки продали поводырем к слепому. Так и ходили они от села к селу, просили милостыню. Купец Серебренников заметил красивого мальчика-поводыря и взял его к себе в лавку. У папы оказался хороший каллиграфический почерк, его взяли в земскую управу писцом, затем - секретарем. Получал писарь 20 рублей в месяц, после рождения дочери (надо полагать Марии Тимофеевны) добавили 5 рублей.
Земский начальник Филипп Александрович Пятницкий требовал, чтобы бумаги ему подавали только теплые, с печи. Письма в Пермь губернатору писались на особой бумаге и особыми чернилами. Пятницкий любил наезжать в Пянтег, любил жареную курицу...
Мама - Клавдия Андреевна Кожевникова - из купеческой семьи, была двоюродной сестрой чердынского пароходчика Ржевина Данила Евдокимовича. Другой известный чердынский пароходчик Лунегов - родственник Ржевину. Лунегов подарил пароходы Ржевину.
Самый богатый чердынский купец Николай Петрович Алин (большой) женился на дочери Ржевина, Анфии Даниловне, которая, если я не ошибаюсь, приходилась троюродной сестрой Марии Тимофеевне. (Выходит, Мария Тимофеевна родственница Алину-большому.)
- Помню, девочкой в гамашах с пуговицами пила чай с творожниками у Алина-большого, - здесь теплая затаенная улыбка освещает лицо Марии Тимофеевны. Я понимаю ее, детство для каждого человека самое дорогое, самое святое...
- Купцы – «денежные мешки» - были не очень грамотны, - продолжает Мария Тимофеевна. - Если давали взаймы, то ставили черточку или выстрагивали палку деревянную и ложили ее себе за голенище.
Человека придавило при поднятии колокола на церковь, так Алин-большой всю жизнь платил семье пособие.
Чердынские купцы построили в городе приют, богадельню и водопровод.
Купцы челядь наверх на второй этаж не допускали. Купец (не запомнил фамилию) давал дочерям и жене сахар по норме, по 3 кусочка.
Купец Ржевин до революции продал свои пароходы главному камскому пароходчику Мешкову и жил на проценты от капитала. (Кстати, Мешков помогал революционерам материально и даже прятал их от полиции в своем доме в Перми).
У Лунегова были пароходы "Чердынь", "Григорий", "Александр Ржевин". У Чердыни ходил пароход "Полюд".
Чердынь ни разу не покорялась врагу, население города до 1917 года составляло 4,5 тысячи человек. До революции в Чердыни было 7 церквей, 8-я тюремная, да 2 часовни.
Чердынь. Фото Владимира Котиковского
Ненавязчиво, как можно деликатней, задавал я вопросы о Гражданской войне в Чердынском крае. До сих пор жалею, что не задал, постеснялся, несколько острых вопросов, боялся хоть каким-либо намеком обидеть Марию Тимофеевну, разрушить установившиеся между нами доверительные отношения. Но, по моему сложившемуся впечатлению, она между белыми и красными придерживалась золотой середины и воспринимала Гражданскую войну, как трагедию русского народа.
"Приход красных в Чердынь. Шла конница, все с красными бантами. Папахи заломлены, поперек их красные ленты. Пели "Это есть наш последний и решительный бой". Красные расстреливали купцов, белые потом перезахоронили их в монастырской ограде, оркестр играл "Коль славен". Трупы были обезображены. Василия Надымова родители опознали по носовому платку с меткой В. Н.
Начались репрессии, налагались контрибуции. Пришли красные и в наш дом. Наставали револьвер на папу - через 2 часа чтоб было две тысячи рублей, иначе пуля в висок. У нас не было такой суммы, мама побежала к родственнику, купцу Ржевину. У того внук знался с политическими ссыльными, революционером был, его большевики не тронули. Ржевин выручил, дал 2 тысячи.
При отступлении красные взяли с собой заложников и уничтожили их в Юрле.
Белые, придя в Чердынь, расстреляли 38 человек красных, на Пасху. Горожане пошли смотреть. Расстрелянные лежали в нижнем белье. Папа заметил живого, незаметно сдвинул с него труп, и тот ночью убежал.
Купцы Алины и другие эвакуировались с белыми в Сибирь.
Красные, когда пришли вторично, кричали: "Это уже не те красные! Это другие!..''
После установления Советской власти папу посадили в тюрьму. Обвинили его в том, что он сжег лес между Чердынью и Серегово. Но леса там не было, были поля. Сидел в Соликамске, тюрьма была забита, спали сидя, по очереди. Пели псалмы пасхальные. Выручила его какая-то начальственная проверка, при которой обнаружилась вся глупость его обвинения. Отпустили."
Отец Марии Тимофеевны, Тимофей Николаевич Грибанов, долгие годы работал в организациях Чердыни, в частности мастером в лесотехникуме, был уважаемым человеком, бессменным старостой церкви. Когда вышел на пенсию, неоднократно повторял: "Спасибо Советской власти, обеспечила старость, по тем временам кто б мне пенсию дал..."
Мария Тимофеевна показывает мне комнаты и обстановку дома. Между кухней и большой комнатой, назовем ее залом, русская печь. Зал скромно меблирован, зато все старинное, уникальное. В центре - круглый стол с точеными ножками, застланный свежей скатертью, на нем - альбом с фотографиями, инкрустированный белым мрамором. Фотографии старые, дореволюционные, но прекрасно сохранившиеся, с них на вас смотрят живые одухотворенные лица, наряды купцов, мещан, разночинцев, офицеров переносят вас в прошлый век. Вокруг стола - потемневшие от времени гнутые венские стулья. В передних углах зала высокие, от пола до потолка зеркала, в простенке красивые, с крупными римскими цифрами и ажурно-вырезанными стрелками часы в деревянном корпусе. Возле печи, обложенной изразцами, – диван. Рядом широкая, я бы сказал просторная кровать «Варшавка», главной достопримечательностью которой является перина из оленьего пуха. На стенах, почему-то противоположных, портреты отца и матери Марии Тимофеевны. Отец – симпатичный, кудрявый, чернобровый, в темном сюртуке. Мать – молодая, с нежным задумчивым лицом. Они, как живые, смотрят друг на друга.
В небольшой спальне – кровать, на которой спит Мария Тимофеевна. В углу - из мореного дерева комод, на нем фигурное зеркало в медной оправе. Спальня соединяется еще с одной комнатой, но дверь туда сейчас забита. Там живут квартиранты, учащиеся из сел, «калмыки», как шутя зовет их Мария Тимофеевна за то, что они не умеют по-русски петь, а все песни тоскливо тянут на один мотив.
Кухня напоминает собой обыкновенную деревенскую избу. У окна в углу – иконы, на столе серебрится пузатый томпаковый самовар.
Меня очень интересовало, как одевались купцы, мещане, офицеры. Одежда крестьян, их быт мне были знакомы, так как докатились, благодаря разрухе и нужде в нашей стране, аж до моего детства, а вот наряды и жизнь других сословий – неизвестны, так как сами эти сословия были ликвидированы, как паразитический класс.
Вот что поведала мне Мария Тимофеевна:
«Наряд состоятельной женщины».
1. Доха из неблюя (молодой олень), воротник из соболя отложной и шапка из пыжика (выкидыш оленя), повязанная белым платком.
2. Шуба хорьковая или из кенгуру.
3. Воротник женщины носили из соболя, куницы. Самое дорогое у женщины - воротник из горностая на платье. Модно!
Женщины победнее носили:
Шубы - внутри беличий мех или бурундука, а сверху покрыта материалом (драп).
Бедные (безусловно не крестьянки) - из куницы или горной козы.
Летом женщины одевали платья, сарафаны, юбки с кофтами. Одежда преобладала однотонная.
Мужчины носили саки - драповое пальто с бархатным воротником. Зимой - воротник из каракуля. И, конечно, сюртук.
Спать, к моей радости, Мария Тимофеевна укладывает меня на "историческую" кровать, выселив оттуда на диван двух девчонок-десятиклассниц. Я забираюсь на "Варшавку" и тут же проваливаюсь в мягкую перину, тело будто парит в тепле и уюте. "А ведь перине 100 лет!" - удивляюсь я превосходным качествам постели и тут же засыпаю безмятежным сном.
При прощании Мария Тимофеевна сказала мне: "Леонид Федорович, Вы не подумайте что... Все, что я говорю, - правда. Я в здравом уме и рассудке!
Затем было еще несколько незабываемых встреч. Приезжая на родину, я обязательно заходил к Марии Тимофеевне, останавливался у нее, ночевал. Теперь ее нет... Все кто ее знал, весь чердынский край понесли тяжелую утрату. От нас ушел прекрасный человек, знаток чердынской старины, носитель чудесного истока русского языка и правильной, утерянной нами, культуры речи. Но ее пример верности нашим предкам, ее добрая лучезарная душа будут светить нам и нашим внукам, а значит приносить пользу чердынской земле, которую она так любила.
Леонид ЮЖАНИНОВ
Чтобы узнать больше об авторе, читайте автобиографию Леонида Южанинова.
О Марии Тимофеевне Грибановой тайже можно прочесть в статье "История страны в судьбах чердынских учителей".
UraloVed.ru
